Кинешма уходящая. (рассказ моего друга Михаила Белова)
А Кинешма глядит на меня окнами деревянных домиков прошлого века… Они, одноэтажные, приземистые, скромные, вросшие в закоулки стражи времени и эпохи, смотрят отрешённо; и однажды я увидел их. Они гибнут, сметаются как паутина, уносят в своей памяти скромные события, вековые рубцы и то, что уже не узнаем ни мы, ни наши потомки… последние оплоты романовской эпохи беззлобно и смиренно жмутся друг к другу, провожают своих деревянных сверстников терпеливо и безмолвно. Кинешма потеряла своё лицо, но они ещё хранят своё достоинство, скрытые в кинешемских уездных проулочках и овражках. Они, частью покинутые, с радостью выставляют из-под пыли и паутины бронзовые ручки, аккуратную резьбу наличников, осыпающиеся лепные орнаменты и прочие неспешно и любовно унаследованные трофеи патриархального быта. Они открываются тем, кто с лаской смотрит на них, кто видит в их потускневших глазницах вечность, наделённую полнотой событий и эмоций века наших прабабушек.
Домики, вы когда-то были в центре шумной ярмарки, в толкучке простого люда, запылённых крючников, бородатых управляющих, пьяненьких и краснолицих с прямым пробором лавочников, лабазников, сынков разногильдиевых купчишек, съезжавшихся к тебе, Кинешма, из всех мест твоей матери-России. Бородатые дворники, вечно с метлой, мели каждый закуток, каждый пятачок утоптанной земли у самого захудалого трактира, у затерянного в оврагах реки Кинешемки склада. По твоим, Кинешма, улочкам, ночью тускло освещённым одним фонарём, висящем на доме более или менее богатого купца, возвращался из гостей подвыпивший дьячок, или какой другой добрый человек. И вы, теперь редеющие, тускнеющие, уходящие дома, видели славу России, великих и малых людей, их горе, радости, великие праздники и тоскливые будни. По тебе, улочка, затерянная в центре города, уж не ходит и десяток человек в день. А когда-то громадные толпы ходили на освящение воды в Кинешемке по солнечному морозцу Крещенского дня из несуществующей теперь церкви.
Видела ты, как рушат колокола и жгут иконы на твоих булыжных мостовых, как уводят по ним в вечность арестованных священников. Ходил по тебе Островский, Чехов, Розанов, Потехин, Шаляпин. Кустодиев восхищался кинешемскими домиками, уютными островками уездного быта и древнего благочестия. Захожу в полуразрушенный двухэтажный дом. На полу, в куче мусора – альбом с фотографиями прошлого века. Жестяная коробка из-под чая «Высоцкий и сыновья», деревянная форма для творожной пасхи; под отодранными кусками множества слоёв обоев видны газеты с новостями времён русско-японской войны, с фотографиями приёма французского премьер-министра Государем Императором и министром Витте. Вот сундук, который, как и весь дом, сожгут или отвезут на свалку, оклеен страничками из «Огонька» 1910 года. Из тебя, дом, сквозь тюлевые занавески, в зимний солнечный день видны были кухарки и лавочники, идущие в церковь; в твоих окошечках мелькали семинаристы, играющие в снежки с гимназистками; в тёмный дождливый день проплывал экипаж с архиереем…
А теперь ещё один дом разрушен, разорён. Уходишь, Кинешма. Не сравниться тебе, уходящая, ни с Москвой, ни с Петербургом. Ты одна, и ты во мне. И я прохожу сквозь стену современных универмагов, я иду по их мраморному полу, но я чувствую ногами брусчатку, фундамент разрушенных колоколен, шёпот спящих слов, уроненных в грязь пёстрой кустодиевской ярмарки. Преодолевая современный ритм, я настраиваюсь на твою волну, старая Кинешма, я узнаю тебя, я слушаю тебя, я люблю тебя.
Уходящая, оставишь ли ты нам что-нибудь в память о тебе?
М.Белов
2000г.