Патрик Деклерк. Гераклит сошёл с ума
Гераклит говорит где-то: «всё движется и ничто не остается на месте», а еще, уподобляя всё сущее течению реки (ροή), он говорит, что «дважды тебе не войти в одну и ту же реку».
Сцена, которую я увидел в Нантере, своего рода притча, стала для моего понимания мира клошаров и их амбивалентности показательной.
Одним днём я отправился в душ «пококетничать». Этой шутливой фразочкой описывалось задание, которое после совещания доставалось кому-либо по его собственному желанию. Идея была в том, чтобы во время обязательного душа, среди раздевшихся выявить больных, пришедших к нам не просто так. Ведь есть и такие, кто с интимной и почти нежной скромностью прячет за обманкой из слоёв одежды серьезную кахексию, язвы или ещё что похуже. Примерно так во время душа мы по чистой случайности часто обнаруживали переломы или гангрену. Бедные секреты, которые мы ласково пытались выводить на свет. Очень осторожно, чтобы ничего не потерять и никого не спугнуть. Ведь умирающий часто невероятно застенчив...
В тот день, как пропавший на мгновение стахановец, я, кажется, было нашёл в себе силы «выступить». Успеть выпрыгнуть из автобуса, отметиться, попасть в душ… Но я опоздал и всё провалил. Они уже были в столовой. Но отстающие есть всегда. Это или бунтари, или раздолбаи... Слишком пьяные или слишком слабые…
В душевой не оставалось никого, но собравшись уходить, я вдруг заметил в углу распластавшуюся человеческую фигуру — нечто вроде Иова.
Передо мной нагой старик, сидящий с вытянутыми и растопыренными ногами. Его штаны стопорились на щиколотках, а на носках скоблилась засохшая грязь Он сидел, склонив голову, весь погружённый в себя, как играющееся дитя. Тонкая струйка тёплой воды стекала с его темени прозрачной седой прядью — полу-фатой невесты, полу-ветвью плакучей ивы. Он опорожнился под себя. Беспомощный и отрешённый от мира. Святой Безумец.
Из-под занавеса дождящихся волос его глаза, кажется, на чём-то застыли. Опьянённый сосредоточенностью, он тихо постанывал и, как дальнозоркие, прямо перед своим носом, крепко сжав в левой руке, держал горсть собственных испражнений, которые пытался отмыть крохотным обмылком, найденном на полу, — всё там же, среди серой жирной пены, волос и чахоточных плевков. Старательно, методично и с безумной серьёзностью, охваченный нелепым и запоздалым желанием чистоты, он скрёб их ногтём. Что-то было в этом и героическим, пусть и совсем немного...
Но мир всё же остаётся миром — неисправимо трагичным. Столько грандиозных замыслов, а в результате всё, как у Лорела и Харди. Короче, дело шло так себе… Вода размывала его «творение», и оно разливалось ручейками. Сначала текло по рукам. Потом, скатывалось по сгибам локтей, измельчаясь на капли. Собиралось в сгустки. В один комок, во второй, в третий, откалывавшиеся от общей кучки. Всё расползалось во все стороны. К стоку. А потом в Сену, в Руан, и наконец — в великое равнодушие моря… Вселенское фиаско. А старик боролся. Эдакий враг беспорядка и всякого разгильдяйства — вот кем он был в тот миг! Задыхаясь от ярости, усилий и досады, он хватал всё снова, снова ронял и начинал заново. Он бился без единого слова, окутанный тяжёлым молчанием… Таким, какое бывает в вечер после Ватерлоо и всех проигранных битв.
Переведено для phi(l’eau)sophie: https://t.me/phileausophie