«Я чувствую себя приговорённой к смерти». Кардиолог Светлана осталась в родном Харькове во время войны. «Дочь разбойника» публикует ее дневники
От Насти Красильниковой, создательницы телеграм-канала «дочь разбойника»: Через неделю после начала войны в своем телеграм-канале, посвященном правам женщин, я стала публиковать монологи женщин Украины. Сейчас этих монологов уже несколько десятков — по тегу #женщиныукраины.
Вчера мне написала моя давняя читательница из Петербурга Саша и рассказала про свою подругу Свету, которая вместе с семьей осталась в Харькове и почти каждый день пишет Саше оттуда что-то вроде писем. Света — врач-кардиолог, у нее двое детей: Вере шесть месяцев, а Леше — шесть лет.
Здесь мы публикуем заметки Светланы с 24 февраля. Света простыми и точными словами рассказывает, как войну переживает обычная семья в ежедневном, бытовом смысле. Я считаю, что дневники Светы — это важнейший и очень мощный документ эпохи.
Жаль пожилых. У нас знакомой в марте 91 год. Одинокая. И вот в начале жизни она от бомбежек пряталась. И теперь такое. Короче, жаль очень и очень многих.
Человек боится смерти. Чтобы выжить в ситуации, где я нахожусь, нужно абстрагироваться. Не бояться потерь, смерти.
Долгое время у меня был набор проблем а-ля «кто-то меня не любит, живу не там, где хочу». И прочее. Сейчас я радуюсь тому, что есть. Всему, что есть. Этого могло не быть: ни родителей, ни мужа, ни детей, ни жилья. Чтобы не потекла фляга, я стараюсь не читать новости и радоваться той жизни, которую я сейчас проживаю. Очень надеюсь на милость Божью. И сама при этом стараюсь не озвереть.
Нет, Саша, я сильной никогда не была. Но если у меня случится, например, истерика, я очень напугаю детей и расстрою родителей и мужа. Никому сейчас это не нужно. Так ведут себя все за редким исключением. Моя знакомая работает в магазине, который находится в 13 км от дома. Это другой конец города. Но метро не работает. Транспорт не ходит. И ей туда пришлось ехать на такси, а обратно идти пешком через простреливемый город. Так что тут хочешь-не хочешь, а сильным станешь.
Другие наши друзья тоже сегодня ночевали в подвале. Днем мы бегаем в поисках хлеба, налички в банкоматах и лекарств. Мама моя уже 1,5 часа в очереди в аптеку. Некоторыми лекарствами мы обмениваемся. Например, я отдаю успокоительное, а мне — гормоны для меня и Леши.
Мне хочется достойно пронести этот крест. Но скорее всего у меня не получится. Слишком я эмоционально неустойчива.
Я сегодня гуляла с коляской, и мне позвонила соседка. Увидела меня из окна. Говорит, ну я понимаю, что ты бесстрашная, но может зайдёте домой. А я гуляю и где-то вдалеке стреляют. Но я привыкла по 4 часа гулять. И залпы далеко ведь. Вот и гуляю. Для меня ходьба « вариант релакса. Ну для соседки я уже, конечно, ебобо.
Сегодня я ищу пшено для мальчика с аутизмом, сына моей подруги. Он только пшенную кашу ест. Все друг друга поддерживают. Сегодня соседям отдала капли в нос, а они — картошки и немного сахара. Это вообще валюта! И сахар, и картошка — редкость.
В таких мелочах: договорились за водой идти, ищем пшено для мальчика, делимся рецептами хлебных лепешек, учимся фильтровать воду, — в этих бытовых мелочах отвлекаешься и не сходишь с ума. Хачапури готовила на днях. Расскажу тебе рецепт, конечно. Дай Бог пережить все это. И ещё немного пожить.
Я очень хорошо помню даты начала и конца блокады Ленинграда. Меня всегда очень впечатляла эта трагедия. Такая простая и чудовищная пытка. А у нас только 5ый день и мы не голодаем.
Подруга сидит в подвале 4й день. Уже заболела. Там все кашляют, в подвалах этих.
Короче, на часах 9 утра, а у меня уже свистит фляга.
Сейчас стреляют, бомбят. Сижу дома. Родители сходили за водой на источник. Я за это время чуть не поседела. Очень страшно. Стреляют по жилым кварталам. Снаряды попадают просто в дома. Тут так: прожил минуту, час, день, — уже хорошо. У нас так грохотало. И неизвестно, куда бежать. Что делать. У меня сейчас истерика, поэтому я пока ничего писать больше не могу.
Все время плачу. Очень жаль себя и все моё. Не хочеться умирать. Началось это все после новостей об обстреле жилых кварталов, об убитых. Сдерживаю себя, но настроения уже упаднические.
Вижу, что все происходящее затягивается. И деньги, и вода, и продукты закончатся через неделю. Тяготит мысль, что нам некуда ехать нашей большой компании,если что-то произойдёт с квартирой. То есть у нас нет альтернативного жилья. Возведенное в какую-то степень чувство брошенности и безнадеги.
Это я пишу скорее себе, чем тебе.
Вот и произошёл мой нервный срыв. Я решила сегодня не спать, а сидеть в кресле в коридоре. Стала материться и кричать, что мы конченые, раз вовремя не уехали. Хорошо, что Леша не слышал, а Вера не понимает.
Я осознала, что это надолго. И теперь "кормлю" себя всяческим негативом. Ничего хорошего не нащупываю даже.
Ты знаешь, Саш. Вот я сейчас разоралась. Муж говорит: не матерись. Мама говорит: успокойся, возьми себя в руки. Все. Мне нужно приходить в норму. Всем страшно, все устали. И я не могу позволить себе выплескивать эмоции.
Нужно созидать. Когда мне плохо и страшно, я мою пол, готовлю, читаю Леше. И тогда отпускает.
Но сейчас я под другим углом посмотрела на происходящее (после гибели людей), и меня накрыло.
Я рожала у нашей знакомой. В роддом мы поехали в такси вместе с ней. За час до рождения Веры. Как ты понимаешь, это кульминация родов, когда боль не перестаёт. И вот я в такси все время стонала, а иногда покрикивала. Мама потом сказала, что ей было стыдно за меня перед этой знакомой врачом. Мол, надо было сдерживаться. Меня так воспитывали, что эмоции все же нужно держать при себе. И сейчас я этому рада: я могу довольно быстро прекратить кричать и паниковать. Если бы не мамины слова "возьми себя в руки" (которые всегда неукоснительно действовали), я бы таки напугала Лешу. А это было бы очень серьёзно. Леша пока в хорошем настроении. Мы бережем его покой. Мне рассказывали о детях войны, как некоторые становятся инвалидами от заиканий, нервных тиков. И ты знаешь, мне кажется, мамино воспитание меня очень выручает. Я искренне ей благодарна.
Я, бывает, плачу при Леше и при этом объясняю ему, что происходит. Но тут паника и "мы все умрём" — это другое. Тут не объяснить.
Спасибо, Саша, за то, что даёшь возможность написать все это.
Сегодня бомбят. Пролетели над нами несколько самолётов. Где-то взрывы. Мы ринулись в коридор. Сидим.
Весь день после взрыва на площади было тихо. Я на гидазепаме поспала. Родители дважды выходили. Потом готовила картошку с грибами. Потом созвонились с соседями. У них заболел ребёнок. Отдала им лекарство. Посчитали с приятельницами съестные запасы. Подумали о возможностях переезда в качестве беженцев.
Сейчас комендантский час. Мы сидим в коридоре. И летают самолёты. Слышны взрывы.
Если мы выживем, это будет счастье.
Муж говорит, что я полностью деморализована. Так и есть. Я спросила подругу, почему она такой бодрячок на фоне происходящего. Она ответила, что крепче той дичи, что произошла с ней, хуже ничего быть не может. У неё дочь с аутизмом. Мой муж тоже ничего не боится после диагноза, озвученного ему 30 лет назад (у него врождённый порок сердца).
Мама с папой тоже прекрасно держатся.
В эту компанию затесалась я, насквозь пропитанная животным страхом. Новости читать перестала, но периодически мне на глаза попадается информация о расстрелянных или кадры горящего дома и меня снова накрывает. Очень благодарна своим близким за боевой дух.
Снова не спала. Теперь после 10 вечера летают самолёты и скидывают бомбы. Слышим приближающийся самолёт. Я хватаю сонную Веру, бегу в коридор. Спящего Лешу не будим, но стоим над ним, чтобы в любую секунду подхватить на руки и так же вынести в коридор. Дальше мы слышим падение бомбы и взрыв. Не у нас. Сегодня не у нас. Что-то говорю и понимаю, что заикаюсь.
Мы ложимся спать, но я больше не засыпаю. Я прислушиваюсь к звенящей тишине. Дочка периодически вскрикивает во сне. Дотягиваю до 6. Комендантский час заканчивается, и на улицах появляются машины. Шорох колёс, который я так любила за ассоциацию с шумом морских волн, теперь напоминает о пролетающих самолётах. И мне страшно.
Я пытаюсь как-то держать лицо. Нужно побыть с детьми, убрать, приготовить. Что-то сделать. Но я только боюсь этих авиаударов. И всё. Минут через 20 они начнутся. И до 10 вечера. Может и позже. Потом ночь не спать. И все по кругу. Знаю, что нужно отвлекаться. Не отчаиваться. Но но но...
Пролетел самолёт, после которого мы еле успокоили Лешу. В соседнем доме выбило окна. Мама впервые расплакалась.
Вечером снова решали, куда бежать. Взвесили все за и против, риски, пришли к выводу, что в нашем случае все-таки пока лучше остаться дома.
Утром с мужем сходили на родник. Оказалось, вчера в нашем доме выбило окна. Стекла лежат на асфальте. Мама в 7 заняла очередь в магазин. Но пока не вернулась. Очереди впечатляющие. Под утро бахали грады. Стреляли из автоматов. Но я напилась пустырника и просыпалась только из-за Веры. Стрельбу слышала сквозь сон.
Беседовала по телефону с соседями, подругами. Одна предложила молоко купить, другая заморозит тыкву для Веры (а я ее яблоками угощу). И так радостно, что ты в этом чёрном горе не один. Что Бог помогает и словом, и делом через людей вокруг. И уже даже не так страшно умереть (кого я обманываю? — страшно), когда доброту буквально кожей ощущаешь.
За прошедшие сутки только один самолёт пролетел над нами. Я уже и этому рада.
Мне жаль простых русских людей. Они не виноваты. Мне вообще всех жаль. Вот сейчас стреляют грады. Рядом спит моя маленькая Вера. Мне жаль её невыразимо. Ну и чтобы не сойти с ума, я иду убирать.
Гремит. Я стою в коридоре рядом с коляской, где сидит Вера. Мне кажется, что я буду счастлива просто, когда снова будет мир. С меня будет довольно просто мирной жизни.
Я не хочу ни на море, ни красивой одежды, ни вкусной еды. Только мирной жизни.
Сегодня дважды привозили гуманитарку. В первый раз подсолнечное масло, во второй — яйца. Ходили с папой по очереди. Прибежала — уложила спать Веру. Сама спать не могу: вдруг снова сообщат о помощи. На фоне очереди идёт стрельба.
Возле нашего дома лежит труп мужчины. Видимо, стало плохо с сердцем.
Ночью было громко. Стрельба, пальба. Уехали наши близкие соседи. Лешина подруга. В 6 спустилась к ним за ключами, за едой. Леша попрощался с Аней. Уезжают в Кременчуг. Бабушка Ани сидит на сумках, тихонько плачет. Родители суетятся. Таксист не смотрит в лица, очень быстро грузит сумки. Уехали за секунду. В подъезде осталась четверть жилых квартир. После такой ночи, как сегодня, готовы уехать за любые деньги.
В 11 я проснулась от взрывов. Бесконечное сияние за домами напротив и взрывы. Веру вынесла в коридор в коляску. Муж, родители ходили по квартире, готовые в любой момент выходить. Взрывы были с 11 до 12, но мне это показалось вечностью. Кое-как уснула. Мама не спала совсем, ушла в 6 занимать очередь за гуманитаркой. Позвонил сосед, спросил, нет ли разрушений вокруг (из их окон не видно). Нет, говорю, вроде нет.
Сейчас я сменила маму в очереди. Стоять ещё час-полтора. В очереди 90% стариков, которым, видимо, нечего бояться.
Мы сейчас решаем вопрос с отъездом (или не отъездом). Извини, не могу писать. Очень занята.
Обстреляли наш район. Обстреливают отъезжающие автобусы. Все страшно.
Выпила старый добрый триптановый антидепрессант. Сейчас ощущение, что все это снится. Хочется спать. Сегодня 13 день войны. Но мне это просто приснилось.
Мама и тётя рассматривают старые фотографии. Я кормлю детей. Все хорошо. А война — страшный сон.
Меня очень гнетет, что я не могу обезопасить своих детей. Особенно Веру. Таких малышей вероятнее всего всех вывезли в более безопасные места. О Харькове ходят разные страшные слухи. Всех детей эвакуируют. Взрослых тоже. Мы попробовали вчера, но за час до выезда передумали. Дома в нашем случае безопасней (как бы дико это не звучало).
Я боюсь засыпать. Замечено, что меньше всего бомбят после 6 утра. Примерно с 6 до 8. Вечером и ночью время обстрелов ненормировано. Выпила пустырник и жду. Очень хочется, чтобы сегодня не стреляли.
Вчера ходили за гуманитаркой. В очереди по прежнему преобладает возрастная категория 70+. Они стоят на морозе по несколько часов. Некоторые сидят на картоне на ступенях. Я ходила за памперсами и детским питанием. Больше мне ничего не надо.
Мне хочется быть полезной, деятельной. Иногда это получается, но часто с каким-то ватным эффектом, будто в сон проваливаешься. Восприятие, ощущение, память работают в своём режиме. Когда очень страшно, я пью успокоительное и нагружаю себя физически. С двумя детьми это не сложно.
Сегодня 18й день. Он только начался. Дай Бог остаться в нем и во всех последующих военных днях живыми и невридимыми.
Вера очень плохо спит. Иногда она так плачет, что заглушает выстрелы, и я понимаю, что на улице неспокойно, только по дрожащим стеклам. Но я даже рада Вериному беспокойству, потому что на фоне хронического недосыпа мне становится все равно. Только бы поспать.
Утром стреляют сильно. Страшно пробежать 5 минут от магазина до дома.
Мы все живём "маленькими шагами": если планы на завтра ещё присутствуют, то о послезавтрашнем дне никто даже не думает. Мне жаль, что в такой ситуации, как сейчас, я не проявляю себя достойно. Только страх, суета, мелочность. И недосып бонусом. Стыдно, что я все время пытаюсь сбежать отсюда. Мне сложно терпеть и смириться со сложившимся положением вещей. Здесь есть люди, которые шутят, проявляют бодрость духа. Но это не я.
Я тогда психанула из-за Надиного поведения (Надя живет на необстреливаемой территории — прим.ред.). Нас обстреливали, у меня сдали нервы. И когда Надя стала мне говорить, что так волнуется, что даже похудела. Я ей: нас обстреливают. Надя: понятно, всем тяжело (в таком роде). Я восприняла её слова в штыки. Не общаюсь я сейчас практически ни с кем. Мне очень тяжело общаться. Я чувствую себя человеком, приговореным к смерти: хоть общайся, хоть не общайся — смысла уже ни в чем нет. Того общения, которое у меня есть, мне сейчас с головой хватает.
Периодически ещё пробивается неприязнь к тем, кто уехал. Как крысы сбежали. И я сейчас, как чокнутая, жалуюсь плаксивым голосом оставшимся здесь знакомым: у меня двое детей, и я не могу их защитить. Я высмеиваю тех, кто в панике отсюда сбежал. На самом деле я завидую этим людям. Они не просыпаются от стрельбы. Не засыпают под неё. Они могут гулять далеко от дома, от убежища. А я здесь. Со своими детьми, с гуманитаркой, с маминой тётей, жарящей через день морковные котлеты. Если бы можно было, я бы выла день и ночь от ужаса. Но я сижу, как парализованная, в своей квартире и ничего не делаю.
Все это мне непостижимо. Прости, Саша, что я это тебе пишу. Такое я могу сейчас только тебе доверить. Я понимаю, что я не очень хороший человек. И все это заслужила. Но у меня не хватает сердца принять происходящее.
Сегодня думала о том, что война срывает маски. Сущность человека проявляется в стрессовой ситуации. Речь идёт не о нервных срывах, а о глобальном "разоблачении" личности. О предательстве, подлости или наоборот — благородстве души того или иного человека. Пришла к выводу, что никто из знакомых меня не удивил. Для меня все оказалось предсказуемым. Я не ощутила горечь разочарования, досады. Мне приятно, что очень многие люди оказались неравнодушными, сострадающими, добрыми. Война идёт 25й день. Возможно, это только начало. Но хочется наконец какого-то просвета, потому я ищу позитив.
А когда выспишься или на улице затишье, то вообще счастье! И помимо простого желания жить возникает ещё мысль о церковной службе. Скучаю по ней очень. Надеюсь, что можно будет на неё попасть хотя бы в Лазареву субботу (В 2022 году она 16 апреля — прим.ред.). В этот день в нашем храме необыкновенный распев Херувимской.
Позвонила соседка, сказала, что на почте обналичивают карты. Очередь огромная. В соседней очереди выдают хлеб. Женщина бесновато орёт девушке "НЕ ТРОГАЙ СТАКАНЧИК. ОН ГРЯЗНЫЙ". Кричит, не обращая ни на кого внимания. На неё, впрочем, тоже не смотрят. На фоне — залпы, взрывы. Сквозь толпу проходит дед-калека с палкой. Здоровый дядька негодует: куда прешь, тут очередь?! Дед не обращает внимание и пытается получить свои деньги. Дядька кричит, чтобы у деда забрали документы и ничего не давали. Тот оправдывается : я инвалид, мне 90 лет, пропустите. Дядька неистовствует, пропускать не собирается. Администратор (крашеная дородная брюнетка) вступается за деда, упрекает очередь в черствости сердец. Дед наконец получает свои 2000 гривен, дядька — следом. Я стояла в очереди час, но денег мне не дают, потому что я взяла только паспорт мужа, а свой не взяла. На фоне дикие залпы, ухоженная девушка из очереди вздрагивает. От духоты, общей атмосферы сумасшествия и обиды из-за потерянного времени я очень быстро выскакиваю из здания почты. Жалуюсь маме, что вот такие ублюдки пооставались "КАК ВСЕ ОНИ", а я никак не уеду. Завывая и кривя рот, ловлю себя на мысли, что у меня истерика. Мне стыдно, но сделать я ничего не могу. Ни с ситуацией, ни со своим к ней отношением. Мне просто хочется, чтобы закончился этот день и начались следующие (много следующих дней), в которые я вытерплю войну.
С началом войны каждый день для меня — подарок. Я это осознаю, но пользоваться подарком — тоже дар, которого у меня, увы, нет. Я раздражаюсь, унываю, суечусь по пустякам. Но в глубине души я благодарна за все: за то, что выспалась сегодня, за относительное затишье, за солнечный день, за сыр в холодильнике.
Утром уезжали наши друзья. Мы возвращались с мужем с источника и зашли попрощаться. Перекинулись парой фраз, пошутили, обнялись. Подруга подарила лисенка из макдональдса. 20 лет назад разводились её родители. Тогда я её поддержала в её горе, выслушала, пожалела. У нас только-только открылись Маки, и я подарила подруге свежекупленного медвежонка. Забыла об этой истории, она мне напомнила. Теперь этот лисенок утешает меня: отдала его дочке — Вера его грызёт. Ей легче болеется с новой игрушкой. Да и негде больше взять здесь новые игрушки (только продуктовые магазины работают). Такая вот "минутка доброты".
Пожелаю себе быть менее эгоистичной. Больше думать о других, – как тогда, 20 лет назад, поддержав человека и словом и медвежонком.
В итоге разболелась и я. Пошла в аптеку за лекарствами для мамы. Диалог в аптеке с провизором:
(провизор) - Есть. Будете брать?
(я) - Пока нет. Это я на будущее спрашиваю.
(провизор, с отчаянием в голосе) - Какое будущее?!
(я) - Ну, я все-таки оптимистично настроена.
Ночью снова стреляли, пускали ракеты. Примерно в 12 сквозь сон услышала 3-4 громких взрыва. Решила, что попали в дом. Схватила Веру, выбежала в коридор. Ноги ватные. Немного потопталась на месте, легла снова. Благодаря таблеткам уснула сразу. Утром сходили с мужем за водой к кододцу. Вдалеке громыхает. Уже нет острого чувства страха. Ко всему человек привыкает, правильно говорят.
Сашенька, спасибо тебе большое за твое тепло. Я сегодня злюсь на саму себя. Я стараюсь не думать об этом, но периодически вспоминаю последний поход в церковь. Это было 19 февраля. Я и дети причастились. Отец Василий благословил отрока Алексея. Звонарь дядя Коля и Леша (они подружились) обменялись подарками в связи с прошедшими друг у друга Днями рождения. На обратном пути мы купили Львовский пряник. Возле дома мы встретили соседа, он нес полкило домашнего сливочного масла, купленного на рынке. А спустя 2 недели соседи уезжали и оставили нам остатки еды — крупы, картошку и небольшой шарик того самого сливочного масла. И нет больше ни отца Василия, ни звонаря Коли в нашем храме. Даже соседа нет. Это хорошо, что я не очень сентиментальная и не захожусь рыданиями от осознания потерянной прежней жизни. Но ведь жизнь действительно не вернётся на круги своя. И мне жаль моей церкви. Жаль этого светлого прошлого.
Прекрасно осознаю, что сейчас нужно беспокоиться о другом (о жизни своей и близких), но и фантомные боли в области прошлого периодически напоминают о себе.
Сейчас за окном стреляют. Мне кажется, многие уже привыкли к этому. Страх притупляется, как я уже говорила. Война закончится. И мы, может, даже выживем. Что меня по-настоящему беспокоит, когда я не напугана взрывами, — это моя внутренняя война. Моя раздражительность, нетерпимость, злопамятство разъедает меня же. Раньше казалось, что это окружающие не такие, но теперь ясно, что только я. Жутко, что сделать ничего не могу. От себя не убежишь, а я даже не пытаюсь как-будто.
Рано утром позвонила подруга. Ее семья долго держалась, но терпение закончилось: решили уезжать из города. Я завтракала, а подруга подробно описывала, как накануне обстреливали ее район. О битом стекле на лестничных пролетах, о контузиях, о погибших. Я ела творог и все ждала, когда меня вырвет от услышанной мерзости. Но не вырвало. Подруга стала плакать: она очень не хотела бросать свой дом, выдергивать дочку из привычной обстановки. Аня (подруга) очень оберегала внутрисемейный покой. Ночуя в тамбуре (общий коридор на несколько квартир), она умудрялась создавать для ребенка атмосферу беззаботности и радости. Не знаю, как у неё сил вообще хватало, но тем не менее. И вот они уезжают в село, о котором мы раньше и не знали даже. Аня плачет, я дожевываю яблоко. Аня — последняя близкая подруга, оставшаяся в Харькове. Значит, завтра и ее увезет машина. Я пытаюсь приободрить Аню, и у меня постепенно заволакивает горло чем-то тяжёлым. После разговора это "что-то" оседает между ключиц.
После взрывов в соседнем квартале больше не гуляем с Верой. Только балкон. Да и я выхожу ненадолго и по делу.
Я немного позже отправлю. Ближе к вечеру. Вдруг в сегодняшнем дне еще что-то произойдёт. Надеюсь, хорошее.
Вот и подъехали новости. Еще одна подруга, уехавшая месяц назад в центральную часть Украины, на "адреналиновых рельсах" планирует уезжать в Польшу/Чехию с ребёнком. Муж останется здесь. Интересно, встретимся мы когда-нибудь еще, — все, кто разъехались и остались?
У Леши начались уроки в зуме. Учитель делает перекличку: каждый ребёнок рассказывает, где он сейчас находится. Кто-то в центральной Украине, кто-то в Закарпатье, кто-то выехал в Западную Европу. Леша говорит, что он в Харькове, и у мальчика из его класса округляются глаза. Ничего, мальчик, у меня они так округляются ежедневно.
Знаешь, почему Вера решила назвать? В Евангелия фраза "Вера твоя спасла тебя" встречается несколько раз. Она меня завораживает. В ней есть основоположение лично для моего восприятия. Вот потому и имя Вера показалось мне жизнеутверждающим.
Вот и мы уехали. Муж сказал, что детям оставаться в Харькове небезопасно. На сборы у меня было три часа, пока не приехал друг мужа. В его съёмной квартире выбило окна. Другого жилья у парня в Харькове нет, потому уезжал он с концами. Ну и с нами в придачу.
Родители отказались эвакуироваться. Уговоры не подействовали. Спускались по лестнице долго, суетливо: все время что-то забывали, возвращались, снова спускались. Возле машины мое лицо пошло рябью — мы с мамой расплакались. Очень хотелось, чтобы в эти несколько часов сборов взрывы и выстрелы утихли. Чтобы муж согласился остаться. Чтобы снова можно было гулять с детьми. Чтобы отлепить скотч наконец и вымыть стекла. И отодвинуть от окон шкафы, ставшими нашей защитой от возможных осколков. И чтобы не бояться, что в твой дом "заглянет" снаряд. Ничего подобного не произошло. Война продолжилась, а мы уехали. Я пишу об этом буднично. Наверное, уже привыкла к коротким очередям миномета, к глухому падению градов за домами. Все это похоже на школьное сочинение, которое не можешь дописать, но дописать нужно. Так вот мы просто уехали.
Сегодня родственники купили торт Наполеон. Такой, как я люблю. Такой, как сама пекла несколько предыдущих лет. Жирный, многослойный, пушистый от мелкой крошки коржей. Торты решила есть после окончания войны, сейчас кусок в горло не лезет. Спросила у мужа, будет ли он есть. Будет.
Весь день в парке глухо переговаривались горлицы. Прошел густой дождь, и я в одиночестве катила коляску со спящей Верой. Мимо прошагали бодрые женщины с палками для скандинавской ходьбы. Я прислушалась к их беседе. Они говорили о навыках общения с маленькими внуками. Мужик какой-то беседовал по телефону о делах. Вдалеке неспеша побрел старик. Если бы не сирена, изредка о себе напоминающая, и не скажешь, что война.
Позвонила мама, рассказала о разрушениях в городе. Дом напротив моего любимого книжного; снаряд в детский сад; осколком сбит балкон у знакомых. Я теперь, Саша, вроде как и не имею отношения к этой войне. Но кажется, что она сейчас ближе, чем когда я была в Харькове. Потому что тогда я пыталась от нее отвлечься, а теперь она напоминает о себе даже тортом.
Погибла сестра-хозяйка нашей поликлиники. Она приводила ко мне пару раз своих знакомых в качестве пациентов. Сейчас я похожа на курицу с отрубленной головой: слоняюсь по квартире и повторяю: «как же так?». Параллельно с этим обсуждаются дела насущные. Готовка, стирка, уборка. Жизнь продолжается. И только мои мысли обжигают «как же так?»…
Впервые за три недели я осталась в комнате одна. Теснота в жизни беженца - обязательное условие. Ночевки в чужих квартирах и детских садах, общая кухня, дневные беседы взрослых и шумные игры детей. В коридоре одного из детских садов, куда мы приехали на временное проживание, стояли коробки с гуманитаркой. Сверху лежал голубой свитерок, который в итоге очень подошел Вере. Такая вот память будет.
Позвонила маме. Она рассказала историю отъезда своей подруги. Солидная женщина, главбух в какой-то фирме, никогда бы не уехала, если бы не авиабомба, сброшенная по соседству с ее домом. Говорит, лежала на диване, и вдруг в окне появляется приближающийся огненный шар. Последовавшая взрывная волна стала буквально вытягивать ее. Женщина цеплялась за стены, с трудом переместилась вглубь. Балкон в итоге вывернуло внутрь квартиры. На следующий день (это были первые числа марта) семья уехала.
Мама держится бодрячком. Правильно. Так и нужно. Мама говорит, что все хорошо, что в их районе тихо, но я знаю: она меня просто успокаивает. Как стреляли, так и стреляют.
За пару дней до войны мама взяла билеты в Киев. Собиралась помолиться в Лавре. Мама спросила, что привезти в подарок. Я попросила новый крестик для Веры. Мы катили коляску и минут 5 выбирали крестик, деловито обсуждая его дизайн… Билет в Киев так и остался лежать на книжной полке. Внезапность смены жизненных декораций (сегодня прогулка с коляской, а завтра уже бомба пролетает рядом) похожа на сюр. Такое не могло произойти. Скорее всего и не произошло, все это приснилось. И утром мама позвонит и снова скажет, что всё хорошо, что совсем не стреляли. Но на этот раз я поверю.
Войне 2,5 месяца, нашей эвакуации — месяц.
По утрам мы с Верой ездим на рынок. Не всегда даже за покупками — в качестве ежедневного ритуала. Вырабатываем привычку, так сказать. Потом едем в парк. Там сейчас красота: все зеленеет, цветет, распускается. Иногда меня принимают за местную, спрашивая, как пройти в аптеку, к школе и т.д. Снова ходим в церковь. Лёша подружился с детьми прихожан. Женщина из лавки угостила просфорой, а священник скорее всего уже узнает нас. Это называется словом "обжились".
Заболела Вера. Теперь мои мысли и действия сосредоточились на ее выздоровлении.
В Харькове стало тише и мне как-будто спокойней. Родители сегодня по пути в церковь встретили мэра. Тот, с их слов, тоже был в приподнятом настроении.
А вообще папа говорит об обстановке: меньше стреляют — уже тихо.
Завтра День рождения у моей мамы. Пытаюсь вспомнить, когда мы праздновали его порознь. Ни разу. Завтра впервые поздравлю ее только по телефону.
Год назад я была записана на третье скрининговое УЗИ, а чтобы успеть, уже с утра приготовила крем для торта. Результаты похода к врачу окрыляли: все параметры соответстветствовали норме, и впереди ожидало только искрящееся счастье. Вечером я пекла коржи, что-то ещё готовила к праздничному столу. Удивительно, как не верится в то, что все это вообще было.
На днях родители 4 часа простояли в очереди, чтобы записаться на получение президентской гуманитарки (крупа, тушенка, сгущёнка). Завтра, снова отстояв в очереди, можно будет ее получить. И такое празднование для меня сейчас выглядит более правдоподобно.
Обстреляли район, от которого мой дом отделяет 1 станция метро. Или 2 остановки автобуса. Или 20 минут пешком. Девять погибших, в том числе и ребёнок вдвое младше Веры. Очень полюбила этот район в период карантина. Гуляли там с детьми (Лёша и его друзья) возле озера. По дороге кормили собак, кошек. Старый уютный район. Но прилетел артиллерийский снаряд, и многие даже не успели забежать в метро… Осознание беспомощности гнетет. Родители остались в Харькове, и я никак не могу им помочь. Ни им, ни подруге в оккупированном поселке. Сухие жесткие факты: ничем помочь не могу. Кажется, что еще чуток — и закончится невыразимый военный кошмар. Еще немного — пройдет сковывающая тревожность. И мы отдохнем от войны. Как у Чехова: "Мы отдохнем, дядя…"
Утром прочла сообщение от подруги: мы приехали в Харьков. Они с дочкой наконец то выехали с оккупированной территории. Добирались на перекладных, шли пешком. В Харькове, говорит, вообще не спокойно, стреляют, но все-таки не оккупация. Я голову сломала — думала, как им помочь. Приготовила список еды и медикаментов, собирала посылку. Но вот все сложилось таким образом, а моя посылка не пригодилась. И я, с одной стороны, очень рада, что девчонки смогли выбраться, а с другой — насколько безопасно новое место?
Сама я порываюсь вернуться постоянно, но окружающие говорят "рано". Выработанная за почти 4 месяца привычка жить в полусне обнадеживает и бережет психику.
Мы беседовали по телефону с подругой, уехавшей заграницу. Последние несколько месяцев до отъезда ее жизнь в Харькове превратилась в один сплошной страх: обстрелы, нехватка еды, снова обстрелы, отсутствие электроэнергии, мобильной связи, ухудшение здоровья близких. Дочка стала кричать во сне. Мы обсуждаем, как одинаково дети реагируют на происходящее.
— Ты чувствовала, — спрашивает, — как резонирует грудная клетка во время взрыва?
— Да. А ребёнок ещё острее все это ощущает.
Подруга, кроме семьи и дома, оставила в Украине ещё и любимую работу. Совершенно точно в Европе, куда она уехала, ее специальность не востребована.
— Как же ты бросила работу? Ты ведь так ее любишь?
— Мало ли что я люблю. Речь идёт о спасении жизни.
Ловлю себя на мысли, что как-будто пытаюсь выцарапать ее из ее той заграничной жизни обратно в эту, украинскую. Хочу, чтобы она вернулась. Хочу, чтобы с её возвращением воцарилась иллюзия "как раньше". Но тут же осекаюсь, перебивая саму себя интонацией подруги: мало ли что я хочу…