На автобус.

Каждые минут пять старик берёт из корзинки гриб и хочет откусить от него кусок, а я резко перехватываю его руку и возвращаю гриб обратно. Он настоял на том, что нам нужно собрать рассыпанные по полу грибы и взять их с собой. Спорить с ним было бесполезно, а без него мне, как я вскоре поняла, было бы сложно выйти из этого леса и добраться до дороги. Я опасалась, что нас найдут остальные бандиты, на открытой местности я бы не смогла защитить старика, а количество противников могло бы погубить и меня.

Трудно было отделаться от картинки разбитой головы того бандюги. Напряжение возрастало в груди от осознания, что его смерть – моих рук дело. Что на меня нашло: грибы ли, мимолётная ярость, или просто порвались последние нити терпения, которые сдерживали меня от противодействия миру? Наверное, было бы уместно чувствовать проявления совести, но и лгать себе я не собираюсь. Мне не совестно. Мне не жаль того человека. И впредь жаль не будет. Конечно, это касается только определённых людей. Мне не жаль тех, кто, глядя на сверкание моей кожи, перестает видеть во мне отражение себя.

Несколько раз старик сворачивает в сторону и начинает бормотать что-то невнятное, будто бы на иностранном языке. Я хватаю его за локоть и привожу в чувство. На дорогу, на остановку, в Склеп, говорю ему. Он энергично кивает, и мы идём дальше.

Минут через тридцать мы вышли на дорогу, ждать автобус не пришлось долго. Оказалось, этот автобус направляется в другой город, но из него можно будет добраться в Склеп. Старик расплатился с водителем, я заняла место у окна, он сел рядом.

Едем какое-то время безмолвно. Слава богу, старик прекратил тянуться к грибам. В автобусе людей не много, старушки да работяги с хмурыми лицами.

– Я вспомнил детство! – Воскликнул вдруг старик.

Потише, говорю ему, что такое?

Он кивает, наклоняется ко мне и начинает свой рассказ.

Когда я был маленький, отец любил брать меня с собой на речку. Мы ходили в разные места. Где-то вода текла очень быстро, где-то спокойно гладила мутные берега. Вода тогда была чистая, а сейчас люди умирают от одного случайного глотка речной воды. Я ненавидел солнце, а мой отец мог целый день лежать на берегу, он любил загорать. Меня тоже заставлял, я должен был ложиться спиной на траву и лежать так не меньше десяти минут. Мои глаза были закрыты, но огонь солнца всё равно выжигал их, а если я прикладывал пальцы к векам, отец убирал мои руки от лица. Говорил, останутся белые следы.

Я поднимаю взгляд на старика. Он говорит так складно, будто его разум вдруг прояснился. Он смотрит себе под ноги, его лицо рядом с моим, в руках крепко сжата корзинка. Автобус трясётся и дребезжит на плохой дороге.

Я ненавидел солнце, но любил огонь. Я любил сжигать предметы, бумагу, ветки, тетради. Я любил запах догоревшей спички, а вот запах знойного лета ненавидел.

Я вспомнил детство и почему-то представил перед собой весь мир. Понимаешь, если бы я был тогда умнее, в этих детских сценах я мог бы научиться всему, я понял бы всю жизнь. Может, поэтому, дети такие глупые, чтобы был смысл жить до старости в поисках понимания, которое уже упущено. Или нам специально не позволяют понять, чтобы мы всё же жили до старости, но так и не достигли этого понимания. Ведь если поймёшь хоть что-нибудь, испортишь праздник.

Поэтому мне покупали игрушки, моя мама любила радовать меня подарками. Я цеплялся за игрушку, как голодный за корку хлеба. Тискал её в своих руках, воображал всё, на что хватало моего ума, а потом тряс её в своих руках, ненавидеть начинал. Да, ненавидеть. Ведь эта игрушка стала мне понятной навсегда, она ничего мне больше дать не может, и я ненавижу её за это. Ни один ребёнок не смог бы выразить это словами, разве что криками, слезами. А единственный выход из такого отчаяния: увидеть новую игрушку, выпросить её всем своим детским лепетом, чтобы хоть на пару дней порадоваться этому. Этому. Этому. Чему же? Я не знаю. Я вспоминаю мягкую игрушку, слонёнок, кажется. Я сейчас думаю о нём, и вижу перед собой весь мир. А человечество это… Это вечный ребёнок, который берёт слонёнка в свои руки, обнимает его, трётся своим носом о его мягкую мордочку. Через какое-то время трясёт, кидает из угла в угол, подбрасывает в воздух. А что будет, если поджечь слонёнка? И поджигает. Вовремя спасает. Только вот слонёнок уже не будет прежним, мордочка его почернела, шёрстка стала твёрдой, воняет противно. Я порвал слонёнка, вывернул его ватные внутренности наружу. А потом сидел у его трупа и плакал. Слонёнок умер. Я убил слонёнка. Я убил весь мир.

Голос старика успокаивает и погружает меня в глубины моих собственных мыслей. Я прислоняюсь к окну, веки непроизвольно закрываются.

Я бы хотела отправиться в космос. Увидеть этот мир, всего лишь космический комок, и понять что-то. Может быть, найти оправдание чему-то, или объяснение, или ответ. Засыпаю.

Я чувствую, как меня прижимает к сидению. Мой космический корабль прорывается сквозь потоки хаоса нашего мира, выше к звёздам. В космосе золото едва ли имеет цену. Я плыву по кораблю, подлетаю к иллюминатору. Вот он, комок грязи посреди обширной темноты. Отсюда невозможно представить весь тот бред, что творится на поверхности планеты. Отсюда не видно пролитую кровь, отсюда не слышны ссоры и взрывы боеголовок. Отсюда даже мысли людские, которые витают в атмосфере, не пробивают мою черепную коробку, не пульсируют, не щекочут мозги.

Я снимаю с себя штаны, раздвигаю ноги над нашей планетой и ввожу в себя пальцы. Всегда хотелось сделать это. Между ног начинается пульсация, мой взгляд заключён на голубом шаре внизу, и я начинаю слышать мир, всю общность, единое целое небесного тела, хотя как оно может быть небесным, если небо существует лишь для того, кто стоит на поверхности. Мир смеётся, плачет, звуки чьей-то рвоты и нескладного пения. Нет, я не хочу закончить. Останавливаюсь. Подлетаю ближе к иллюминатору и открываю его. Вылетаю в космос, разворачиваюсь так, чтобы планета снова парила под моими ногами и начинаю справлять нужду. Моча скапливается маленькими шариками и неспешно летит вниз, точно пародии на наш мир, вот тихий океан, вот чёрное море и русло реки, вот детский бассейн в двух метрах от настоящего моря, и бассейн этот, хоть он и детский, уже на две трети состоит из детской мочи. Сжимаю пальцы ног от возбуждения. Взять бы этот мир и стиснуть между своих ног, прижаться задницей к самому огромному мегаполису и начать тереться.

Открываю глаза от странного шума. Старик плачет.

– Я убил слонёнка. Я убил весь мир.

Обхватываю его одной рукой и прислоняю к себе. Нет, старик. Весь мир убил тебя.