Бесконечное наслаждение
Из коры тонкой струйкой сочится берёзовый сок,
Затекает в туесок, как кровь. И у каждых земных начал
Я счастливее всех был, когда я бывал жесток,
И терялся, не зная, что делать, когда прекращал.
Возможно, читатель, хорошо знакомый с культурой БДСМ, не раз слышал словосочетание "эндорфиновая теория".
Она - это то, что объясняет реакцию мазохиста на боль и всё дальнейшее состояние, называемое сабспейсом.
За особо глубоким сабспейсом, где снижается чувствительность, уходит множество внешних реакций и человек будто летаргически замирает в невесомости, закрепилось название "стенка". Мол, мощный выброс эндорфинов, сметающий собой всё.
Моя любимая, с которой мы составляли пару садист-мазохистка, по-настоящему любила боль. Ей даже не нужен был никакой специфический антураж, ей достаточно было болевых ощущений в их чистейшем виде, почти любых (что даже у мазохистов бывает нечасто), много и долго.
Антураж был нужен мне, поэтому иногда мы весьма атмосферно играли в страх, в насилие, в жертвенность. С её болевым порогом это было так легко. Сложнее было, если она просила ещё - тогда, когда это было уже не целесообразно. Или когда прекращала чувствовать, впадая в тот самый летаргический вид спейса.
С недавнего времени я стал замечать, что она всё легче входит в "стенку", и я даже радовался за нас, пока не отметил также и то, что она из этого состояния стала дольше и неохотнее выходить.
Однажды, во время экшена, где под её кожей - в руках, животе, груди - уже была пара сотен игл различного диаметра, я решил зашить ей рот. Выбрал мононить - с большой режущей иглой. И на моменте зашивания рта она начала по-настоящему уплывать куда-то в мир своих грёз. Мерные вдохи и выдохи звучали в такт настенным часам. Я бы играл в маньяка, который мучает несчастную жертву. Но жертва будто блаженно спала, прикрыв глаза и едва, насколько возможно, улыбаясь.
Я вставил по игле почти в надбровные дуги, параллельно им, и ещё по одной симметрично в щёки. Велел ей верить, что у неё зашиты веки. Она кивнула и продолжила погружение.
Меня это почему-то раззадорило и я взял в руки небольшую стальную линейку, начав бить ею по бёдрам моей возлюбленной, слушая её глухие стоны из-под зашитых губ.
Потом они прекратились. Она больше не реагировала.
Она ничего мне не сказала и даже не открыла глаз.
Я взял заранее заготовленные хирургические ножницы и распорол нить. Вынул иглы из лица. Побежали тонкие красные струйки. Одна из них коснулась ресниц.
- Милая, - тихо, но твёрдо произнёс я, - Пожалуйста, очнись. Я не зашивал тебе глаз и освободил рот. Скажи мне что-нибудь.
Она невнятно промычала. Я занёс руку, чтобы пробудить её пощёчиной, но вдруг совершенно отчётливо понял, что ни в коем случае не стоит сейчас так делать.
Прошли несколько напряжённых минут. Наконец, она медленно подняла веки, застенчиво улыбнулась и попросила воды. Всё стало обычным.
Так было не единожды, и я привык.
Но настал день, когда её реакции действительно сильно обеспокоили меня.
Мы выехали за город, чтобы, по замыслу, поиграть в барина-самодура и его крепостную.
Мы оделись так, как я хотел - антуражно, на мне были штаны с поясом и рубаха, на ней платье, которое я запланированно должен был разрезать, и с собой ещё запасная городская одежда.
- Чего изволите, Хозяин? - как только мы нашли подходящую поляну, она скинула обувь, игриво взметнула подолом и бросилась бежать босой по траве. Я догнал её, опрокинул на землю, навалился сверху. Щёчки раскраснелись, грудь от дыхания часто поднималась и опускалась - в моей возлюбленной было столько жизни, и так сладко было бить молодое упругое тело, чувствовать костяшками тёплую плоть. Замысел стал неважен.
Выпустил из рук, разорвал платье, а потом поднял и подвёл к статной берёзке, которая сейчас была так похожа на мою любимую - белое тело, по которому уже то тут, то там после моих кулаков наливалось тёмным.
Отошёл, чтобы достать принесённые с собой розги. Они находились в футляре, где я их вымачивал с солью.
Закончив приготовления, я обернул ладонь куском её платья, сорвал два листка крапивы и как печать положил на её губы - листок на лицо, листок промеж ног. Сверху зажал ладонью, снизу велел держать. Встал чуть сбоку, наклонился за розгами, которые предварительно положил на достаточно удобный, высокий и широкий пень.
Сёк недолго, но сильно - то хлёстко, то с протягом, не щадя кожи. Где-то уже кровило - отпустил её лицо, достал бутылку из-под водки - туда накануне был перелит чистый спирт. Щедро плехнул на ягодицы.
Она любила спиртом по просечкам - стонала, тёрлась о ствол берёзы, возбуждённо ласкалась об жёсткую кору. "Соски обдерёт", подумал я, взял за волосы, оттянул на себя. Так и есть - на сосках уже выступило немного крови. Полил и их.
Не отпуская волос, поставил на колени, развязал пояс, спустил штаны, дал в рот, чтобы помочиться.
Моя любимая, несмотря на яркое желание боли и отсутствие собственной инициативы к служению, принимала власть над собой весьма охотно, если побуждение исходило от меня.
Так и теперь, она прилежно проглотила и посмотрела снизу вверх. Я дал ей пощёчину. Резкую, болезненную. И ещё раз. И ещё.
Она приоткрыла влажные в крапивных волдырях губы, взгляд перестал быть сфокусированным - я видел, что она уже в своём любимом состоянии и уходит в него всё дальше.
Она продолжала плыть по волнам бессознательного под ритм моих ударов, как вдруг, не вставая с колен, упала вбок и обмякла на траве. Глаза закатились под веками, из уголка её рта сочилась струйка моей мочи, а потом её вырвало, и толчками на траву вышло содержимое её желудка. Всё это время она была будто бы без сознания и не реагировала на внешний мир.
Я не на шутку перепугался и потянулся к ней, чтобы взять на руки и отнести до посёлка на станции, но внезапно она приподняла ослабевшую руку и сложила большой и указательный пальцы колечком - на нашем языке означало "всё хорошо, не беспокойся", а потом оставила только большой палец, подняв его вверх - "можем продолжать".
- Ты с ума сошла... - прошептал я, вставая рядом на колени, и налил себе в ладонь воду из второй бутылки, чтобы обмыть её лицо от мочи и рвоты.
Она открыла глаза и как всегда - улыбнулась.
Спустя несколько минут смогла говорить, и произнесла:
- Мне никогда не было так хорошо...
Мне же было иначе. После этого я зарёкся заигрываться. И вообще не решался идти с ней в экшен.
Она, разумеется, просила. Молила, вставала на колени, целовала мне руки, целовала мне ноги в надежде.
Я невесело отмечал, что сумел таки создать в ней тягу к служению, пусть и таким недобрым методом. Как будто я сам не хотел! Но не мог. Понимал, что не нужно.
Но есть в нас то, что сильнее нас. Я не смог удержать её и себя, почему-то в ту ночь основным способом выбрав ток.
Под сильным напряжением в груди и бёдрах она рвалась из кольца моих рук, а я держал её, немного покачивая, как ребёнка, чувствуя, как любимую выгибает от боли. Цифры на устройстве переключались автоматически. Напряжение росло, поддерживая болевой уровень.
И вдруг она притихла. Мышцы ног сокращались, но как будто даже они стали делать это слабее.
Я поцеловал её в лоб и начал напевать колыбельную. Цифры росли. Её дыхание стало тихим и глубоким.
Отключив прибор, я положил её на постель.
Какой-то частью себя я уже тогда понимал, что взываю тщетно. Она не хотела выходить.
Я накрыл её тёплым шерстяным одеялом, лёг рядом и крепко обнял.
Так мы и лежали до самого рассвета.
На следующий день она не очнулась.
Я вставал в туалет, выпить воды и почистить зубы. Задумчиво посидел в одиночестве на кухне, выходил покурить. Потом вернулся к ней.
Её пульс прилежно отмерял секунды жизни, дыхание было ровным и спокойным, градусник показал 36 с небольшим.
Ночью лежали так же в обнимку, и на следующий день, и на следующую ночь. Я и сам будто замедлился.
Я видел её сны. Они были насыщены красками лета, памятью детства, яркими коленками, пульсирующими ласковой болью, звёздным небом, хвойными иглами под босыми стопами, студёной водой в ручье, чей бьющий поток сковывал тело до судорог, страшными ночными сказками, выдернутыми молочным зубами под белоснежной подушкой.
Вся боль, что была испытана ею за жизнь, проносилась в её сознании, в бесконечном наслаждении.
Иногда она глухо стонала во сне, как человек, которому очень больно.
Откуда-то я знал, что она могла проснуться и прекратить это, но выбирала оставаться там.
Я лежал рядом с ней, а потом и на ней, словно забирая её соки, пуская корни, и ждал, когда она погаснет подо мной, как падающая звезда на светлеющем летнем небе.
А дыхание её было всё таким же спокойным, тело всё таким же тёплым... Только таяло без воды и пищи, и вот на третьи сутки, ночью, я силой заставил себя встрепенуться, отряхнуть мысли от забытья, и набрал номер скорой помощи.
Они приехали, так же как и я, осмотрели - температура-зрачки-пульс - и погрузив на носилки, увезли её в ночь. Хотел поехать с ней, но как будто замер, сказал, что не родственник, и только посмотрел из окна - простынь на носилках не закрывала лицо, и я сумел облегчённо выдохнуть.
Наверное, вы скажете, что я трус - и я действительно трус.
Когда наступило утро, я собрал свои вещи и уехал прочь из квартиры. Перевёл хозяевам оплату на месяц вперёд, чтобы ей не пришлось по возвращении решать этот вопрос, и скрылся в одному мне известном направлении.
Я не боялся полиции, экспертизы, какой-то ответственности, нет, я бежал от совсем иного.
Я знал, что если она придёт в себя, она будет меня искать и захочет продолжить. Возможно, есть на свете вещи столь сильные, что они способны стать кому-то дороже жизни.
Я очень хотел, чтобы она жила.
Отнеси её прочь, на цветущий росистый луг,
Положи на полынь, на рассвете отдай её снам.