Самовар

Я ненароком дописал эпизод «Самовар». Это брильянт в диадеме будущей большой повести «Мыши», которая близка к завершению.

Самовар

– А пойдём-ка сегодня купим самовар для Василисы Васильевны! – ласково пригласил отец, пересчитывая деньги и накидывая тёплое пончо из крапивного сукна. Сукно мягко и надёжно обняло отца, заключило в колючие зелёные объятия – и слилось со шкуркою, делая грядущую деловую прогулку заведомо нетрудной.

Мышонок тем временем примерял шарфик, подаренный намедни тётей Мариной.

Тётя Марина увлекалась вязанием, и только что связанный край фуфайки, сдерживаемый двумя разноцветными мохеровыми клубками, по многу часов шевелился и нарастал теребимый и терзаемый умелыми тётиными спицами.

Когда они вышли из дома, их встретил мокрый снег и подтаявшая дорога – рябая, блестящая стылыми тёмно-синими отсветами угасающего дня.

На деле «лёгкая облачность» вышла плотным белым небом – безразличным и полумёртвым, сереющим с каждой минутой.

Отец пропустил мышонка вперёд, и вместе они, перепрыгивая через топкие лужицы, направились к овину. Овин мерещился где-то на конце участка, сливаясь с небом своей бесформенной, тёмной, покосившейся громадой.

Филя – огромный бурундук-тяжеловоз – стоял уже впряжённый в сани и неистово чесался задней лапой, болтая баребухами, шерудя колтуны. Сани елозили по вязкой колее, дрожали вслед за неопрятной, слегка нечистоплотной Филиной тушкой, которая тряслась в этом шелудивом его почёсывании.

Отец взнуздал бурундука, поморщившись от едкого запаха кожаной упряжи и Филиного говна. Бурундук поднял голову, устало посмотрел тёмными глазами на предстоящий ему путь. Глаза заслезились на ветру, зажмурились от мокрого снега, который упал на Филину морду.

– Ну что, тащи! – отец понукнул бурундука длинной упругой тростиной.

Тростина взвилась, присвистнув, но только мягко упала на мокрую волосатую спинку, не повредив её.

Филя сжался, напрягся – и поехали сани, поехали на санях две фигуры, поехало всё, на что ложился удивлённый взгляд мышонка – забор, неразличимый овин, клочковатые обрывки сиреневатой ваты над головой, в замершем, заиндевевшем небе; наконец, невидимый, далёкий, затерянный в тумане Рынок.

* * *

Ворота открылись и закрылись за ними, и длинная стезя – промокшая, изукрашенная кое-где сизоватыми отбликами – пригласила их за собою.

Филя добросовестно волочил сани, хлюпая, ступая слоноподобными ногами по расхристанной дороге. Папа закурил, отпустив вожжи. До рынка было не меньше пяти вёрст.

Скоро дорога выпрямилась, и пошла, пошла подниматься. Филя фыркал, натужно тягая вожжи и по временам роняя из-под хвоста пахучие кругляшки.

Горка, чьи белые очертания в этот час неявно, неощутимо сливались с беспросветно-серым небом – прямая, беспощадная – смотрела теперь на них, и стращала, и задорила озорным склоном.

– Э-эх! Хорошо-то как на приволье! И слов никаких не надо! Всё само, всё как нужно! Филька! А, Филька?

Филька – животное странное, но понятное, повёл вишнёвым глазом, ожидая плети и сжимаясь, в надежде тяжким трудом искупить свою природную жвачную тупизну.

Мышонок схватился за поручень – и они понеслись, разгоняясь, в гору, слыша, как впереди, в летящем снеге и в густых брызгах грязных проталин, словно большой мохнатый паровоз, пыхтит и тужится огромный меховой бурундук.

Наконец они, резвясь и подпрыгивая, в весёлом снежном беге, достигли верха холма и остановились. Пар валил от разгорячённого Фили. Отец прикрыл нос варежкой и поправил конец хвоста, который, будучи давно парализованным, жил своей жизнью и опасно свесился с саней.

Мышонок думал, впитывал, ласково гладил входящие образы, запоминая гладь белёсого неба, холмы, снежное марево, растрёпанный старательный силуэт Фили.

* * *

Отец любил такую погоду – неясную, тяжёлую и серьёзную. Она плодила и выращивала в нём глубокие, несвойственные мысли.

Внизу, между языками позёмки, проглядывался прямой тракт, который вскоре сменился уверенной дорогой с хорошей колеёй, какая бывает только от аристократических, исправных и эстетичных саней, соответствующих масштабной модели так называемого «русского стандарта ездовых саней 1:15».

Мыши сидели на полозьях. Отец докуривал, вытирая платком липкие заеды в уголках обветренного рта.

Всласть отдохнув, вволю отдышавшись, ни в чём себе не отказывая, но всё же стремясь к цели, постояв терпеливо на этом холме, поприняв всю тёмно-серую искренность декабрьской погоды – они снова тронулись в путь.

Отец правил по едва видимой колее, а Филя настороженно фыркал, тянул носом, пытался встать на задние лапы. Отец одёргивал вожжи, сам не чуя под собой зыбкой скамейки и трясясь всем тельцем. Шерсть его встала дыбом. Было ему и радостно, и немного тревожно.

* * *

Мышонок, поражённый, глядел на горизонт.

Вдали, сразу после заснеженной рощицы невнятных кустов, стала расширяться и расти в высоту тёмная полоска. Вскоре она определилась в несколько пирамидок, затем пирамидки оформились в шатры, шатры приобрели уверенные формы, и наконец развернулся Рынок – огромный, уходящий рядами в горизонт, в тёмную пустошь зимней равнины.

Зычный колокольный звон покатился по окрестностям, и, размазанный, растерзанный эхом, потерялся в лесной опушке. В наставшей наконец тишине кряхтело под снегом холодное поле, высилась над ним колокольня, окружённая рыночными шатрами. Трудовые мыши в морских бушлатах пристраивали на полукруглую внешнюю стену рынка красный бархатный вымпел с золотистыми рюшами.

Около колокольни толпились чёрные мыши, спорили о чём-то, толкались. Проехала подвода с кирпичами. Кирпичи были хилые, мышиные, но как-то на них строились, возводились, поднимались приятно кривоватыми стенами жилища цивилизованных мышей.

– Кому рассказать – ведь не поверят!

– А я и говорю. Ушастый мне талдычил, что не смогут.

– Во, сма-а-ари, дышит как паровоз!

Мыши прервали разговор и проводили нахальными взглядами сани, которые уже на последнем исходе натужно и отчаянно волочил вспененный, лохматый бурундук Филя.

Отец держался на козлах отстранённо, не участвуя и не прикасаясь. Впрочем, это следовало не от какой-то природной брезгливости, а скорее от нежелания контакта далёких и потому противоречивых разумов, а точнее – разума и недорáзумья.

С другой стороны, можно было сказать, что отец вместе с тем и недолюбливал простых мышей, особенно нагловатых чёрных мышей-маргиналов, которые работали нехотя, а больше спорили, плодили всяческие словесные яды, лгали и клеветали на лучших работящих мышей посёлка.

Община не раз изгоняла их, но, по доброте душевной, скоро принимала обратно – оборванных, голодных, но всё ещё блестящих своими наглыми глазёнками из-под шелудивых бровей.

– Откуда тягаете?

– Да мы с Бору, – махнул лапой отец, – за самоваром!

– А-а-а… Поди, поселковый брать думаете?

– Там видно будет, сначала товар посмотрим да ценники пощупаем.

– И то верно. Ну, не колобродьте там. А то… – чёрный мыш потянул из складок накидки что-то недоброе, что-то металлическое.

Отец кивнул, и, отвернув голову мышонка в сторону, бросил горсть мелкой монеты. Он не любил таких разговоров.

Чёрные кинулись подбирать монетки, копошились мохнатыми спинами, взрыкивали и взвизгивали. Тряслись отдавленные лапы и истоптанные хвосты.

* * *

Сани въехали в ворота.

Здесь царил шум и гвалт. Кто-то бежал с мешками зерна, кто-то писал в уголке, другие волочили квадратную паллету с сапогами. Плыло над этим небо, свинцовые его потяги медленно двигались, всё больше приближаясь и прилипая к едва видимому горизонту.

Наступал вечер. Касание его ещё было робким, слегка посерел белый день, подёрнулся немного мороком. Продавцы зевали, пили чай из термосов, чесались, кидали поленья в чугунные хвостогрейки и обвивали их мёрзлыми хвостами.

Не торговалось сегодня. Всё было неуютно, неспособно до торговли; лёгкие, интеллигентные флюиды зимы пробегали между рядами, склоняя в сон и торговлю, и редкую, озябшую клиентуру.

– Шубку, шубку примерьте, товарищ! – зазывала толстая бывалая мышь в дутом пуховике и серебристых сапогах-луноходах. – Чай, не на Черкизоне, у нас здесь нормальные шубы, что вы нос воротите! – и, обречённо махнув лапой, скрылась за занавесками, оставив мохнатый товар киснуть под редким снежком.

– Маруся, ты что ли?! – отец дёрнул вожжи и соскочил с облучка прямо в грязноватый снег, который впереди него по дороге старательно месила шумная каталка со жратвой:

– Черви! Черви! Горячие черви! Похлёбка. Лягушатник домашний. Черви! Черви! Горячие черви! Похлёбка. Лягушатник домашний! С вас три. Да, вот лимончик. Сольца. Кукурузка завтра будет. Ага. Постный день. Два рубли с вас. Не вижу. Ага. Теперь вам. Два стакана, вот ситечко возьмите. Горячие, горячие. Пакет вам? Держите. Крепкий. Два грамма? Два грамма. Вот, 1,998 грамм, и сверху ещё ложку. Соус? Не надо. Три-пятьдесят. Вам?

Когда ряды закончилась, каталка свернула и стала голосить за углом, будоража темнеющие постройки.

* * *

– А ты давно здесь, на Рынке? – спросил отец, попивая чаёк в тесном контейнере Маруси, обитом изнутри коврами с портретами Горбачёва. Горбачёв был как бы картой, и на нём самом была карта, и на карте его был посёлок, и в посёлке поселились мыши, и мыши построили рынок, и рынок жил своей жизнью.

– Я здесь года уж два. Попритёрлась. – она задумчиво пошевелила усиками и повернула ушки к окну, за которым текла редеющая толпа озябших мышей.

Отец взял её за лапку:

– Зачем мы пишем эти письма друг другу? Это такие ненужные терзания. Давай лучше я просто тебя трахну сейчас, приставив мордой к Горбачёву. Как всегда.

* * *

Горячие, вспотевшие мыши раскатились по углам, и ковровый Горбачёв смотрел на них своим пиксельным взглядом.

Тем временем лавочка закрылась. Отец помог Марусе затащить внутрь контейнера влажные шубы, насквозь пропахшие улицей. В полутьме, освещаемой скудной лампочкой, среди тюков и паллет, мыши попрощались, потрогали друг друга лапками – и снова разошлись по разным сторонам жизни.

Но вас наверняка тревожит судьба мышонка. Мышонок в это время смотрел кино.

В кино показывали, как мыши летают, плавают, бегают, перепрыгивают, грабят друг друга, отстреливают друг другу хвосты, плавают на яхтах. Мышиное кино отличалось миниатюрностью смыслов. В основном мышей устраивали простейшие сценки, которые показывали в кинотеатрах. Впрочем, было и несколько популярных фильмов для мышат, где рассказывалось о трудной жизни мышей при царизме.

Мышонок вышел из синема и остановился на ступенях. Улица успела похолодать. Тёмный вечер накинут был огнистым одеялом на рыночный посёлок. Часы наверху ударили восемь, и толпа смыла мышонка, шумя и обсуждая романтический боевик «Когда я была радугой».

Отец как раз прохаживался неподалёку, засунув лапки в карманы и рассматривая афиши на тумбе. Натоптанные следы его вились по улице, теряясь там, где среди промокших шуб тихо плакала Маруся. Потом, встряхнув головкой и сбросив ненужные сложные мыслишки, она почистилась – и принялась ставить контейнер на сигнализацию.

* * *

– Поедем, Филя наверное заждался. Где тут наши вечерние самовары?

Сани юркнули в проулок, который золотился светом вечерней вывески.

«Самовары у Виталия» сияли и переливались огоньками, приглашая в гости. Мышонок привязал Филю к шесту у роскошно устроенного входа.

В этот час сам Виталий заведовал самоварной стойкой универмага, и, подвижный, весёлый, обегал ряды своих самоваров, и уменьшающееся отражение его мохнатого зада пробегало вслед за ним в ярых наполированных боках.

– Это тебе не гири. Это аутентик! – тихо сказал отец, наклонившись к мышонку.

– Вам какой? Всё покажу, пожалуйста! – выскочил из-за стойки Виталий – живой, самонадеянный и приятный. Он взял мышей в оборот и повёл их в изящном танце вдоль рядов самоваров, выпятивших свои металлические пузени.

– Здесь – четырнадцатый калибр. Это бронебойные самовары. Такой вам вряд ли нужен. Более крупным мышам я бы его порекомендовал, до для вас наверное ближе будет вот эта серия.

Мыши оказались в этот момент у застеклённых витрин, где в нафталиновом угаре потливо теснились самовары экстра-класса.

– Тут всё сделано на совесть. Супер-шик. Блестит, кипятит, заваривает, разливает и даже может выписывать чек – если вы вдруг примете правильное решение основать бизнес на базе хорошего самовара экстра-класса. Впрочем, отдельные очень обеспеченные персоны берут экстра-класс в личное пользование. Но тут мы, увы, по бюджету немного не удел.

Мыши загрустили, пропуская и отпуская всей душой полюбленные, всеми глазами поеденные – литые, блистательные самовары экстра-класса, на каучуковых ножках.

– Впрочем. Смотрите. Есть литая серия, чуть-чуть попроще, без ножек, на обычной транслупационной трубке, без защиты. Вполне будет работать, за скромные свои копейки, если аккуратно пользоваться. Всего три двести. С заварником вместе.

Отец приобнял медное чудо, которое простым своим поблеском приглашало мышей приобщиться, причаститься его медного купороса, его зелёного густого окисла, его фарфоровых рукоятей.

– Так наверное не очень понятно? Тут шумно. Хотите я джаз поставлю?

– М-м-м… Да мы джаз как-то не очень… – замешкался отец. Мышонок разглядывал своё отражение в пузе прекрасного самовара и гладил его керамические ручки и эмалевые ободки.

– Пап, это очень хороший самовар. – произнёс он наконец. Тогда отец обернулся и помахал лапкой убежавшему Виталику.

Виталик вернулся, взмыленный, и услужливо вынул из-за ремня фетровую тряпочку.

– Какой?

– Вот этот. – отец погладил самовар по брюшку, и Виталик принял у него это медное чудо, чтобы почистить и упаковать.

– Ну и хорошо. Сейчас выпишу чек. На общую кассу.

* * *

На кассе ждала их небольшая очередь. Последним стоял обмельчавший бобр, опасливо озираясь и нетерпеливо шлёпая широким кожистым хвостом по полу.

Следом, ближе к кассе, тёрлась оборванная, плешивая чета серых полевых мышей, которые в собственных котомках принесли на кассу мучное и масло.

Перед стариками, уже положив на ленту фрукты, стояла тощая но ухоженная мышь средних лет Клавдия Сергеевна – в немного нелепых чулках, в мини-юбке, с мохнатыми лапками, которые теребили цепочку ридикюля.

Впереди неё, чувствуя спиной и попой жаркую шёлковую суетливость Клавдии Сергеевны, стоял рабочий Петя – опрятный молодой мыш доброй наружности. Он скрывал своё возбуждение синим тканевым портфелем, в котором таилось несколько украденных груш карликового сорта «пюрье». Этими мини-грушами Петя сегодня надеялся порадовать свою молодую жену, Анфису.

Анфиса была ключницей полуразрушенного склада и хозяйкой многочисленных долгов, которые Петя теперь выплачивал, впрочем не без удовольствия.

Их тёща – аристократическая мышь Варвара Ивановна – порой наезжала к ним в гости на недельку, и там беспрестанно охала, ахала и всплескивала розовыми лапками, не понимая причин такого убогого жилища и отсутствия удобств.

О тёще мы может быть ещё расскажем потом, но больше нас интересует Анфиса.

Анфиса обычно берёт себе смазочное масло для машинки и анти-перхотевый шампунь, в добавок к червеобразным сарделькам и пучку вялой зелени.

Но не сегодня. Сегодня Анфиса осталась дома, в маленькой пристройке к складу. Там она включила телевизор и долго мастурбировала на чёрных мышей, которые неистово трахались в соломе, переворачивались, снова трахались, потом появилось ещё две чёрные мыши, и все они стали кувыркаться, тереться друг об друга, а Анфиса, тоненько пискнув, кончила и принялась вылизываться, чистить лапки и хвостик. Чёрные мыши на экране ещё какое-то время продолжали, а затем поехали жёлтые титры. Так прошёл вечер Анфисы.

Впереди нетерпеливо теребил кредитку приглаженный седоватый мыш Михаил Васильевич – в больших очках, с рассеянным, расслабленным лицом, с губчатым носом, с редкими усиками, которые торчали в разные стороны.

Мыш приседал на лапках и униженным тоном что-то выспрашивал у кассира, пока тот, поправляя спадавшую на глаза синюю кепку, выкладывал на ленту кучу мелких метизов и пересчитывал их по баркодам.

– Михаил Васильевич… – грустно прочёл кассир на кредитке. – А что у вас в шаре?

– А? В шаре? В шаре – десятка и гроверы.

– Десятка и гроверы. Две тысячи триста.

«С нас тоже две тысячи триста. Или три тысячи двести?» – подумал отец, стал хлопать себя по карманам тулупчика. Хватит ли?

– У тебя наша рогожка с мелочью? – спросил он мышонка, пока тот перебирал разноцветные жувачки.

Мышонок нахохлился и протянул отцу гремучий мешочек. Там после тщательного пересчёту на ладошке, после перекладывания и переворачивания монет и монеток цепкими коготками, отец набрал недостачу и свободно вздохнул:

– Думал, не хватит.

Мышонок кивнул и вернулся к жувачкам. С полочки на него смотрели искажённые, размазанные при уменьшении этикетки. Он протянул лапку и зацепил одну.

– Двадцать пять. Пап, можно?

– Можно, клади. У нас сорок осталось. А обратно нам уже ничего не нужно. А, чёрт, ещё же стоянка! Ладно, пришлют на имя Фили. Разберёмся потом.

* * *

Касса снова ожила, очередь подвинулась.

Михаил Васильевич, сыкливо приседая на согнутых лапках, отковылял в сторону, не удерживая всех своих покупок и роняя их, то из одной лапы, то из другой, на линолеумный пол универмага. Глазки его бегали в линзах очков, унижение и стеснение толпились в голове, среди выспренных дум, инфантильных домашних увлечений и книжек о кораблях.

Бедный, старый Михаил Васильевич. Отец знал его ещё молодым, когда тот разгонял по углам всякую шушеру не только в кабаке у Теплицких, но и за досками, когда очень мощные шашисты не могли одолеть его в одновременном сеансе.

Романтизм растворился, заплесневел. Что-то где-то поехало, что-то на чём-то замкнулось, кое-что кое-куда пропало… Да что говорить, почти ничего не осталось. Фигура иссохшая, изнурённая вялой бесполезностью, анемичная…

Сразу за Михаилом Васильевичем проскочил вороватый нетерпеливый Петя, положив на ленту для отвода глаз кулёк семечек, шоколадку и пачку папирос. Украденные груши стукались, перекатывались в тканевом портфеле, невидимые для глаз электронной охраны.

– А, Петро! – обрадовался кассир. – Как ваши?

– Наши – объелись простокваши, – с улыбкой отмахнулся Петя. – Анфиса собралась послезавтра ехать.

– Куда? В Лобанино?

– Туда. Полдня на машине.

– По такой-то погоде… – удивился кассир, взвешивая последний кулёк. – Тринадцать ровно.

– Держи. Маше привет!

– Обязательно!

Расплатившись, Петя выскочил из магазина, жадно глянул на Клавдию Сергеевну с улицы, сквозь запотевшее окно – и побежал домой, между сугробов, дёргая хвостиком и снова думая об Анфисе, о мохнатой её попке и вообще.

На выходе вялый охранник потянулся было толстым чёрным рукавом в сторону его портфеля, но Петя уже проскочил через рамку – и был таков.

Клавдия Сергеевна переложила фрукты поближе к кассе и стала поправлять мини-юбочку, ожидая, пока синяя кепка взвесит и пересчитает все плоды.

Что-то ей весь день мешало между лапок, оттого Клавдия Сергеевна была сегодня необычно нервной. Её рыжий хохолок и ридикюль на цепочке слегка отдавали вульгарностью, и Петя долго вспоминал её и содрогался, не в первый раз залезая на свою кругленькую, мягенькую, всю мохнатенькую Анфису. Анфиска попискивала, ощерив мордочку и уткнувшись усатым носом в соломенную подстилку, накрытую шёлковой попонкой.

* * *

Старые полевые мыши долго препирались, перевешивали, перекладывали, бегали менять, перефасовывали в пакеты, долго не читалась карта, потом не хватило денег, потом горбоносая мышь стала потрошить своего дряхлого супруга, выискивая в его замусоренных карманах какую-то мелочь.

Это длилось невыносимо долго. Синяя кепочка уже закатил глазки, но серая плешивая лапа наконец брякнула на тарелочку десять медяков и две злотые.

Он собрал монеты, кивнул, равнодушно протянул «Спаси-и-ибо…» – и нажал педальку.

Бобр выложил на ленту свои сосиски. Кассир смерил его взглядом и поправил синюю кепочку.

– Пакет?

– Не надо. – бобр изобразил уродливую гримасу, с трудом выговаривая буквы, не свойственные для его примитивной глотки.

– Два двадцать. Как будете платить?

Бобр пробурчал, проскрипел что-то в ответ, доставая из складок живота купюры и крупные монеты. Протянув пару монет на дрожащей, не приспособленной лапе, бобр дождался пересчёта, кивнул и зашлёпал к выходу.

* * *

Подошла их очередь. Отец немного смущённо протянул чек, кассир улыбнулся, набрал на кассе сумму и показал лапкой:

– Три тысячи восемьсот восемьдесят.

– Сколько? – опешил отец.

– Три двести – самовар, двести пятьдесят – упаковка, плюс триста пятьдесят рублей – наценка на медь. Сегодня курс высокий.

Мышонок скинул рюкзачок и стал рыться у себя. Где-то за подкладкой закатилась пара медяков – ярых, платежеспособных.

– Вот, папа. – он протянул на лапке два медных солнышка.

– Вот, другое дело! Так всё сходится. За постой Фили я расплачусь по чеку, пусть присылают.

– Дело ваше. Держите чек. Тут подпись. Ну закорючку. Вы же знаете новые правила продажи. Мыши – экономически дезорганизованы, поэтому везде, всюду и повсюду – нужны подписи. Уж простите. Бюрократизм. Спасибо, ждём ещё!

Они прохладно попрощались, и отец вышел из стеклянных дверей покурить.

– Ничего себе вышло. Многовато. Откуда взялись эти наценки? Ай, ладно… Надо подкатить Филю поближе. Тащить далеко, а он тяжёлый. Сходишь?

– Ага.

Мышонок взял холодные постромки и побежал на тот конец площади, искать Филю, на дешёвом «дальнем» постое.

Животное замёрзло от стояния, и, потряхиваемое мёрзлыми судорогами, с удовольствием впряглось и радостно зафыркало. Сани стронулись, перекатились через площадь, и встали у крыльца универмага.

* * *

Мышонок вернулся к отцу, и они вместе пошли к выдаче. На выдаче получилась неожиданная задержка.

Сначала долго искали Виталика, но не сыскали (быть может он прятался в туалете или в столовой), и наконец на его место встала чёрная слегка бестолковая но по-своему очаровательная зрелая мышь, которая долго вздыхала, долго водила белым носом из-под чёлки, вычитывая номенклатуру в чеке и сверяя сумму. Затем её ленивая, гибкая фигурка с угловатыми сиськами изогнулась попой кверху, а вслед за этим представлением показался из-под стойки внушительный гофрокартонный куб с навершием в виде тубуса, который защищал высокую трубу. Куб был опоясан магазинными кодами и складскими символами.

– Ничего себе, большой какой… – присвистнул папа, поводя хвостом.

– У нас очень хорошая упаковка. Не жалейте о переплате за сервис, никогда.

– Вы так думаете?

– Абсолютно уверена. Это отличный самовар. Так, у вас погрузка класс Б. Знаете, где платить?

– Да. Кстати, вы не знаете, где заплатить за постой скота на внешней площади? Мы только что переставились.

– Вы на санях же?

– Да, на бурундуке. Номер 21-48 МЖ.

– Тогда вон там у нас есть турникет для гужевых подвод. Принимает всё. Я пробью вам пропуск на седьмую зелёную линию. Проходите.

Мышь с чёрной чёлочкой глянула дружелюбно на мышонка и ушла, повиливая задом, перетирая попой складки габардинового трико.

Отец подхватил самовар, определил ему удобную позу у себя в руках, и, покивав головками, они друг за дружкой пошли к выходу, по зелёной линии.

В середине пути внезапный бобр преградил им дорогу. Бобр стоял посреди зала и рассматривал дату на сосисках. Он долго приближал и отдалял пачку, силясь разобрать мелкие знаки, и, наконец, плюнув и недовольно шлёпнув хвостом, заковылял в турникеты, и шкурка его вскоре исчезла в снежном месиве.

Буря разыгралась не на шутку.

Постромки обледенели, сам Филя стоял, прижавшись в угол, а вокруг него высились наметённые сугробы; отец кое-как раскидал лёгкий, наветренный снежок – и они сели в сани, отряхнули брезентовый картуз саней, скрипнули распорки – и над ними образовалась широкая тканевая крыша.

Рынок заметно потемнел. Тёмные фигуры выползли из сумерек, отстраняя лапками лёгкий тюль вечера, за которым таилась холодная, необитаемая ночь, среди которой только подвыпивший матрос или ефрейтор – с длинным хвостом, увитым и упакованным.

Татлинские вороватые мыши обступили сани со всех сторон, стали подкрадываться, как бы невзначай, полускрытые порывами снежного бурана – но вскоре и они были сметены, раскиданы по переулкам, разогнаны по домам.

Вожжи, хрустя, напряглись. Филя, тяжело вздыхая, переступил мохнатыми лапами, поскрёб заиндевевшими коготками, заскрипели крестовины – и вот уже тёмный картуз саней, надутый ветром, прорвал снежное месиво и уверенно встал на дорогу в посёлок.

* * *

Филя жевал на ходу какую-то припасённую за щекой зелёную пожёвку с семечками. Сипло сплёвывая холодными синими губами, он качал головой – и снова волок эти сани – как усы седые, как дынные волокна, как анизотропные следы обработки металла, как лысые падчерицы всяких сухих суворовских пра-правнуков, бездарных прохиндеев, как вытянутые иссохшие следы семени их на колготах, как лавочные прищепки, выточенные из седого волокна стекловаты, из ужаленных брюшек шмелей и тонких, почти невесомых витражей стрекозиных крыльев.

Ассоциативное, творческое мышление Фили цвело, вызревало где-то внутри, и он шёл себе и шёл, как пасынок-найдёныш, как помоечное чудо, как оборванный, обгорелый мыш-кладоискатель, как ложбинка между маховыми волосками мышки, как чёрная дорожка пепла, как тонкий смрад, как сладкий феромон, натянутый волокнами между берегами её маленького лона, где купаются счастливые дети.

– Ну, что там опять… – забеспокоился отец. Однако, пока он расстёгивал полупрозрачный полог, Филя успел втянуть посиреневевшее хозяйство, дёрнул сани – и они снова поволоклись по извивающейся в сумерках дороге.

* * *

Серые мазки зимней стези были почти неразличимы во мгле, которая опускалась, как сонмы тонких чёрных нитей, обволакивая всё вокруг, укрывая мрачноватой вуалью кусты, и заснеженные перекаты пашни, и костистые скелеты разных погрузочных машин и кранов – чуть тронутых ржавчиной, подвергнутых коррозии, давно не крашенных.

Отец застегнул полог, кузовок быстро согрелся, бурундучьи шкуры стали ласковыми, пушистыми, и только шум бурана да громкое, гулкое дыхание Фили не давали им погрузиться глубоко в эту полудрёму зимней дороги.

Мышонок обнял папу за лапу – и они прикорнули друг на друге, вздрагивая, дёргая усиками, нервно и часто дыша в своём кузовке.

Вскоре дорога перешла в плавный спуск. Это были Ивановские Горки. Сани потянуло, поволокло вниз, криво, мимо колеи, и Филя резво потопал рысью, упрямо выпрямляя полозья, взмахивая хвостом и дёргая крестовину то вправо, то влево.

Притормозив на изгибе трассы, они промчались мимо знакомого оранжевого флажка – и плавно причалили к резиновым буферам родной стоянки.

* * *

Дома их встретили распахнутые двери, пар из натопленных сеней, запахи ужина, червеобильные соусы, пролитые тонкой и аккуратной маминой лапкой.

– Ну, слава богу! Все тут! Да ещё и с самоваром! Какая прелесть! М-м!

Розовая и пушистая мама стала обнюхивать и обцеловывать папу и мышонка, кидаться от одного к другому, трогая лапками их ушки и шейки, гладя по спинкам, радуясь прибытию в жилище родных тёплых мышей, радуясь их серебристым с мороза усикам.

– Вы оба – очаровательные! – сказала наконец мама, оправляя фартучек. – Давайте скорее садиться!

Круглый стол разошёлся, став больше на четверть. На него легла светло-бирюзовая накрахмаленная скатерть, которая жёстко тёрлась по мышиным коленкам. Впрочем, на эту скатерть быстро пролили вино, уронили салат, выпал червь из кастрюли, налипли какие-то коготки да лапки, мелкие рыбьи косточки, вязкие капли соуса, шампанское и наконец степенно пролитое янтарное озеро чая, которое расползлось по скатерти, и вся она, приняв влагу, размягчилась, стала чуть неопрятной, но совсем домашней.

Теперь на неё можно и должно было встать новому самовару.

Мыши радостно кушали. Папа чистил усы, мама наливала ему порядком остывший чай, мышонок старательно посыпал сахаром огромные доли лимона.

Остывающий самовар смотрел на них заботливо и уютно, и капелька упала с его краника в подставленное блюдце.