Урок
Детский галдёж. Шумная толпа детей забегает из коридора в класс одной из средних школ, построенных когда-то военнопленными. Кому-то из детей всё-таки удалось раздобыть ключ от кабинета, где всегда проводились уроки русского языка и литературы.
Преподавала литературу семейная женщина средних лет. Она была человеком с непривычно чистой устной речью. Особо искушенных в гуманитарных областях персон должны были бы удивлять её обычные слова, вернее сказать, их уместность в простом разговоре. Слов обычно она произносила немного, но тем они и были доходчивее собеседнику, чем если бы их было сказано больше для выражения главной мысли. Эта самобытная основательность дополнялась умением сохранить такт диалога, что весьма льстило собеседнику и давало ему простор самовыражения в равной беседе. Для неё самой и большинству коллег, родителей учеников, а тем более детей, эта внутренняя поэзия простой русской речи не была заметна, но она имела своё благотворное влияние на умы учеников.
Сюжеты русской литературы позапрошлого века выступали рутинным поводом, фоном для бесед, как со всем классом, так и с отдельными учениками. Но пустота содержания этих будничных монологов не была достойна учительского красноречия, да и литература будто не соответствовала чаяниям маленьких читателей. Подумать только, как может человек лет четырнадцати или шестнадцати, лишённый опыта и впечатлений зрелого человека, понять "лишнего" скептика Бельтова или третий сон Веры Павловны, да к тому же историческое место этих литературных персонажей в народном пути героев своих времён? Прямое же учительское объяснение запросто топчет всякую попытку самостоятельно поразмыслить над этой жизненной задачкой. А без подобных готовых объяснений ни один урок не обходится, программа прохождения учебного материала на год не выполняется. Таков порочный круг, в котором бегают наперегонки учителя учителей, учителя учеников и ученики с мамами.
Итого, школьные занятия литературой постоянно вырождаются в сериал пересказов умствований литературных критиков и литераторов. Такая рутинность напрочь отбивает всякое желание у школьников самостоятельно читать длинные простыни текста в авторском размере. Но нашим ученикам, вернее, их мамам спешат на помощь предприимчивые книгоиздательства и коммуникационные технологии: шпаргалка с кратким изложением, видеоролик из интернета. Хорошо, если найдется аудиокнига или статья из электронной энциклопедии. И будет мамино счастье, если в конце статьи будет светиться гиперссылка на экранизацию произведения.
Кто не любит фильмы? Мы все их любим, лишь бы они были достаточно сносного качества. Учительницу литературы, по совместительству классного руководителя, ученики между собой довольно фамильярно называли Татьянкой. Придумывались обычно и другие прозвища, но они никак не закреплялись за ней, потому что в Татьянке не было ничего особенного. Но сама Татьяна Александровна не должна была этого знать — не положено. Пусть и догадывалась, благоразумно делая вид, что не слышала выкриков стоящих у входа в класс плутов: "Шухер! Татьянка идёт!" Стоять или сидеть на почётном стрёме возле классной двери и предупреждать раньше всех о приближении учителя всегда вызывало мелочную гордость детского первенства. Сегодняшний урок не был исключением.
И вот, в класс входит опрятная женщина с черными, как и её платье, волосами. Раздаётся грохот школьной мебели. Ученики встали, приветствуя классную руководительницу. В её лице и движениях была заметна какая-то хроническая усталость. Серый оттенок её кожи свидетельствовал о наличии бессонницы из-за маленьких детей, которые каждую ночь лишают её сна своим криком от того, что у них режутся зубы. Не могут не удивлять люди, способные ясно мыслить после долгих бессонных ночей, словно их и не было вовсе. Татьяна Александровна как раз из таких людей.
Завершив школьный ритуал приветствия, Татьянка позволила всем сесть. Наконец, в классе наступила тишина. Затем Татьянка не торопясь открыла журнал и зрительно провела перекличку, или, как шутят сами ученики в такие моменты, просканировала класс. О, эта благодатная маленькая пауза, когда за день идёт первый или второй урок, а урока-то словно ещё нет, и можно немного полежать головой в парту, продолжив для себя ночь.
В этот раз было всё иначе. Где-то из середины класса вдруг возникает волна вопрошающего шепота о том, что же на сегодня задавали.
Не торопясь, Татьяна Александровна заполнила плюсиками столбик классного журнала, после чего встала и, подойдя к открытой настежь доске, написала число и чуть ниже слово "Шинель", заглавная буква которого напоминала живописный вензель из учебника истории.
В этот момент даже задние парты вспомнили о прошлых намерениях Татьянки.
— Достаём двойные листочки, — сказала негромко Татьяна Александровна.
Павлуша, вольготно расположившийся на третьей парте возле окна, открыл середину тетради и, закусив губами язык, добросовестно приступил к расправе над тетрадкой. Первая попытка потерпела неудачу. Лист в линейку сильно надорвался возле скобы. Павлуша принялся за вторую. Чуть более удачно, но уже с небольшим надрывом.
"Неприятненько" — подумал он и, посмотрев на первую попытку, почётно назначил её быть черновиком второй.
Читаемый на большинстве лиц учащихся трепет явно показывал их привычную неготовность к такому испытанию, которую уготовил русский писатель со зловещими усиками. Ученики тщетно искали любой, пусть даже пустяковый повод, чтобы оттянуть начало неминуемой экзаменации. Вероятно, и сам Николай Васильевич бы пришёл в ужас от такой затеи, или, скорее, от казённой профанации литературы, как сказали бы в его время. Возможно, и сама русская литература с ним бы согласилась, если бы, конечно, обладала такими ораторскими возможностями. А, может быть, потом подумала бы и прибавила: ну хотя бы его смешную фамилию запомнят, а там, гляди, может, ещё чего и...
Татьяна Александровна, как учитель литературы с более чем десятилетним стажем “дрессуры”, всегда чувствовала перед экзаминацией такого рода, где требовалось самостоятельное изложение мыслей, необходимость вдохновляющего напутствия детям, то есть ментального пинка в форме небольшой патетической речи о роли произведения в истории русской литературы. Но такая весьма общая речь из-за своей космической высоты была недостижима и практически бесполезна для учащихся. Напутствие Татьянки трудно было удержать в голове из-за его абстрактной формы, и одновременно нельзя было успеть дословно записать целую мысль из-за учительской скороговорки. Но если какой-то плут всё же успевал, то он мог, перефразировав её слова, потом успешно выдать их за свою оригинальную мысль длиной в два предложения. А это уже, как минимум, пятнадцатая часть сочинения. Зато какая часть! Такая контрабанда по обыкновению подхалимно ставилась в конце сочинения с целью манипуляции учительским самолюбием, влияющим в лучшую сторону на конечную оценку. Узнаваемое сходство мыслей должно было производить впечатление на учителя, и производило. Не знаю по какой причине, но часто эта мелкая диверсионная авантюра удавалось отличницам.
Татьяна Александровна в этом напутствии не блистала новаторством мысли. Она пересказывала общую для её коллег и их учителей точку зрения на все произведения из школьной программы.
"Акакий Акакиевич — беззлобный и жалкий маленький человек. Маленькие мысли и мечты, но он также обладает духовной жизнью как и его осмешники. В этом их равенство, но преимущество главного героя перед ними в большей человечности", — монотонно говорила она.
За этими замечательными словами последовал избитый программой школьной литературы тезис о самом авторе, его роли в истории русской литературы, которая вовсе не ограничивалась какими-то там скромными национальными рамками, как у других, не менее достойных деятелей культуры, а выходила на прямо-таки межгалактическую значимость.
"Николай Васильевич, ах, Николай Васильевич..." — вздыхала Татьянка, вспоминая о его драматичной кончине и о каком-то могильщике на букву "Б".
Сделав театральную паузу, Татьяна Александровна снова вернулась с космической орбиты лириков на землю, к нашей "Шинели". Провозгласила её вершиной русской литературы и добавила, что кто-то там потом вышел из шинели. Закончив свою аэрокосмическую прогулку по классу, в течении которой длился этот выдающийся монолог, она приземлилась за свой стол и зачем-то поинтересовалась о наличии вопросов перед началом “пытки”.
Павлуша вдруг поднял руку и, неуклюже приподнявшись, произнёс:
— Татьяна Александровна, я не готов сегодня к эссе. Можно я потом напишу?
Класс немного насторожился, появилась долгожданная тень надежды отложить общую экзекуцию, если ещё пара желающих выступят с похожими просьбами и открыто заявит о неготовности одним фронтом. Но других рук и заявлений не появилось.
— В чем дело? Потом будет потом. Ставлю пока двойку, — ответила Татьянка.
— А можно рассказать тогда? — вопрошал Павлуша, рассчитывая выторговать тройку и надбавку по итогу своей импровизации.
— Что рассказать?
— Устное сочинение на эту тему. Я не читал, точнее читал давно, прошлым летом. Но я смотрел старый мультфильм в интернете, чтобы освежить в памяти сюжет. И я не могу внятно писать на эту тему, но могу... — запинаясь, говорил Павлуша.
Павлуша на словах о мультфильме понял, что это было излишнее откровение и замялся.
— Почему же? В таком случае выходи к доске, пока другие пишут. Решись изложить свои мысли устно, — подытожила Татьяна Александровна.
— Хорошо, — сказал Павлуша и вышел из-за скрипящей парты к столу.
— Итак, Гоголь... "Шинель". Короче, не согласен я. Всё тут.
— Конец! — звучит тихое замечание одноклассников.
Раздается хихиканье. Татьяна Александровна застучала ручкой в адрес шутника.
Павлуша заулыбался, но это было только началом. Он опасался указывать на то, что он не согласен именно с Татьяной Александровной после её красивой речи, чтобы не вызвать личного и не равного с собой противостояния. К тому же, это могло вызвать недовольство некоторых отличников, способных вступить в полемику и поставить его на место, будто стул под парту.
— Неправильно это. Я очень недоволен, когда все говорят про в таком духе, будто "Шинель" — это наше всё, как Пушкин какой-то. Дескать, это Эверест русской литературы. Пушкин, Гоголь там эти все писатели... Чацкий, — Павлуша перепутал Грибоедова с Чацким. — Не могу с этой мыслью согласиться по совести, — прервал свою речь Павлуша.
Татьяна Александровна насторожилась, услышав последнее слово, ожидая продолжения искренности.
Редкость искренности, новизны мыслей учеников была причиной настороженности Татьяны Александровны. Потому что дети всегда шаблонно отвечали одно и тоже, либо дословно воспроизводили слова из современного предисловия к произведению, с которыми они ознакомились за пять минут до ответа или даже во время него. Татьяна Александровна, привыкшая к такому учебно-педагогическому лицемерию, не была достаточно требовательна при ответе. Она понимала детские сложности, делая такую скидку.
Герой урока смотрел на линолеум серьёзнее, чем две минуты назад. И сказал:
— Вы восторженно, как и в учебнике, говорите, что "Шинель" — это какая-то вершина. Я думаю, что "Шинель" — это не вершина, а глубокая выгребная яма, помойка! — резко закончил Павлуша.
В классе раздался раскат безудержного детского смеха, который не успокаивался пару минут. Учительница поначалу смеялась с детьми и прикрывала рукой рот из соображений норм приличия. После чего, сделав волевое усилие над собой, Татьяна Александровна начала быстро постукивать торцом ручки по столу, накрытого стеклом, чтобы успокоить смех остальных.
— Что ты говоришь?! Яма?! Какая к черту яма?! Да ещё и выгребная... помойка.
— Яма, в которую мусорят... в которой ползают разные...
— Ты решил посмешить своих друзей этой сценкой с серьёзным лицом?
— Он стендапер, — выкрик из класса. Снова раздался детский гогот.
— Практикуешься в стендапе на моём уроке?
— Нет.
— А чего ты добился этой шуткой? Вот весь класс насмешил. Молодец, удалось.
— Но вы тоже смеялись.
— Да, но я учитель, — замешкавшись, ответила Татьянка. — Так что же, ты так серьезно думаешь?
— Думаю так. По крайней мере, со вчерашнего дня.
— Ну объясни подробнее, разверни свою мысль до конца. И скажи всем, почему ты так стал думать со вчерашнего дня о нашем великом русском произведении.
Павлуша почувствовал, что снова собрался с ответом после случайно воспринятой шутки, которая и у него вызвала недолгую улыбку. Он понимал, что для весомого ответа Татьяне Александровне с её мыслями как космическими ракетами, требуется прочное основание. Поэтому яму или провисание в серьёзности восприятия, в которой он оказался после юмористической паузы, требовалось переделать в котлован фундамента планировавшейся речи. Следовало начинать доклад издалека. Павлуша поправил стойку, сменив опорную ногу, и ответил:
— Почему именно так стал думать о произведении — не знаю, не могу сказать. Но я думал, зачем вы нам задаете разные произведения, и пришёл к мысли, что у вас так в учебной программе записано. Я спросил у родителей, почему учителя программы составляют. Они мне ответили, что эти программы какая-то государственная комиссия утверждает и рассылает по всем школам. А ответа на вопрос, почему комиссия именно это произведение включило то или иное произведение в программу для нас, мне не удалось найти. Многие говорили, да и я так думал, что это нам для пользы... Не понимал я пользы от этих чтений, да и сейчас... , — Павлуша снова почувствовал, что ноша обстоятельного ответа не по нему, и добавил, смутившись: — Извините, я про другое хотел сказать. Про то, что литература это хорошо, в том числе и "Шинель". Это произведение талантливо написано, а главный герой чем-то даже напоминает вас…
В классе опять раздался хохот и смех. Татьяна Александровна насупилась от такого сравнения Акакия Акакиевича с собой. И правильно сделала, ведь любой уважающий себя человек, упомянутый рядом с гоголевской "Шинелью", обязательно посчитает это нелицеприятным сравнением, ведь речь идёт о жалком человеке со смешным именем Акакий. Даже по-современному литературно образованная Татьяна Александровна была во власти такого предрассудка.
— Что? Как у тебя хватает наглости?!
— Я, Татьяна Александровна, про текст, сколько успел прочесть. Вернее, про язык, которым писал автор. Мне он напомнил язык Пушкина, только если бы не в стихах, — возможно, Павлуша имел в виду поэтику прозы. — Он такой же самодостаточный, чистый, и если его произносить вслух, то у него нельзя ни прибавить, ни убавить слов — их ровно столько, сколько нужно для выражения и каждое на своём особенном месте. Чем-то мне и напомнило это ваши рассказы на наших уроках.
Татьяна Александровна была растрогана таким льстивым сравнением с самим Николаем Васильевичем и кусочком Пушкина. Одобрительность её взгляда, дополненная улыбкой, говорила ученику о возможности продолжить рассказ.
— Но я хотел бы ближе к делу сказать. Вот есть такое произведение "Шинель". Мы его проходим. А о чем оно, если получше вдуматься? Оно ведь про то, как какой-то российский чиновник хотел себе пальто купить и не имел для этого средств, — непонятно, почему шинель была подменена пальто, когда общеизвестно, что герой хотел именно шинель. Ведь пальто хуже шинели. Да и не было никакого пальто у Акакия вовсе.
— Экономил, жил голодный в каморке, как папа Карло без Буратины. Скопил — и наконец купил, — продолжал Павлуша, но тут его прервали.
— "Айфон", — раздался снова выкрик из глубины класса.
И опять ответом на детское остроумие раздается звонкий хор смеха.
— Нет... Шинель. Шинель он хотел купить и купил.
— После её покупки Акакиевич сразу взлетел в глазах своих коллег на высоту, недосягаемую для тех, кто был в дырявом пальто. А изменился ли он сам? У него к пальту... ой, к шинели купленной извилина новая прилагалась? Нет, конечно не могла. Несильно он сам изменился после обновки, просто ему, может, больше повезло, чем нам, — сказал Павлуша и умолк.
— Что ты имеешь в виду?
— Я имею в виду нас, поскольку у меня нет "Айфона", в отличие от Акакиевича. Как и у большинства нашего класса. В том числе и у вас, Татьяна Александровна.
— Зачем? Но ведь он мне не нужен.
Татьяна Александровна произнесла последние слова, замедляя речь, вспомнив о том, что когда-то уже хотела, и даже купила одну из его моделей n-го года выпуска, пользуясь на работе более дешёвым, но сразу же отбросила эту мысль, перейдя к учительскому долгу.
— Может к "Шинеле" перейдёшь уже? При чём тут "Айфон"... Акакиевич? Где связь? Не понимаю.
— Позвоните ему, он на связи, — выкрикнул какой-то ученик, имея в виду Акакия. Снова раздался смех, и все улыбаются. Снова застучала учительская ручка.
— Да я от неё и не отходил. Может вам и не нужен... Я про то, что шинель Акакиевича мало чем отличается от последнего "Айфона". Но многие его желают заполучить, как Акакий своё пальто... шинель.
Протяжная реплика из глубины класса: "Завидует". Все снова хихикают.
— Да, я немного завидую, но уж точно не тебе, — ответил Павлуша автору реплики и продолжил: — а тем, кто всегда замечает переоценку простых вещей и не боится сказать об этом вслух. У Акакия и его коллег этой переоцененной вещью оказалась шинель, а в нашем классе и школе это обычный смартфон.
— Ботинки лучше папе верни, — снова выкрикнул парень, который шутил про "Айфон".
Смеха всего класса не последовало за этой иронией в адрес докладчика. Появилось только несколько улыбок, а Павлуша смутился, но проигнорировал укол своего одноклассника.
Павлуша продолжил речь:
— Я не могу точно сказать о причинах излишних переоценок. Не хватает знаний. Но точно вижу что-то общее между шинелью и "Айфоном", если посмотреть на эти вещи со стороны круга людей, где все единодушно эту переоценку с восторгом смакуют и взращивают, как в огороде яблоню. Да, яблоню... — Павлуша подумал про удачно подобранное слово, символизирующее чем-то "Айфон".
— Шинель как одежда, — говорил Павлуша, — давала не защиту от холодной петербургской погоды… Вернее, это тоже давала, но это не главное! Она давала тому, кто её надел, уважение коллектива каких-то "взаимоуважаемых уважальщиков", в особенности, если она была новой. Но это было особенное уважение, особенность которого заключалась в том, что уважение коллектива направлено не лично на Акакия как на человека, а только как на безликого носителя этой шинели. Я это не сразу понял, возможно, у меня не получается об этом лучше сказать, как умеете Вы, Татьяна Александровна. Но в этом особенном уважении, не к которому мы привыкли в жизни, есть какая-то трудноуловимая нечестность... или подлость. И я такое уважение не считаю настоящим, но... Я хочу ещё сказать, что я говорю о шинели не как вещи для утепления тела, которую носят зимой или осенью, а о шинели как знаке отличия, как о погоне в армии, понимаете? Это уже не просто защита тела от непогоды. Вернее, и она тоже, но это уже не важно в сравнении с более значимым её свойством. Шинель — это важный статус или чин. Возможно, второй или третий этаж в иерархии поклонов и расшаркиваний нижестоящих вышестоящим. — Павлуша обновил свою предыдущую мысль. Даже у нас в жизни, здесь и сегодня, носителем этого статуса или своеобразным офицерским погоном выступает "Айфон", в особенности, последний. И я твёрдо думаю, что от каждого в отдельности это не зависит, даже если мы сами себе наедине скажем или договоримся вместе, что это нам не нужно и достаточно своего китайского "Сяоми" или даже более дешевого... Всё равно осадочек останется и где-то рано или поздно мысль о желании владеть новенькой моделью смартфона смартфонов будет теплиться. Выходит, что мы все ходим одним строем в ногу, и живём по одним правилам, будто в армии, хотим мы этого или нет, — завершил Павлуша.
Пока Павлуша произносил свою пространную для остальных речь, он сильно нервничал, краснел и бледнел, но он мог говорить свободно и ясно о том, что уже хорошо обдумал и сам для себя убедительно аргументировал. Вступительная речь Татьяны Александровны, которую он незаметно для всех раскритиковал, помогла ему разобраться с мыслями.
— Что ж, интересная точка зрения. А почему тогда ты назвал "Шинель" ямой, да к тому же выгребной?
Несмотря на то, что Татьяна Александровна внимательно слушала Павлушу, этот её вопрос наводил на мысль, что либо она не поняла смысл его слов, либо намеренно их проигнорировала с целью поскорее вернуть его с растущей под ногами трибуны, за которую она сама его и поставила, обратно за парту.
Павлуша продолжал:
— К сожалению, эта повесть написана очень хорошо и талантливо. Я назвал её ямой, потому что не знаю, как следовало называть иначе то положение, в которое попал главный герой, и окружавший его мир, в котором он жил и работал, умер... Я бы не захотел так жить. Автору удалось описать человеческую жизнь там, где её нет, где общаются и живут не люди, не личности, а знаки различия. Я имею в виду всякие статусы, видимые и невидимые: усы, бороды, фраки и лапсердаки, позы в соответствии существовавших тогда циркуляров и этикетов, по которым они сообщаются между собой. Поэтому кроме как ямой, гениально нарисованной и переданной, я это произведение называть не хочу. Чем тут восхищаться, когда от этого ужаса следует убегать? — сказал Павлуша и, сделав паузу, тихо прибавил: — А если и убежать невозможно?
— Я твердо уверен в том, что таких ям как “Шинель”, такой литературы быть не должно. И я не про запрет литературы, а о жизни, которую она описала. Если в жизни такого не будет, то и "Шинелей" не будет писаться. Неправильно это, гордиться своими увечьями и шутить над ними.
— Хорошо. Спасибо за рассказ. Садись.
Татьяна Александровна взглянула на часы и с досадой пришла к выводу, что скоро близится перемена.
За режим жизни школы или звонки почти всегда исправно отвечала добрая старушка-гардеробщица — баба Люба. Тулупообразная жилетка и короткие смешные валенки, независимо от времени года, были её униформой. Бабу Любу негласно любила вся школа, и никто не обижал, даже самые отмороженные малолетние хулиганы уважали её старость и немощность. И за намёк на обиду следовало жестокое осуждение обидчиков, каким бы школьным бармалеем он ни был. Правда сказать, дети иногда передразнивали её невнятную от потерянных зубов ругань на бегающих в гардеробе детей. А она в ответ что-то невнятно бормотала и грозно махала руками в воздухе, тем самым вызывая улыбки и звонкий смех проказников.
— Итак, кто заканчивает? Поднимите руки.
Из класса поднялось две руки, но одна сразу же опустилась. Видимо, её владелец понял расклад сил в классе не в свою пользу.
Татьяна Александровна задумалась. Многие не успевали из-за того, что слушали ответ Павлуши вместо того, чтобы самим писать.
— Сдаём листочки и записываем задание на следующий урок. Оно на доске.
Татьянка закрывает триптих классной доски, где на обратной стороне написано: «"Что делать?" и вспомогательные к произведению вопросы».
— Татьяна Александровна, но мы же ничего не успели. Давайте перенесём эссе на следующий раз, — заметила жалобно хорошистка со второй парты.
Видимо, это было возможно только в том случае, когда имелась возможность негласно валить всю вину потери времени на выступившего, который спас от децимации весь класс.
— Хорошо, но тот кто сдаст сегодня, тот получит оценку на балл выше, — сказала Татьянка.
— А если я пустой листок сдам, то на тройку напишу? — выкрик с “камчатки”.
— Получишь двойку. Потому что наценка на оценку начинается с трёх баллов, а не двух. Заканчиваем и сдаём листки.
Татьяна Александровна дописывает на доске с домашним заданием: "Подготовка к эссе".
Снова раздается стук учительской ручки с целью ускорить сдачу детских сочинений.
Наконец из коридора в класс доносится звонок. На столе Татьяны Александровны появляется три двойных листка, дневник героя урока, в который она ставит отличную оценку. Но данная высокая оценка не имела отношения к содержанию сказанного, а была данью за красноречие Павлуши и сиюминутную мальчишескую смелость. Сам же Павлуша задумался над вопросом, глядя на закрытый триптих, а как быть Акакию, если бежать некуда и жить не по закону поклонов и расшаркиваний?