Love's Secret Domain
Можно выбрать любой заголовок: «любовь как идея», «любовь как практика», «любовь как условие» и так далее. Потому что любовь познаётся прежде всего в форме и содержании определённого выражения. Она выражается и существует, налипая на вещи, запахи, картинки и память о каких-то временах. Но пока все «агенты» огромной сети любви разомкнуты и существуют вне ведения воспринимающих не-актуализированной мешаниной, которая свершится немного позже, любовь чиста от, например, психоза, в котором примет участие, возвысив влюблённого до небес или, наоборот, абсолютно его низвергнув.
Например, Ролан Барт, когда знакомит нас с онтологией фотографии, говоря о причастных ей как чистому Изображению studium'у и punctum'у, пытается делать это по философскому "канону", — а тем не менее он попутно преодолевает и заглушает боль, встревающую романом в автономию трактата. Тут мы и понимаем, что punctum существует для него почти во всём в рамках психоза омрачённой-смертью любви, и punctum её негативно выражает. Однако в Зимнем Саду, на пыльных полках или на страницах фото-альбомов задолго перед взглядом Барта, любовь существует разомкнуто, в невыразительной чистоте на правах свободного явления, отданного на откуп своим вещам. В этом определённый studium явления любви, который учреждает её формально, правильно, так, чтобы по аналогии с Изображением она могла бы принять участие в существовании. В таком психотическом её постижении нет полов, нет проявления полового небезразличия. Однако есть Идея и Мир, в котором ты и то, что выражается как любовное, однородны друг другу.
В свете большой Идеи всё смешивается, все различия стираются, и остаётся лишь цепь слов, где всё друг с другом сочетается и располагается на одном уровне. Как судья Шребер рождается два раза: как транс-женщина локально, для окружающих, так и глобально как женщина для Бога; так и Барт ищет встречи с любимой, перебирая возможности материальной связности лучами фотографии (Барт «касается матери») и связности "метафорической" в изобретении punctum'а, всюду возрождающего структуру привитой ею чувственности (Барт «касается матерью»).
Актуальная любовь существует в выражении, однако не менее увлекательно её существование (виртуальное), которое всё-таки где-то размещается прежде всякого выражения. Если условиться на том, что вне силы выражения любви-причастные объекты ведут ординарное существование, пересекаясь между собой в немоте сверх-освещённого интерсубъективного Мира, то никогда не станет понятно, откуда в таком мире любовь вообще может взяться. Однако можно предположить, что в ходе появления в этом мире новых ситуаций некоторые его части вступают в отношения, такие же химические или, вообще говоря, синтетические, как отношения трухи и искры, воды и песка, лепестка и ветра. Вещи ведь так или иначе всё равно разобщены, однако рассмотренные в сети (явлений природы, например) они обретают синтетическую общность со своей собственной идентичностью. В получающемся Мире синтезов вещи становятся уникальными и в каком-то смысле "политическими" (если можно найти полис, жизнь в котором они разделяют между собой). Становясь синтезами уже в "политическом" пространстве, которое делается относительно них виртуальным, — принимая форму «географии», «физики» и прочих, — кучки вещей абстрагируются от самих себя и открываются внешней им семантике, «рефлексии экстериоризации».
В таком случае, любовь может быть изобретением, всецело принадлежащим виртуальному, внешнему плану. Хотя с другой стороны, может показаться, что любовь и её первые следы можно отыскать непосредственно вне планов, как раз в серии уже живущих и собранных синтезов, органически проявляющихся и оказывающих воздействие. И такая любовь — несомненно, материнская, родительская. И находится она повсюду: у рыб, у птиц, у медведей, у людей. Возлагая надежду на силу очищенного денотата, такую любовь вписывают в место, которое остаётся между двумя объектами, — полученное называют любовным отношением, а затем нагружают и усложняют культурным контекстом. Но действительно ли такие синтезы указывают на первичное образование любви?
Должно смущать любого вопрошающего как раз то разительное отличие естественного природного инстинкта от кажущейся неорганичной литературности любовного отношения. Зачем любви, уже легитимированной как таковой, придавать невротическое оформление? Зачем люди основывают домен, в котором формируется любовная семантика? Но как раз это основание и является продолжением движения кучек синтезов по направлению к "политическому" виртуальному плану, на множестве элементов языка которого у любви появляется человеческое лицо. Направление к "политическому" определяет мотив субъекта схватить любовную интенцию, которая вносит в эту большую дорогу вдохновение. Но далее, актуализируясь в том или ином "политическом" отношении, любовь обретает жизнь в выражении. И тем не менее, любовь-до-выражения — это невозможная интенция, тем более если мыслится она в пределах её иного представления, собирающего её выражения как комбинацию сущностей, обещающих какой-то вариант любви. Проще говоря, любви не существует в каком-то внешнем всем планам «плане любви». Значит, любовь существует в пределах определённого виртуального плана, в котором реализуется некая "политическая" ситуация внутри общего, ординарного существования синтезов. Любовь — изобретение какого-то локального времени. Она полагается возможно-существующей как разновидность отношения в принципе всегда, но становится тем, что есть, лишь в специфической эпистеме, в которой есть такое выражение, что способно актуализировать некоторое отношение в качестве любовного.
В чисто классическом случае любовь обещает человеку или даже нескольким людям существование, в котором не будет одиночества некоего онтологического толка. Иными словами все те "шорохи" обыденности, в действительности лишённые всякого значения и причастности к душе, обретают в нарративе этого связывающего отношения смысл, вдыхающий в них новую жизнь. И это оживление внешнего можно прочитать как перверсию, стремящуюся к политизации отношений между "мирами". Однако простейшее и наивное прочтение, которое предпринимаем здесь мы, видит в любви приятное, нежное чувство, тёплое против «холодного» чувства Мазоха.
По нашему скромному представлению образ мира в глазах онтологического одиночки необходимо позитивен, наличен всецело и даже если "создаёт" между событиями каузальность, то не ту, в которой одиночке может открыться изъян полной картины: этот мир только акцидентален, несмотря на то, что он нейтрален на уровне субстанции. Он включает в себя всё сразу в любой своей точке, тем самым замыкая факт своей простой наличности, факт некого «в-себе», обещающего сокрытое, но сокрытое в предельно близко данном. Одиночество в таком мире развёртывается на лад полновесной ясности того, что больше нечего толковать.
В статье «Отрицание» Фрейд говорит, что система «восприятие-сознание» работает за счёт парциальных вбросов в неё энергии либидо, — вещи приписывается наслаждение, создаваемое ею. Вещь не имеет сущностной подоплёки без этой опосредованности либидо. И в этом смысле вещи вне либидинальности кажутся гомогенными, потому слиянными в общем их одиночестве, "едино-честве". Манифестировать «Я одинок» в этой связи — значит сообщать о видении мира как слиянного, лишённого различия и потому, относительно любых манипуляций, не меняющего своей сути. Одиночество такого толка начинает испытывать тот, чей сентимент смещён с горечи и печали по отсутствию Другого в прежних его местах присутствия на горечь и печаль, окутывающие сами места, в каждое мгновение включающие его собственное присутствие в них. Тем не менее присутствие такое, которое всегда кажется последним, ускользающим из рук, будто каждая вещь в чём-то прощается с одиночкой. Может быть, подобное положение вещей сверх-компенсирует Другого, остающегося в языке этого видения одиночки? Но цель полной компенсации подобным почему-то никогда не достигается.
Другой в этом смысле по отношению к одиночеству сообщает различительную силу, подтверждающую возможность или диалектической дуальности или тринитарной мистичности или плюральной вероятностности. И так, с приходом в него Другого в мире и в отношении к нему не меняется ничего — меняется пред-чувствие, пред-ощущение, пред-ложение, заставляющее в себя беспрекословно поверить, дабы сконтитуировать «машинки», оставляющие вдохновлённое существование, не лишённое красоты, после себя. И вновь перверсивно такой опыт становится "историческим", "политическим", "продуктивным", хотя и много опосля. Простые «вместе» или «мы» наделяют рефлексию статусом чего-то нового и непрямолинейного. Ведь мысль встречает преграду в виде её восприятие кем-то и только тогда-то мыслью и становится; только тогда в мысли что-то заключается или, что тоже самое, раскрывается и расцветает.
Мысль одиночки связана с миром оператором паранойи, всецело ответственным за его [этого мира] репрезентативность, меж тем лишь сама эпистема, само внешнее непричастное кому-либо знание оперирует между мыслью и миром, погружённым в любовь. Но хотят любить вряд ли потому, что хотят истины или не-параноидального знания. В любви хотят взаимо-свидетельствовать о небредовом существовании акциденций внешнего, восторгающих совпадением с абстракцией своего личного дискурса. В этом смысле в любви хотят любви к причастному предлагаемому дискурсу, хотят манифестировать о себе как о существе, явленном нечто большим, нежели статностью тела или гардероба. Так, любое внешнее явление, сопровождающееся заискивающим «Видишь? Я же говорил» отмечает не знание или истину для интерсубъекта, а отмечает само Я, трансцендентное Я субъекта, но даваемое в языковом, образном опыте Другого в качестве имманентного. В любви люди ходят гулять, стремятся ко встрече, потому что убогие и бедные места себя или своей глубокой души никогда не вместят Я-знания или Я-поступка. Речь никогда не истолковывает присутствие Другого в произносящем, в то время как обширное пространство молчания высказывает Я так, что Другой может себя в нём узнать, найти, обрести и так хоть с чего-то начать.
Любовь сопровождает тот или иной межличностный нарратив, определяя смысл означающейся ситуации посредством деформаций суверенного субъективного языка. Язык влюблённого претерпевает видоизменения не только за счёт простого заимствования, добавления нового, но и за счёт операции переопределения означающих, уже имевшихся до: темпоральная и пространственная ситуации диктуют речи пользоваться языком под стать их становлению, порой обращаясь к вокабуляру с целью не простого означивания, а интуитивно-чувствуемого маркирования. И тем не менее нельзя назвать подобное использование, меняющее язык, внедряющим в слово природу символа. Символ всё равно остаётся большим, если и проникающим в речь, то довольно монументально. Иными словами, пред символом любая речь замолкает, погружаясь в сакральное, а этого совсем не скажешь о речь любовной.
Деформация языка, о которой мы говорим, организует общение, однако самое интересное в её природе состоит во влиянии оной на субъектов — они будто превращаются в Леви-Строссовских бриколёров. Любовная речь совпадает с ситуацией представляемого, перформативного образования одного другим и наоборот, и в качестве таковой она взывает к способности субъекта формировать быстрые сборки, аранжирующие суть высказывания и некий труднодоступный смысл: тем временем материально эти сборки остаются суть речевыми и просто препарируют язык, фамилиальный субъекту. Речь, опосредованная любовью, узнаётся не просто в использовании иного способа обращаться с семантикой, но в использовании полного аппарата Языка.
Так расширяя Язык, хотелось бы найти возможность видеть любовные отношения и в тех случаях, когда обычная человеческая речь по разнящимся от места к месту причинам отсутствует. Причём нами расширяется Язык, а не любовь, по всей видимости являющейся сущностью «более-чем» она есть. Как существует любовь до её выражения, до момента встречи с образом? Видимо как положение вещей, которое предполагает хоть сколько-то вероятным в своих разнообразных условиях возможность любовного нарратива состоятся. В этой ситуации уместны формализации места, времени, меры и прочего: в ней есть виртуальное описание условия, делающего такой нарратив возможным. Но парадоксально любовь начинает существовать лишь в умозрительном пространственном растяжении, натягивающемся между влюблёнными, хранящими связность, уже безусловную относительно ситуации возможности любви. Любовь — не среди вещей, которые примут активное участие в её актуализации, а в совпадении, в признании или узнавании структуры, порядка ситуации. A priori любви во все времена одинаковы, но где означающее встретит любовь: вопрос времени и пространства?
для phi(l’eau)sophie: https://t.me/phileausophie