Наследство

Случай этот со мной произошел года два тому назад. Неожиданно свалилось на нас наследство. Какая-то троюродная тетка или двоюродная прабабка преставилась. Ничего никогда о ней я не знал, никогда её в глаза не видел, но вот выяснилось, поди ж ты, что я самый близкий ейный родственник.

Наследством же была квартира, почти в центре Питера, на Петроградке. Потолки 3.40, лепнина по ним, и не простая лепнина, цветочки, животины всякие, как на твоих костелах. А еще печь с изразцами и целых две комнаты. Все затертое, занюханное сверх всякой меры, и вот странность - полное отсутствие мебели. Ну то есть, кажется, мебель все же была, но в виде кучи мелких обломков по всей квартире. Как будто пол решили выстлать вместо ковров по старинке щепой.

Мы с Лизой приехали осматривать новые владения. Как жена моя умерла за полгода до этого, так мы с дочей не расставались, ей тогда семь было. Оба мы скучали страшно и обнимались то и дело, стараясь заживить горе-то наше. Так вот и бегает, значит, Лиза, радуется, большая квартира, по сравнению с нашей конурой-то в Девяткино, и вид из окон зеленый, с башенками да всякими там барельефами. Понятно, что и барельефы-то ихние тоже все затертые, точь-в-точь как и наша квартирка, а все равно пахнет чем-то настоящим, живым и старым.

Лиза себе комнату выбрала дальнюю, говорит, моя тут будет. А я что, я не спорю, мне-то все равно, где приткнуться. А девочке, ей надобно свой угол иметь, чтобы и наряжаться, это... и украшаться.

Все вроде хорошо, да неспокойно мне как-то было, особенно холодок прошел ажно по всей шкуре, когда присмотрелся я к обоям. Они, вишь, как будто бежевые, да вроде как капельки на них алые, в мелкую такую точку. И что еще страннее - это вертикальные царапины с самого верха, до самого низа, прям в паркет упираются. Как будто кто-то ноготками их того... процарапал.

Стал я завал этот разбирать, да дивиться, что же тут случилось, как будто псих какой всю мебель искалечил. Ну дак вот, вытащил я обломки из Лизиной комнаты и говорю: «Давай, доча, пол-то помой». Набрал ей ведро с тепленькой водицей, как полагается, и тряпку раздобыли. И давай она мыть, да намывать, а я в соседней, значица, копошусь. Вдруг слышу, как дочка меня зовет... и голос такой, необычный, что ли? А за окном меж тем уж стемнело вовсе, зимой-то у нас рано солнышко заходит. И вот замерло-то у меня в груди, и нет бы броситься к ней, а я так медленно, как будто стал вдруг стеклянным, выпрямился и пошел.

Лампочки мы вкрутили какие придется, тусклые и желтые, а они еще, как назло, помаргивать стали. Коридор в квартирах таких удивительно длинный обычно; кажется же, ну, двушка всего лишь, ан нет, как будто футбольное поле обходишь. И странно вот, потолок как будто ниже стал, я даже лампочку головой своей задел, хотя уж точно никогда за великана не считался.

И вот заглядываю в комнату, а Лизонька-то моя... Стоит и держит в руках, что-то мягкое, кровавое, и с него вниз капает и струями течет густыми, и руки по локоть багровые. И я, братцы, закричал, думал, повредила она себя как-то...

А она: «Что ты, папа? — говорит, — Я мою, мою, а вода почему-то краснее и краснее». Помню, чуть в обморок от облегчения не упал, подошел, обнял ее крепко-крепко, а сам на тряпку-то смотрю и понимаю, что в нос бьет запах железа. А я запах этот хорошенько запомнил, когда Витьку, взводного моего, в Афгане, на меня снарядом выплеснуло. Так я и стоял несколько минут весь в том, что от него осталось, пока ребята меня не отмыли. Пошевелиться-то не мог. И тот запах никогда не забуду.

Вот стою я, значица, смотрю на эту тряпку и ведро это, как будто кровью до краев наполненное, и вроде руку мне холодную кто-то за шиворот засунул. Думаю: «Бечь надо отсюда со всех ног, но как доче-то объяснить, что не будет у нее комнатки своей? Да и не глупости ли это все? Может, привиделось мне все в сумерках?» Говорю: «Пойдем, доча, домой. Сегодня поздно уже, всех-то дел сегодня не переделаем, а утро вечера мудренее».

***

Возвращались мы туда еще несколько раз, чтобы все прибрать да помыть. И уж сколько этой красной воды вылили, сколько щепок вынесли, и щепок-то тоже красных... А все не мог я бросить квартирку-то, уж больно мечталось мне, чтобы мы с Лизой как люди жили, но все равно, едва темнеть начинало, квартиру на ключ, а сами брысь. Тогда же я у знакомца моего Степы, с Афгана еще дружили, он меня тогда от Витьки отмывал, попросил документики по нашей квартире-то пособирать. Он тогда где надо работал и все выходы и входы знал. Думаю, вдруг чего станет ясно про нее, если, так сказать, через компетентные органы все разузнать.

И вот настал день, когда мы с Лизой перевезли туда наши пожитки — и кроватку ее принцессину с балдахином, и стол мой старый письменный, не ахти что, но все же наше имущество. И вот случилось так, что и Степа как раз к этому времени подсуетился и привез мне папочку — «Дело №», на шнуровке, и говорит: «Ты поосторожнее с этим, тут чертовщина какая-то. Все всерьез-то не принимай, кажется, наши ребята, которые это писали, в психушке сейчас». Кукуха у них, грит, поехала. Ну, я посмеялся для вида. «Да ладно, - говорю, - ты ж знаешь, я крепкий, меня так легко и не прошибешь». На том и расстались.

И вот вечером с Лизой решили мы отпраздновать наше новоселье. Купил тортик вафельный, да соку, чтобы ее порадовать, и на кухне это все умяли. Ели мы, болтали, веселились, а на душе у меня, что твои кошки скребут. Мы же с того вечера ни разу тут после темноты не оставались, но выбора-то не было, не мог же я сказать, что, ну, все, мол, уходим. Это наша квартира, и мы будем в ней жить.

Прочитал я ей сказку на ночь. Она, конечно, и сама читать умеет, да и лучше меня, пожалуй, но каждый раз просит, чтоб я. Стало быть, потому что мамка ей читала. Почитал, значит, и она уснула, а я потихоньку к себе. А мне не спится, стоит перед глазами та картина, как она окровавленную тряпку держала. Лежу, в потолок смотрю, и он как будто на меня смотрит, зверьем своим. Вот так ворочаюсь и ворочаюсь, а потом, глядь — на столе папка меж моей одежды лежит. Та самая, что Степан раздобыл. Ну, я ее взял, лампу зажег и хотел читать, да только лампа-то эта опять под потолком все мигать начала.

И вот, значит, открываю я папку, а там листы все разные: сначала желтые идут, старые, хрупкие, рукописные, а дальше все новее и новее. Стало быть, дело-то по ней давно идет, и листов много-много, мне столько и не прочитать. Но ясное дело, исчезло тут народу тьма. И тел не находят, только все время сплошные обломки и квартира пустая, действительно, чертовщина. Вдруг смотрю, а свет как будто ярче стал. Гляжу наверх, а лампочка-то прямо над макушкой у меня. Вскочил как ужаленный, и головой с размаху об потолок. Я-то! А он 3.40. В глазах все потемнело, на пол упал. В ногах силы нет, перевалился на спину, а потолок все ниже и ниже. Тут меня как накрыло: Лизонька-то моя там, в дальней комнате, и пополз на четвереньках, да в три погибели, к ней. Вижу, стало быть, что балдахин-то уже на кровати лежит, а столбики по краям трещат, держат потолок проклятый из последних сил, упираются в эти рожи звериные.

Схватил я свою Лизоньку. Она, умничка, хоть испугалась, но все быстро поняла, и вдвоем мы на четвереньках по этому бесконечному коридору к двери ползли-бежали, ее впереди подталкиваю, под треск разлетевшихся столбиков ее кроватки, под визг ломающегося стола, но успели. Ну то есть почти успели, нога у меня теперь ниже колена деревянная, но главное, что Лизочка моя в этом году в третий класс пошла.

В квартирку эту мы потом, ясное дело, ни ногой. И делать с ней вроде нечего, расскажешь кому — не поверят. Продать? Никому такое продавать не будешь. Но потом свезло и пошел весь дом под снос, а нам взамен дали двухкомнатную, ну пусть не в центре, но зато новую и без истории. Хватило нам историй, в мои-то годы уже спокойствия хочется, третью сотню разменял, это вам не шутки.