С интонацией мертвеца
Промозглой озлобленной улицей проложен мой неустанный путь мимо однообразно плетущихся теней, полупрозрачных и обделённых наполнением, подобно пыльной мультифоре. То и дело чахлые очертания теней рассеиваются и собираются вновь, столь же падкие на гамельнские попурри, как и их обветшалые мысли, поспешным шагом суетятся скопом до затёртых рабочих седалищ.
Иссохший бассейн кармана, переплетения покинутых взглядов и истошное колебание сердца — скупой багаж грядущего дня. Глоток октябрьского воздуха, сырого и бессмысленного, будто бы отрубленная голова селёдки, поклажей проваливается в легкие вперемешку с сизым клубом дыма тлеющей папироски. А исподлобья уставилась улица. Мрачной сажей она обволакивает горизонт, как обтекает простынь тело, потерявшее душу. Раскадровка моих движений сменяется на горизонтальную ориентацию, и срезанным стеблем вчерашнего бутона рушусь на размеренный асфальт. Как загарпуненный кит, я бездыханно выброшен на замученный холодом и бесчувствием тротуар, рыпаюсь, собираю клавиши в испуганные и неприглядные строки точно опрометью подбирает окровавленные зубы сокрушенный боец. А вокруг пустота разливается вечностью.
Обнаружившись в попытке вывести следы со своих запятнанных страниц, спотыкаюсь о нажитые огорчения, перебираю неисполненные влечения и навязчивые представления, всячески стараюсь избежать сотворенного мира, подкинуть в бэби-бокс собственные воспоминания. Сомнамбулически кружусь от одного признания к другому, стираю выстраданные обращения, упёртым муфлоном срываюсь с серпантина, ведущего к ответственности. Плеяда сменяющих друг друга вызовов, оборванные контакты, заточения в безделье отныне — атрибуты бессилия, которое становится, похоже, идеей фикс.
Вокруг меня проплешина прибитой жухлой травы неприглядно обосновалась посреди ненужного и покалеченного школьного стадиона. Висящий соучастником прелый воздух доносил со всей соорудившейся поблизости действительности чувство обнищалой тоски. И вдруг скромный отблеск из-под нечастых островков растительности ударил по моим глазам. Мгновенно овладев моим вниманием, что зайчик ленивого воскресного солнца заигрывает с наивным питомцем, неведомый кусочек света увлёк меня к себе. Сердце мое клокотало, но осторожничало на пути к крошечному стеклянному таинству округлой формы. Наполненное всеобъемлющим черным цветом, в самом центре его пространство хранило высушенный фиолетовый цветок. Прежде этому выражению природной щедрости предстояло смирение в земле, но теперь я бережно упрятал его в скрытое отделение плаща, где сберегал редкие предметы счастья. Оно проскользнуло в мой карман, полностью доверившись, тонуло и исчезало, соскальзывая будто в канаву, вспарывало изнутри непостижимой робостью и нежностью. Невинное, безупречное украшение отливалось в моей душе созерцанием нескончаемого Прекрасного.
Как только светило принялось погружаться за обшарпанный небосклон, точно усталый юноша в ржавую ванну, привычная тропа привела меня к неприметному и измученному подъезду. Мимо пропитанных пóтом песков, мимо разлитых рек бесчисленных слов и горьких молчаний, прямиком к закоптившемуся пристанищу, в котором дежурное радушие сменялось скупой яростью.
Остановившись на обнажённом участке вспоротой земли, с аккуратностью любовного чувства, я заглянул в окна, освещённые скудным фонарным светом. Проникая зрением за треснувшее стекло, стал узнавать потертые потолки и пожелтевшие от времени стены. Они были увешаны юношескими достижениями, окаймлёнными в праздничные рамки, распечатками найденных выписок, что стыдливо прятал от посторонних глаз, пропитаны истеричным и громогласным нервом, выкрашены красками обреченности и бессилия. Именно отсюда брала своё начало моя печаль и обосновавшаяся на ней дальнейшая жизнь, где бессонными ночами исследовал несовершенства собственного отражения, безобразности бракованной души. Уживаясь в самом себе, делил постель на двоих с могильной стужей в надежде уснуть и наконец расстаться с собой.
Протянул ослабленную воспоминаниями кисть вглубь за таящимся у истерзанного сердца сокровищем, однако рука мгновенно пришла в оцепенение. На дне вышитого устаревшей тесьмой кармана не нашлось никакой драгоценности — больше не отразит своей изысканной поверхностью она свет мерцающего ориентира, больше не увлечет замысловатостью узоров своего цветка. И сердце мое рассеялось сотней пугливых колибри.
Я попытался опомниться от случившегося и взглянул обратно на отчие апартаменты, когда оскоминой встала поперёк горла страшная картина: в тех наградных листах, которыми были усеяны стены, не значилось моё имя, те эпикризы, что хранились напоминанием о хроническом смущении, не подписаны моей фамилией, фотографии и портреты не содержали моих черт. Из-за блёклых занавесей на меня оскалились несколько взглядов, закоченелых и канцелярских, словно выполняемая приставами опись имущества.
Последние части пазла встали на свои места, как вдруг я осознал немыслимую до сих пор истину. Все узнанные предметы, все увиденные лица, вся болью воспрянувшая память — они соотносились с кем-то прежним, но никак не имеющим отношения ко мне. И внезапно понял, что сам я — лишь распростёртое ничто, увязшее в теснинах тоскливой земли.
Вдалеке, на весу и без спасения, светила неясная звезда, и ближе она никогда не станет. Я хотел одного — оставить этот цветок в своей комнате. Но на самом деле нет никакой комнаты, все это лишь образы алкоголического сновидения, возвращаться попросту некуда. Отныне моя участь — обшарпанным комком текста забвенно сновать по чужим объятиям в попытках отыскать хотя бы осколок утерянного нещечка, пропащим аггелом порхать в ночи и оставлять на небосводе едва различимые письмена, полные кромешной скорби.
Проживать день за днём слепком густого отчаяния.
