Напрягает репетицию.

– Сарра, после арпеджио должно меняться чувство, нежнее! – Тромбонист третий раз пытается сказать мне, как нужно играть, хотя никогда не сидел за фортепиано.

Я понимаю, конечно, что он тоже музыкант, но меня начинает переполнять ненависть к нему, просто из-за того, что он прикасается к тому, что ему на самом-то деле не принадлежит. Это мои пальцы, мои чувства, эти мелодии и это арпеджио является таковым только потому, что каждая нотка связывается с нервными окончаниями моих пальцев, вот так рождается что-то новое, и так же, скорее всего, рождаются дети, каждый сигнал, случайные и намеренные нервные импульсы, которые когда-то воспламенялись в двух телах, вдруг взрываются, воспламеняются совместно, точно новейший большой взрыв, переплетаются и сияют до тех пор, пока тело это, туловище нового человека, не рождается на свет, не выходит из грешного тела, и тогда в голову этому обескураженному, перепуганному, а главное – недоумённому созданию, вливается чернь, и страшнее всего, когда чернь эта – суть быдла, такая отвратительная, липкая, размножающаяся с каждым словом паразитическая жижа.

Я бросаю раздражённый взгляд на тромбониста, и вдруг вижу, что он на самом деле не творческий человек. Невероятно, как я раньше этого не замечала, рядом со мной репетирует быдло, и как я раньше допускала это? Как вообще я не заметила, ведь это так очевидно. Дует он в свой тромбон, и, наверное, потому что чаще дует, чем разговаривает, ему легко скрыть то, кем является он на самом деле.

– Слушай, мастер своего рта, у меня просто нервы, может пойдём выпьем после репетиции? – Говорю ему, и в своей фантазии уже с точностью знаю, что хочу сделать.

Мне кажется, он давно хотел провести со мной время, так что вот репетиция кончилась, вечер покрывает мир, или хотя бы ту часть, в которой мы находимся, заходим в бар, он выбирает пиво. Я слушаю его, и с каждым словом, которое он произносит, убеждаюсь – он действительно быдло. Несомненно. Раньше я не задумывалась об этом, что и в творческом деле могут быть низкие, жалкие люди, мне казалось, что у них не будет достаточно ума, чтобы скрываться в этой толпе людей, которые верят, что занимаются самовыражением. Теперь же мне нужно многое осмыслить. Быдло способно хитрить, и это уже серьёзно. С другой стороны, теперь я знаю больше.

Он играет только потому, что жизнь завела его в это дело, или точнее сказать – обстоятельства. Играет, играет, а на деле не слышит ничего, никого, кроме себя самого, хотя и себя слышит искаженно, точно так, как ему хочется себя слышать. Я играю, делаю вид, будто я достаточно пошлая, чтобы со мной было легко, алкоголь расслабляет его, маска спадает с гадкого лица, и вот передо мной один из массы. Капля жидкого быдла.

Выходим из бара, говорю ему:

– Пошли этим переулком, так будет быстрее до моей квартиры.

Он немного шатается и много смеётся. Здесь темно. Я вдруг с криком набрасываюсь на него, хватаю за голову, и толкаю его об стену. Его голова ударяется о бетон, странно всхрипнул, ноги подвели и он свалился наземь. Не отключился, крепкий оказался. Фары проезжающей по главной дороге машины на секунду осветили переулок, я застыла, но никто не повернул в нашу сторону.

– Ты что? – Стонет тромбонист.

Замечаю поблизости половинку кирпича, быстро хватаю, замахиваюсь, и делаю удар по его голове. В этот раз отключился. Ещё один автомобиль ненадолго осветил переулок, увидела, как с его лба стекает кровь. Он ещё дышит. Я уже не переживаю, если кто-то и подумает зайти в этот переулок, я наполнена силой, никто не сумеет даже пошатнуть меня, я счастлива.

Рядом лежит его тромбон в футляре, захотелось посмотреть, странное чувство.

Раскрываю футляр, вот он, темно здесь, был бы свет, наверняка бы блестел золотом. Беру его в руки, поворачиваю к себе раструбом, вдруг слышу – шипит. Шипит, точно из трубы патефона, которая проигрывает пустую пластинку.

– Гордишься собой?

– Не жалуюсь.

– Это всё мелочи жизни, понимаешь? – Голос из раструба тихий, шипящий, металлический, бесстрастный.

– Такого мне слышать ещё не приходилось. Я убила человека, а ты говоришь, что это мелочи жизни?

– В честь тебя не назовут ураган, да и статью вряд ли напишут.

– Рано говорить. У меня шизофрения уже?

– Думаю, это кое-что похуже шизофрении, как минимум социопатия.

– Социопаты не слышат голоса.

– Социопаты не слышат совести. Я не совесть.

Стукнула по раструбу ногтем. Глухой звон.

– А кто ты?

– Встретимся, узнаешь. Если не боишься.

– Я никого не боюсь.

– Значит ты ещё глупая. Есть одна лавочка, если пойдёшь прямо и не будешь останавливаться до рассвета, дойдёшь до неё. Жди там.

Не шипит больше тромбон. Добиваю тромбониста кирпичом. Звук приятный, вокруг его головы становится мокро, кирпич становится липким. Хочу взять что-то с собой. Расправляю пальцы его руки, замахиваюсь тромбоном и со всей силы бью по пальцам краем раструба. Не получилось. Ещё удар. Ещё удар. Слышу звон об асфальт. Получилось. Два пальца, хоть и кровавые, изуродованные, отделились от руки, сжимаю их в своей ладони, поднимаюсь, иду вперёд.

Ночь длинная. В моей голове одновременно пусто и полно, одновременно расслаблено и напряжено. Луна светится, редкие прохожие не знают, что я держу в левой ладони. Это странно, никогда не держала тромбониста за руку, зато теперь держу его пальцы. Очень романтично.

Я там столько отпечатков оставила, и на тромбоне, и на футляре, да и в баре меня видели, но меня уже ничего не беспокоит. Мне кажется, пора прекращать заниматься тем, чему я не принадлежу. Я играю на фортепиано, но я не самовыражаюсь, потому что не заблуждаюсь, никто на самом деле не самовыражается, ибо самих себя едва знают. Мне осточертело скрываться, надоело притворяться и выжидать чего-то. Время действовать. Я хочу сделать это. Я не знаю, как сделать то, что хочу, но знаю, что сделаю всё для этого. Быдло должно быть уничтожено. Чтобы легче дышалось тем, кто хочет дышать, чтобы музыку не играли те, кто не является музыкантами, чтобы хоть один день я могла бы проснуться утром и до самого вечера не появилось желания убить кого-то. Я знаю, такой день настанет, когда умрут все те, кто должен умереть.

Когда свет постепенно начал возвращаться, а значит и утро приближалось, я увидела лавочку. Какой-то двор, напротив лавочки пень. Пасмурно сегодня. Интересно, бывали ли в этом дворе люди, подобные мне, подозревают ли спящие сейчас в своих квартирах люди, кто пришёл в их места?

Слетелись голуби. Я бросила пальцы тромбониста на землю, а они набросились на это и принялись клевать. Надо же, какие голодные голуби, даже не думала, что они способны поедать человеческую плоть. А может быть, они тоже ненавидят быдло?