Тень прошлого: манифест Навального и наследие 90-ых 

Начнем с основного, с самого главного. Походным условиям — походную плашку. А где фон звуковой? Может, я спою за Петра Ильича Чайковского? Нет, лучше не буду. Достаточно? Требования Минюста удовлетворены? В каких условиях приходится работать. С другой стороны, охота пуще неволи. Никто не неволит, но обстоятельства побуждают.

Прочитала я манифест Алексея Анатольевича Навального, написанный, как он сам выражается, первым после приговора. Конечно, из такой позиции, дорого доставшейся, скажем так, можно, если сил хватает — удивительно, как их хватает! — эти манифесты посылать. Каким образом это получается, для меня на самом деле загадка. Может ли он там писать или он запоминает и диктует адвокатам? Как это вообще происходит? Как у него хватает силы духа на то, чтобы интересоваться социально-политическими вопросами.

Так вот эта самая, дорого доставшаяся позиция, делает, конечно, не только критику, но и анализ затруднительным. Поэтому все те кто рассказывают об этом тексте, предваряют это необходимыми дисклеймерами о том, что приговор его несправедлив, пребывание его в тюрьме противозаконно и все мы желаем ему здоровья и выйти. Это само собой понятно.

Что касается текста. Во-первых, советовала бы всем его прочитать. Он длинный, но прочитать это надо. Его команда сделала некую видеонарезку, в которой по понятным причинам они не могут показать автора, но показывают такие плавающие цитаты. Это не дает полного впечатления. Читать надо от начала до конца. Это первое. И второе. Не привязываться к персоналиям, к одиозным именам, как это называется в известном латинском выражении. Потому что, конечно, все цепляются за имена и дальше начинается веселое обсуждение настолько ли плохи или хороши эти люди, кто с ними при каких обстоятельствах был знаком и прочее, не имеющее значения.

Текст на самом деле не об этом. Текст вот  о чем. Он о связи нынешнего политического положения вещей с 90-ми годами. То есть до какой степени нынешняя ситуация является противоположной 90-ым, в общем, понятно каждому. Это у нас перед глазами: в девяностых было разнообразие, плюрализм и свобода мнений, а сейчас военная цензура, репрессии и единообразие, а также обязательный учебник истории для 11 класса про вторую половину XX и начало XXI века. Мне прислали, попросила я добрых слушателей.  Буду изучать это бессмертное творение Мединского. На самом деле не такое уж бессмертное.

Так вот, насколько нынешняя ситуация является опровержением 90-х, понятно. Вопрос в том, и этот вопрос, собственно, в тексте стоит, насколько она вырастает из 90-х. С одной стороны, конечно же, любой сегодняшний день вырастает из вчерашнего, а вчерашний из позавчерашнего. Это ясно. Но тезис автора состоит вот в чём.

Он говорит, что реформаторы 90-х были своекорыстные, действовали в собственных интересах, желали обогащаться. Для этого им необходимо было концентрировать и удерживать власть в своих руках. Поэтому они написали и навязали обществу авторитарную Конституцию под видом демократической, сфальсифицировали выборы 1996 года, отказались от проведения судебной реформы и, таким образом, когда чекисты пришли к власти, — а он говорит, что не было в России никакого ползучего или явного силового переворота, а чекисты эти, появившиеся каким-то образом во власти, обнаружили эту систему уже готовой, уже построенной и налаженной. Т.е. систему, состоящую из правовой рамки авторитарного правления, из отсутствия независимого суда, то есть возможности силовым путем отнимать, перераспределять собственность и системы фальсификации выборов. Вот все это уже было.

Далее говорится, что не в том драма, что плохие кагэбэшники отобрали власть у хороших либералов — он не употребляет слово либералы, —  вот у этих реформаторов, а беда в том, что эти реформаторы на самом деле не столько хотели реформировать, сколько хотели стать миллиардерами. И стали миллиардерами. Он говорит о том, что, что это за правительство реформ, министры которого заработали столько денег или, точнее говоря, получили такое количество денег.

Леонид Яковлевич Гозман, ответ которого, его мнение по поводу этого текста я успела посмотреть, говорит, что: “А вот есть эти, эти, эти люди, которые тоже были в правительстве Гайдара и ничего не обогатились”. Но это направление дискуссии — оно  не очень осмысленное. Если есть пять человек, которые не стали миллиардерами, а есть пятнадцать, которые стали, то  это не заканчивает спор ни в какую сторону.

Это вот тезисы Навального. Далее он говорит о том, что этот наш популярный, любимый, инерционный, он же деградационный сценарий, которому мы даем максимальную вероятность, — поскольку инерционный сценарий всегда самый вероятный, — когда правящая группа избавляется каким-то образом от своего любимого вождя, который их завел туда, куда они не хотят попадать и далее назначает одного из себя (как у Чернышевского в “Что делать?”: “Долго они щупали бока одному из себя”), вот одному из себя они щупают бока и его делают новым лидером. И говорят, вот, смотрите, тот старый был плохой, милитарист, вообще, военный преступник, или даже этого не говорят, но это подразумевается. А вот сейчас у нас есть новый Собянин, Мишустин, далее он там называет еще Шувалова, Ликсутова, вот такие технократы-бюрократы они становятся новой властью. Они как-то торгуются с Западом. Все общество воспринимает это с облегчением, потому что нынешнее положение вещей слишком ужасно для большинства, прямо скажем, для большинства. Поэтому любая альтернатива, любой другой вариант будет воспринят не то, что с облегчением, а прямо-таки с эйфорией.

И, таким образом, никто не проводит никаких реформ. И та же система воспроизводит самое себя. Вопрос, который задает автор, как помешать этому положению вещей бесконечно самовоспроизводиться. Вопрос поставлен очень правильно. Сразу хочется отметить те тезисы, с которыми всецело можно согласиться, о которых даже нечего спорить. Первое: судебная реформа — ключевой элемент. Я уж не говорю про демократию, боже мой. Ключевой элемент любого, не ужасного положения вещей. Как говорила Анна Каренина: “Какое я придумаю такое между нами новое чувство, чтобы не счастье уже, а только не мучение”. Вот не до счастья уже, чтобы было не мучение, не было активного массового людоедства.

Естественно, судебная реформа это первое дело, которое надо сделать. Хотя бы разорвать связь между следствием и судом, то есть не дать силовику, который возбуждает дело и ведет его, уверенности в том, что любое его пожелание будет засилено, как это нынче называется, в суде. Если хотя бы они не смогут арестовывать людей по собственному желанию, это уже зубки повырвет. Ну, скажем так, может не повырвет, но притупит их немножко. Вот у этой головы Левиафана, которая откусила все остальные головы и, собственно, поедает уже даже тело самого Левиафана.

Судебная реформа сверхважна. Автор не говорит этого напрямую, но, действительно, как я считаю, реформаторы 90-х были примитивными марксистами и верили в базис и надстройку. Поэтому они считали, что они заслуживают концентрированной власти для того, чтобы проводить экономические реформы, которые парламент им не даст проводить, которые там “красные губернаторы” будут мешать им проводить, которые точно президент Зюганов помешает им проводить. А эти реформы важны.

А вот когда они случатся, — это, собственно, тот тезис, который Чубайс наиболее гласно и внятно формулировал — вот когда будет эта основа экономическая, этот базис, то рыночек порешает и надстройку создаст. Новые собственники захотят гарантий собственности, захотят справедливого суда, захотят демократии в широком смысле.

Новые собственники захотели гарантий собственности только для себя. У них не хватило ума даже понять, что это не даст им возможности передать награбленное детям. Что эти гарантии они только сейчас. Очень быстро эти гарантии кончились. Грех злорадствовать над людьми в тяжелом положении. Но сейчас,  конечно бы, поспрашивать их, вот этих вот всех “Настенек” наших, обладателей активов, “тепло ли им, девицам”, как они себя теперь ощущают. Но, что зря говорить очевидное.

Так вот автор этого напрямую не декларирует, но он говорит о том, что не проводились политические реформы, не проводилась судебная реформа и не проводились реформы спецслужб. А залоговые аукционы проводились. И для этого коммунистический парламент не был препятствием. Тут с ним согласиться можно и необходимо. И отходить от вульгарного марксизма тоже необходимо. У меня свое искажение, я — политолог. Для меня экономика — служанка политики, экономика приспосабливается к политическим условиям, а не формирует эти политические условия. Я понимаю, что это может быть крен в другую сторону. Но без судебной реформы никуда, никак нельзя совсем. Это первое, очевидное.

Второе. Хотя не вполне я согласна с тем, что Конституция 1993 года была каким-то сознательным обманом общества, которому навязывалась авторитарная правовая рамка под видом демократии, но то, что даже в нашей Конституции 1993 года, если ее очистить от всех позднейших напластований, — а, кстати, интересно, обратите внимание, что все любые последующие поправки, которые вносились в Конституцию были авторитарным креном, они все ее ухудшали, все — так вот, даже если их все убрать, то, что остается — первоначальная версия, первое чтение, это, конечно, суперпрезидентская республика с опасной концентрацией полномочий в руках президента. Разговоры о том, что она повторяет французский образец не выдерживают критики, потому что во французском образце имеется независимая судебная власть. А у нас почему-то про неё забыли. Такая маленькая деталь. Поэтому это всё, конечно, надо будет перекручивать. Это опять же то, с чем согласиться можно и нужно.

И, третье. Это уже касается собственно политической прагматики. Констатация того факт, что постпутинская Россия будет в общем управляема путинской элитой и, что в этих условиях надо будет как-то действовать, это тоже проявление политического реализма и адекватности. Собственно, когда автор говорит “мы”, “нам”, “нас”, “мы не должны идти на компромиссы до того, как это становится необходимым”, “мы  должны стараться не допустить повторения нынешнего положения вещей”, кого он, собственно, имеет в виду?

Я думаю,  что он не имеет в виду структуру ФБК как таковую. Он силен не этим. При всем уважении к его соратникам организационная его структура уничтожена методами полицейского террора. Кого не добил полицейский террор, те сами не лучшим образом друг к другу относятся, скажем так. Силен он своей аудиторией, мнением народным, как говорил Пушкин в “Борисе Годунове”. Не автор Пушкин, а персонаж Пушкин, звали его Гаврила. Так вот, это было ненужное литературоведческое отступление. Так вот мнением, мнением народным, теми миллионами, а это действительно миллионы людей, которые ему сочувствуют.

Что он имеет в виду с точки зрения политической тактики? Признавая тот факт, что этот вот конгломерат тех, кого он называет твердыми собянинцами, а также мишустинцами и ликсутовцами, и шуваловцами скорее всего и будет продолжать оставаться управленческой верхушкой, он говорит: “Вы — люди доброй воли, разнообразные оппозиционеры — не бегите сразу радоваться вот этому новому положению вещей и его обслуживать. Не выбирайте, так сказать, меньшее зло”.

Что именно надо выбирать и как именно не обслуживать, остается невысказанным. Он, в общем, обращается к аудитории, говоря, что я от вас хочу услышать, как можно сделать так, чтобы это все опять не повторилось. Действительно, этот самый инерционный сценарий на фоне происходящей тотальной беды выглядит абсолютным идеалом. И если он случится не через 10 лет войны, а в следующем году или в 2025, нам всем очень сильно повезет. Очень сильно повезет.

И то, что автор текста размышляет о том, как наилучшим образом вести себя в этой ситуации, хорошо говорит о его силе духа. Как, в общем, и сам факт появления этого текста, даже вне зависимости от его содержания. В целом он глубоко копает. Вопрос об оправданности того, что он называет просвещенным авторитаризмом — а наши братья-политологи называют авторитарной модернизацией — это очень серьезный вопрос. Демофобия, на которую он указывает, боязнь народа, действительно тяжелая черта российского образованного сословия, при том, что российское образованное сословие уже не представляет какого-то такого меньшинства, какое оно представляло в крестьянской неграмотной России. Нет уже крестьянской России, все, в общем, грамотные.

Поэтому эта демофобия основана, — скажем так, не хочется говорить ни на чем — она, может, на чем-то и основана, но нельзя не видеть, как она поддерживается машиной властной пропаганды для того, чтобы развести массы и граждан, умеющих читать и писать. При том, что массы уже тоже умеют читать и писать, и с ними можно вполне разговаривать и иметь дело. И уж точно под предлогом того, что они такие-сякие, неписанные, немазаные, неинтеллигентные, нельзя отбирать у них гражданские права и, прежде всего, избирательное право. С этого нынешнее положение вещей действительно начиналось, им и продолжается.

С чем я не согласна. Это с недоказуемым и недоказанным тезисом o фальсификации выборов 1996 года. Он, кстати, оговаривается там и говорит, что про фальсификации я тогда не знал, в 1996 году —  он говорит о себе, если он мой ровесник, нет, он меня постарше, я не могла голосовать в 1996, мне еще не было 18-ти лет, но симпатии мои были абсолютно однозначны. Так вот он говорит, что общая несправедливость этих выборов меня не смущала. С общей несправедливостью соглашусь, потому что тогда государственные СМИ и СМИ,  сочувствовавшие Ельцину, впряглись в пропагандистскую работу. Вот в этом была несправедливость.

А что касается фальсификаций, то я думаю люди, которые о них говорят, проецируют нынешнюю ситуацию на тогдашнюю. Не было выстроенной машины фальсификаций, а, самое главное, не было вертикали власти, то есть возможности федерального центра давать распоряжения исполнителям на местах через голову губернатора. К чему сводится вертикаль. Был “красный пояс” вместо этого, никто  же не помнит, что это такое. Этот вот “красный пояс” вокруг Москвы, в котором были губернаторы-коммунисты, избранные от КПРФ. Поэтому, если они и хотели фальсифицировать и имели такую возможность, то они фальсифицировали  в пользу Зюганова.

Еще раз повторю, вот этих вертикалей — это же не одна вертикаль власти, это многочисленные вертикали по линии образования, по линии ЖКХ, по линии полиции — этого еще не было. Поэтому у губернаторов “красного пояса” — это довольно населенные многочисленные регионы — был и мотив, и возможность влиять на выборы в пользу другого кандидата. Поэтому несправедливость была, фальсификаций, я думаю, не было. Я не думаю, насколько мы можем сейчас об этом судить, что российский народ в 1996 году выбрал на самом деле  Зюганова.

Но это не меняет основного тезиса, а именно, тезиса о том, что эти выборы были несправедливы, всей государственной мощью поддерживалась такая ситуация, в которой инкумбент побеждает. А, собственно, в сохранении власти вопреки всему зерно авторитаризма. Корень — это несменяемость власти. Когда все делается для того, чтобы начальник оставался начальником, поменять его было нельзя, вот это у вас авторитаризм. Все остальное уже оформление.

Поэтому, завершая, что хочется сказать. Прекрасно, что есть у нас люди, которые могут писать такие тексты и задумываться вообще над этими вопросами. Очень плохо, что они в тюрьме сидят. Размышления об истории гражданской нации, о самой этой гражданской нации, о том кто эти люди, которые живут в этом месте и, что их вообще объединяет, это задача национальной интеллигенции. Никто за нее — ни Бог, ни царь, ни герой, ни иностранец, ни даже мировая политическая наука, эту задачу не выполнит.

Наша с вами дискуссия затруднена тем, что одни люди в ШИЗО все время находятся, а другие люди не в России. Люди, которые в России и не в ШИЗО, они помалкивают, потому что не хотят в ШИЗО, и не хотят также оказаться за её пределами. Это затрудняет дискуссию, но не делает ее невозможной.  Очень хорошо, что она не каким-то цельным потоком, но хоть какими-то отдельными эпизодами происходит.