Слова и поэзия
«Парадом развернув моих страниц войска, я прохожу по строчечному фронту».
В простой человеческой голове, нужной ему, чтобы продирать с утра глаза, слышать весеннее чириканье воробьёв, есть завтрак, оплачивать улыбкой поездки на метро, в конце концов, кажется, всем владычествует мысль. Надменно и авторитарно, когда подбираешь слова, перед кем-то отчитываясь, а иногда чуть слабее, когда по вине алкоголя «лыка не вяжешь». И вот, кажется, от могучей мысли, у которой всё под строгим или ослабленным контролем, некуда деваться. Но есть в человеческой голове и другой способ совладать с собственной жизнью. И хоть этот способ издалека внешне напоминает мысль, он, тем не менее, при внимательном взгляде на неё не похож. Речь идёт о поэзии, чудесном измерении, которое задействует самое сокровенное в мысли — слова — совершенно иначе.
Первое, что в использовании слова отличает поэзию от других занятий под покровительством мысли, — произносить слова там, где им и надлежало быть сказанными, где им и предстояло возыметь свои собственные смысл и силу, раздельно от которых существовать они уже никогда не будут. И только из этого, уже после вытекает более частная тенденция, по которой узнаётся поэзия, — менять смысл слов. В поэзии два этих события всегда следуют друг за другом. Это отражено, например, у Гумилёва:
«В оный день, когда над миром новым
Можно сказать, что мысль, которая выносит приговор подсудимому в зале суда, тоже не лишена поэтического хода, который вихрем всё кружит и кружит, сквозя о себе в этих многочисленных процессиях, в меняющихся от часа к часу лицах подсудимых и потерпевших. А реплики возникают строфа за строфой, отбиваемые ритмом молоточка? Как же всё это? Но всё же на суд мыслящие существа смотрят иначе. Здесь слова возникают, когда угодно и какие угодно, укоренённые в сутолоке продуманной обыденности. Обыденности, тканой такими же неуместными словами, приводящими к неуместным поступкам. Любой сюжет, написанный словами по воле мысли, почти ничем не отличается от мультфильма, в котором всё что угодно может появиться из ниоткуда, родившись в случайном штрихе. А поэзия, если и вклинивается в этот сюжет, то совсем иначе. Если мы разбиваем на бесчисленное число точек это мыслительное полотно в духе пуантилизма, то мы падаем промеж точек, прежде разорвав крепкие узы их цветового соседства, в целиком эфемерное измерение неразличённого, что живёт своей жизнью. Пробиваемся к среде, в которой всем руководит поэтический ритм: и соседством точек, и их интенсивным свечением, их прогулками, пробежками и течениями. То есть мы всегда глядим на поэзию «через». Почему про Бориса Рыжего говорят: «его жизнь пронеслась пулей»? Это метафора? Мы читаем свёрток, вынутый из его безжизненной ладони, свисавшей с потолка вместе со всем мёртвым телом:
Побудь со мной хладеющее тело,
Глядя «через» каждое стихотворение, мы обнаруживаем неметафорическое значение слова, однако уже другого, не приставшего мысли, а того, что, бултыхаясь во рту языком, шелестя по зубам, выдыхаясь, краткие мгновения оставляя молчанию, рождает или выражает в принципе всё бытие к смерти поэта.
«Но где бы мне ни выпало остыть,
В Париже знойном, Лондоне промозглом,
Мой жалкий прах советую зарыть
На безымянном кладбище свердловском.
Не в плане не лишённой красоты,
Но вычурной и артистичной позы,
Их профили на мраморе и розы».
И здесь мы переходим к следующему отличию поэзии от мысли: поэзия — это всегда о настоящем и конкретном, всегда об одном и том же ракурсе, одной и той же точке зрения, которые ничем не изменить, — разве что, воткнув своё нечаянное словцо. Мысль поведала нам о двух противоречивых истинах: о том, что есть «вечные сюжеты», «вечные книги», «вечные стихи», но и о том, что «ничто не вечно под небом», «ничего не бывает навсегда». А поэзии пришлось ужиться и с той, и с другой. Только её вечность в полном отсутствии протяжения оной. Взглянем с ракурса Хлебникова:
Поэзия всегда существует в рамке застывшего на чём-то человеческого взгляда. Картина, написанная стихом, всегда полна и самозамкнута, а вечность здесь зиждется на неизменности. В поэзии то, что казалось совершенно малым или скупым, оказывается безмерным. Поэтические слова не оторвать от всепоглощающей ясности стиха, всей словесной тканью которого они существуют. То же самое стихотворение мысль могла бы развить до философского повествования, расширив этот самый мир, пустив в него воздуха логических размышлений, которыми философия беспрерывно с Платона лезет на стенку. В прямом смысле, она ощущает на себе трансцендентную тягу, что пытается добраться до метафизики, обосноваться на метафизике и присвоить её себе. Обрести часы покоя — без стенаний, без биений и без онтологий. Словам Хлебникова все эти философские события оказываются чужды, ведь поэтические слова говорят всегда полно сами за себя. Если и есть у них комната, «чердак» или «окно» Бодлера, «кладбище» Рыжего, «города» Гумилёва и этот «мир» Хлебникова, то их пространство развёртывается вместе с этими необычными словами целиком в их же границах. Это не a priori пространства и времени Канта, а скорее то, что действует сообща с пространственно-временными динамизмами Делёза. Их беззаконие, их немыслимость, их возможность идут рука об руку с поэзией. Всё, что есть у западной мысли, — это возведённый вокруг эффекта поэтического слова огромный мрачный забор, отмеряющий кладбище безжизненных слов. Против чего, наверное, восстаёт Кручёных:
из свеже-отравленных скорпионов
У поэзии нет слов, но есть эффекты, которые мы узнаём по словам. Или не узнаём, когда читаем:
У поэзии нет звуков, но есть всё существо читающего, который проходит через стихотворение, как проходят через муки на смертном одре. У поэзии нет различённого — всегда только то, что застывает в ракурс, как вода, застывая, становится зеркалом или, замерзая, льдом. У поэзии не может быть и ритма, ведь в ней нет и относительности, которая вводилась бы тем или иным членением: в её молчании — тоже своего рода «декламация». Всё, что мы говорим о поэзии, возникает на поверхности супа мысли никому ненужной накипью. По сути, и мы сказали, что поэзия открывается взгляду «через», но мы не имели в виду ничего особенного. Речь о простом взгляде, о потаённой его способности.
Эта способность — переключиться с мысли на поэзию — присутствует всегда. И в этом нет ничего особенного и нового: уловить поэтический акт и написать вдруг что-то посреди буднего дня. Сильно сомневаться в этом — для мысли обычное дело, ведь её день ото дня волнуют только свои воображаемые сюжеты и свои воображаемые слова. Но какой бы ни была сокровенная «истина» этих слов, она никогда никуда не девается и везде остаётся одинакова. Человеку ничего не мешает каждый день вспоминать о каких-то вещах и иметь их в виду в качестве слов, связанных с волшебством наслаждения. Да только его мысли никогда не достаточно авансцены — всегда, где-то за кулисами она перепроизводит доподлинное «предназначение» слов. В то же время поэзия всегда на лицо, снаружи всех этих измерений, у которых под её тусклым светом никакой «наружи» вовсе не оказывается. В мысли вещи появляются всегда только под слезливой склерой мёртвого слова. Поэзия же не мешает словам застывать, оставаться эффектом для такого же эффекта, называемого «картиной восприятия». Это делезианский сюжет про «повторение», обнаруживаемого вовсе не в сходстве, а в расхождении, которому вторят события или вещи, помноженные на большее, чем одно. Не праздник взятия Бастилии повторяет взятие, а наоборот. Не прочтение
повторяет Бродского, а сам Бродский вторит расходящемуся с повторённым. Вот почему слова поэзии «всегда кстати».
Особенность любого стихотворения состоит в том, что оно требует от жизни модуса «наизусть». Это слово русского языка лишь частично отражает человеческое происхождение любых строк, в отличие от английского варианта «learn by heart» или французского «savoir par coeur». В них вовлечено сердце и, видимо, его особое биение. Находясь в мышлении о стихотворении, в мышлении о построении его ритма и соблюдении рифмы, мы забываем о «требовании сердца», выдвигаемого всяким поэтическим актом. Он напоминает о себе, когда стих «плохо выучивают», постоянно сбиваются, оказываясь меж двух сред: той, в которой слишком громкой начинает казаться заискивающее у памяти молчание со всей посредственностью его мыслительной, затухающей обстановки, и той, которая забирает человека у человека, начинает играть в нём мерным стихом, ставить слова и молчание о них на свои места. Здесь мы сталкиваемся с превращением.
В поэтическом акте занимает не столько контраст, который создаёт поэтическая речь, становясь рядом с повседневной. Занимает контраст скоростей. Сама по себе скорость не имеет представления. Над нею же и довлеет её внутреннее ускорение и замедление, в поэзии существующие безотносительно. Да, для мысли существуют и медленные стихи и быстрые, буйные и уравновешенные. Но поэзии ничего об этом неизвестно. И эти скорости наследуются музыкой, живописью, театром или кино. Эти скорости — не скорости мысли, минимум потому, что они никуда не спешат и ни к кому не опаздывают. Они присутствуют всё в той же застывшей картине конкретного взгляда, придавая ей динамику, присущую одной только ей. И эта динамика немыслима. Мысль отказывается её принимать. Она не верит в то,
Думая, что она располагает и конечным, и бесконечным, мысль всегда остаётся самозабвенной в этом своём бестолковом смятении. Мысль стремится покрыть всё и не верит, что «всё» может соседствовать с другим «всё». Это неверие как раз и заставляет глаза смотреть на «всё», но сразу же озираться на что-то кроме.
И совсем не новость, что в стихотворении может ни разу не появится рифма. Так же не ново по отношению к поэзии считать, что её может не посетить некое словесное содержание. Например, Пригов:
Если слово поэзии — эффект, то мы в принципе знать не можем, чего он там из себя представляет. Для кого-то и кухня, вся в бардаке, полная разбитой посуды — «просто песня!» Для кого-то простой факт обычной жизни может обрести поэтическое измерение: пожилые женщины болтают о своих мужьях-разгильдяях, и иногда слышится: «Да ты чего! Это — ещё капля в море!»
И может быть есть где-то измерение, вне видимости, в котором простая и нелепая житейская история в бездонное море таких историй падает очередной каплей. Поэзия — это странное измерение, что бежит от мысли прочь.