Коммерческие предложения
Петр Дутов • December 11, 2023
Вообще говоря, каждый из четырех поэтов не хочет никакого соседства — просто потому, что он уверен, что предлагает единственное решение, тот единственный образ мира в слове явленный, по-своему исчерпывающий, который не нуждается ни в каких других. Без этой рабочей иллюзии ничего не возникает.
Фантасмагория ночи под грузным небом побережья. Полумёртвым воем стрекочет панорама улиц. Упрямая пара лодочек своей чернотой сечёт воздух трехимённого города. Вмиг за углом раскинулось мерцанием крыльцо с семью ступенями прищуренного глянца. Гостей ватага шастает по кругу, как изголодавшиеся чайки, а она скрадывается за своей вуалью. Но стоит верхнему покрову обрушится на равнину паркета, так вмиг обнажается плетёная роза мира, всех богоматерь цветов. И тонким парусником она пускается по этим трепетным волнам следящих взоров.
Стальные её чувства стали просто невыносимы. Холодный алюминий её пальцев заядло скользит по клавишам макбука. От перелистывания скрытых папок тачпад настигает солёный хром, сброшенный со щёк. Она поднимется, захлопнет лихолетье прошлого и оставит недопитой ртуть в любимой кружке на дебелом столике. Зашторит мировые окна и пришвартуется у платинового отражения. Стальные её чувства стали просто невыносимы. Другим — не ей, и с этим сокровением внутри она достанет с дальней полки серебро и обернёт вокруг своих кристальных плеч.
Просторный вечер катится к заветному (извечному) финалу. Усталость плеч перетекает в сладость взгляда. В кистях качаются тягучие бокалы, и кропальная комната электризуется всё больше. По пудровой свече плетётся пыльный воск, подобный перстам, стекающим по глади рёбер. И белоснежная кайма сдаётся на позолоченной спине. Так за покровом, усеянным цветами, откроются долины раскалённого и пленительного.
Обрывки встреч и перелёты птиц. Милые мальчики снуют и прыгают в колодезь. История — препона современности. Рисовать фильмы и заминать в ладони билеты. Птицы, как люди, падают свободно. Вокруг кладбищ воздвигнутый город. Шершавые стены звучат фиоритурой. В конце всегда остается лишь пассаж снимков. Шёпот в хрустальное ухо. Человек кусает собаку. Белизна джинсы стискивает грудину.
Взъерошенное время стоит за окном. Слепая чайка разбивает стекло молча и голодно. Кухня пахнет новым романом в мягкой обложке, пижамой, винным духом и женской свежестью. В голове путаница и тщательность. Болезненно-тупо ноют виски. Сколько прошло времени, интересно? Впереди простор и сиротство брусчатки. Небо ропщет палевыми штрихкодами. Маленькие мятые буквы, бешено дергаясь, шуршат на дне кармана.
Стрекочет незаметно гвоздика, под ногами идеальная грусть. Гнилушки тянут мелодию вчерашней родины. Румяная листва досматривает сны. Простые радости надо заслужить. В лукошке вертится осунувшийся день, я посреди лесного морока — будто на дне бассейна. Застеночки молочных лагерей, и стелится плетень на плечи. Заправлена кипенным одеялом бетонная плита, в которой снова никого. И лишь улыбка — потёртая штудия меж брусничных щёк.
Прибой ласкает фарфоровые ступни и мелкой дрожью бежит по рукаву. Так на задворках времени истекает лето, так чертит жизнь очередной крахмальный круг. Бумажным лебедем по трассам и путям сплавляться, а в итоге — лишь луг тягучей хмари. И эта груда стылых камней станет для меня теплее любого города. Птенец под кожей вьётся и гурбанит — мой молчаливый беспокойный компас.
Как по мне, человечность непростительна. Я занимаюсь сдвигами и полирую ночную гладь. Разверстая мгла мне дышит в спину и обвивает мертвенным парфюмом. Конечно же, она стережётся затрагивать серьёзные вопросы. В этом ей нет нужды. Представьте себе человека, получившего приглашение на казнь — я таких видела немало. Менаж-а-труа по-петербургски: непрерывный гул, сырость и забвение. Великое канальство — внушать в сердца доверие. Хотя мне об этом и не говорили, я замечала, что моё состояние вызывает беспокойство. В моих руках живой металл. Я просто хочу помрачнее.
Из декораций — очерченный периметр полудохлых дней. В потёмках котельной благоухают червоточины; твои улыбки на этой выжженной земле как экивоки. У мёртвых пианистов получаются лучшие миниатюры. Хроника распада — это свидетельство о рождении нашего времени. Но если мы и мостимся на коленях, то лишь как в стрелялке-симуляторе, и панурговым быть не стало. В закрытых глазах твоих растопится морок. А там, дай бог, будет милостив несчастный случай. Вспарывай себя, ковыряй ранку до фюсиса и где-то под покровом отыщешь истое и переживающее сердце.
Колыбельная допевает, и я тихонько продолжаю сама. Мне говорят, что надо больше улыбаться. Но буффонаде место на свалке — ужимки, хмурь и покусанные губы должны быть настоящими. Я рада, рада и гимнастёрке на голо тело, и всем потерям, что жестянками бренчат за спиной. И только сотрётся последняя запись в документе, тогда, в тот завидный отрезок, всё прошлое без оговорок и целиком считаться будет славным, а настоящее — просветлённым и отрадным. Тогда и вознесусь перламутровым трамвайным билетом выше шпилей и дураков, а после юркну сквозь оградки в свой заслуженный отдых. Стряхну со штанин укоры и сяду дожидаться гостя — скучное блистательное счастье — с пустыми распростёртыми руками.
Стынет настил после незнакомых шагов. Вдалеке кукольные напевы, голос заводного фарфора. Но настоящий человек пел не спеша. Таких уже давно нет. А теперь, спустя время, кто за пазухой в гамбургском остатке? За немытым окном опять закат. От бетона веет декабрьской тишиной. Шути-шути как дохлый шут, мети-мети и пеплом покрывай бульвары. Бездна притягательна, словно негативная киноплёнка по Данте. Посмотри в зеркало, и ты увидишь меня. Позади, едва звучно, шаркается моя бесцветная фигура и пялит схлопнутые до зарезу веки. От этого ожидания сохнет во рту.
Скрипы половиц — голоса отставших иволог. На пальцах мягкие ожоги — недавняя прогулка. Пастельный отблеск на припудренных стенах. Ещё мгновение, и он дотронется до комка бумажной юбки, ономнясь щебетавшей с ветром. О чем-то своём, о чём-то чужом. Мир требует разлюбить настоящее. Ему в отместку — причудливые гурии, что с виду между аистом и пастилой из вишни. С последних этажей доносится детский хор. На экране стопка электрических набросков — новый манускрипт. Прямая дорога в Ч., а, может, и куда-то чище. Взыграет сердце от закрытой станции. И лент румяных не коснётся пыль.
Регулярные упражнения в искусстве драматизации. Сонливо поднимается майский пух и стремится исчезнуть. Вообще, побег — наиболее печальная возможность современности. И наиболее необходимая. В любом движении всегда есть копеечка театральности, но не любая поза становится скульптурой. Эллинские страсти сманеврировали из парфенонов в блокноты, из Ксанфа в закутки кофеен. Смена декораций, растворение трагедий. Разговоры, разговоры, разговоры. Когда художнику нечего сказать, он начинает разглагольствовать. А что остается нам? Бесконечное буриме на дощечках и камнях.
Птицы летят, а планета пустует. Дыханье бастует, спотыкания плодя. Посадский уголок в известном местечке. Бестельно парят намёки сумерек. Тропинки-царапки не заживают. Пройди столько же дорог, и ничего не изменится. В моей тетрадке только блики чрезвычайных ситуаций. Бушевал вторник, рассыпалась ваниль. Один ребенок пострадал. Декада закончилась, декаденты — без почвы. Мир чахнет, и это уже притча во языцех. Льдистоокая, пламевласая, нобелевская скука. В свадебной занавесе для никого бесцветно рдеет трава среди мая.
Тихо-тихо притаились нужные слова меж замочков и дверей. В одном дезабилье освежаю рекорд нежности, словно облако на выгуле. Светлый-светлый день рассыпал ямочки по мрамору ланит, и на предплечье гарцует агнец. Где-то на другом конце судьбы мой друг улёгся щёчкой на полусонное окно. Такой знакомый, такой горчичный город; носятся и путаются витрины-мотыльки. Зевает северный лебедь, волнуется озёрный прибой. Под ногами шелестят следы озорного зверя. Этот зверёк совсем как ты. Нет ничего лучше, чем переживать меланхолию в начале летних дней. Не выдавить косметологу из моей кожи точки разлуки. Под ротондой, как под шорохом небес, тихо сама с собою я веду беседу на твоём языке.
Послеполуденные беседы на припухлом островном асфальте. Артачит день, и ведь наверняка о чём-то про себя жалеешь. За несвершённые грёзы предусмотрена своя мера ответственности. Скульптуры падают оземь, а мы даже и не в курсе. Паттерны Паперно, небесный оргалит, вытатуированы где-то под чёрной рубашкой слева от центра груди. Колыхнулось рисовое плечо — так бывает, когда на тебе раскаляются созвездия. Посмотри на небо, там радуга рассыпается на соцветия. Вне себя тоскует птичка. Хлоп! И она игрушка на витрине ярмарочных прихвостней и эрзацев мысли. Они капитализируют всё, даже рассвет, даже трепет тюля у отчего подоконника. Фотоальбомы детства и карманную медиатеку начинаешь ценить со временем, начинаешь ценить с сожалением. Вот опять. Не сокрою, случаются фотокарточки хуже, но реже.
Несколько дней сыпется ливень. В его серости сокрыты твёрдость и непокорность. Отказаться от цвета — значит вылущить эмоции и страхи. Отказаться от цвета — значит заключить сделку по душе. Под софитами и без того алебастровая кожа принимается юркать вспышками. Это театр без сцены или блуждающий зрительный зал на семьсот мест. Жизнь — непрерывно меняющаяся, непредсказуемая и таинственная — представление для тех, кто умеет смотреть. В криогенной камере стынет гальюнная фигура, и она точно воспрянет в нужный момент. Жизнь — постановка для тех, кто умеет ждать.
Это всё на самом деле про агнца на сырой туманной поляне. Разбросаны бревенчатые колья — какое-то подобие забора. Ограждаешься от других так же, как опасаешься животных. А те, кто испытывают боязнь перед животными, больше всего страшатся, что в прикосновении они признают их своими. Всякое уединение изначально есть боязнь прикосновения. Так и рождаются баррикады слов и бастионы молчания. Полсотни псевдонимов, чтобы скрыться от других. И сотня гетеронимов, чтобы скрыться от себя. Присмотритесь: фотографии всегда засвечены. Всегда есть агнцы в разлитом поле. Всегда есть те, кто будет их съедать. Всегда есть свет, что пробивается сквозь ветви. Всегда есть то, чего уж никогда не будет.
К нам регулярно захаживает неосторожность. Меловидная дама; роняет локоть на стол, ухмыльно проливает расставленное, оставленное. На бетон сыпятся булавки, заколки из детства, болданки, клипстры и последние каникулы. Бетон и сам неспокоен, бетон дрожит, фуржит, смержит. Сатанеет глубь кулисы. Сама, в общем-то, кулиса — это что-то вроде муляжа дома: беспросветная, плоская, как атласная камбала или непомерный бархатный бинт, она сокрывает отличные события. Муляж маскирует специфичное. Когда находишься на сцене, реальность становится постановочной. Поднимаешь голову — над действом, а точнее отсутствием действа, парит падуга, тяготея единовременно. Гвалт голосов из зала выдёргивает из завесы, как тянется за иголкой неосторожность. Зрительское громыхание что-то рассеивает, но зал всё ещё закрыт. Зал всё ещё пустой.
Сегодня мне снился млечный путь. Я слышала, как стрекотали далёкие миры. Я видела бронзовые гвóздики, рассыпанные по агатовой мантии. В детстве у меня был такой же плащ — из шуршащей олимпийской ткани, отголоска миллениума и грушевого сада. Помню, как в праздничную ночь на мне нелепо высился остроконечный колпак, а чёрная мантия была обшита хлипкими звёздами. В ту ночь я уснула волшебницей, и мне приснилось будущее. Непроницаемое, но с островками сияющих планид. Сейчас за окном первые заморозки — бледная оркестровая живопись; мои пальцы леденеют. Это автобиографический текст, и он написан в попытке согреться. Иногда мне кажется, что это автобиография каждого. Стылыми пальцами перебирать, как снежинки, звёздное небо.
Я делала этот рисунок несколько раз, никогда не вспоминая, что делала его прежде. Углём оживляла бутоны, собирала Кассиопею из зёрен граната. Паутину аканфа пускала по запястьям. Рубиновое небо и мои черничные ночи: беспарно встречать дюну-рассвет. Месяц назад я видела лису на дороге. Под листв настилом, как под бременем мостов, она хранит секреты в естесстве. Нет тайны большей, чем уединение, и нет художника умнее, чем зима (надежда). Может быть, меня там не было. Меня не учили заботиться, но мне не всё равно. Я учусь заботиться, я учусь заботиться. Чтобы это увидеть, нужно время.
Поэтическое слово отличается от бытового тем, что содержит в себе некий вираж. У кого-то он резкий, у кого-то — неподвижный.
