Вы песен хотите ...
Попался ролик этого брайтоновского певца. Он пел у нас в ресторане, я что-то его там не заставал, надо было дни выбирать. Ну и на улице что-то не встречаю давно уже, даже не знаю, что с ним. Пожилой уже сильно он, Гулько. Кстати, был у меня раз жизненный перехлёст, в Америке. И там был неким образом Михаил завязан. Я тогда и не знал его особо, что певец, что популярен в России. С перехлёстом обошлось и этого человека я тогда, очень давно уже, зауважал как человека. И всё как бы косвенно, может, и безотносительно именно ко мне и со стороны именно его. Но да ладно.
А песню в ролике Михаил поёт некую такую блатную, про Магадан, Ванинский порт и всё такое. И я смотрю на кадры сопровождения, на нарезку. Вот как иллюстрируют каторжный смертельный труд. И тут я сопоставляю: и это всё? Вот эта тачка с мусором и щебёнкой? На двоих?
А теперь представим такую тачку с горкой кирпичей, полную с верхом. Нет, не тачку, не колёсную эту тягу. А носилки — с горой кирпичей.
Ну а мне представлять не надо, лишь вспоминать. Носилки с кирпичами я тягал в советском стройбате. Выходит, то и была настоящая каторга, ещё и как бы добровольная. Ведь меня никто не заставлял принимать воинскую присягу. Ну, не принял бы, отказался прямо там, на плацу. За тем пошла бы психбольница в военгоспитале. Затем, видимо, тюряга и лагерь. Ведь воинская обязанность так и оставалась обязанностью, а отлынивание наказывалось. И что? Я не думаю, что в лагере том меня бы ТАК НАГРУЖАЛИ.
Кирпичи накладывал с горкой напарник по фамилии Гудим. Он был на две головы меня выше, на килограмм 50 тяжелее и по конституции мощнее соответственно, к тому же — бывший шахтёр. В очках. Может, из-за зрения и загремел в стройбат. Стояло лето 1980-го, и наша рота только прошла карантин. Чуток проволынили, потому что в Киеве шла Олимпиада и надо было охранять стадион во время футбола. Зачем стоять на трибунах между рядов — стройбатовцам? Для меня это загадка. Ну и после футбола — на стройки города. На каторгу, не каждый которую осиливал, как понятно.
Меня должны были по предварительному отбору взять служить в военно-проектный институт. На месте вышла проволочка, то ли выкупил кто-то такое место, то ли графа в военном билете не подошла интервьюеру. Да, паспорта у нас отбирали, но в военном билете тоже проставлялась национальность.
Глаза Гудима блестели, и стёкла очков блестели. Он накладывал и накладывал. Ходка за ходкой. Он даже не давал мне накладывать, таков был азарт. Он хотел, чтобы я надорвался и чтобы вся очередная груда по оцинкованной носилке скользнула на меня, подорванного, и раздавила. Он что-то приговаривал ещё, что покажет нам, таким-то (упоминал ту же национальность), шахтёрскую удаль труда и казачества. Я уже плыл, как в тумане и плохо разбирал его. Десять часов вот этих «танцев с носилками». В очередной день, на третий день и практически с утра, я просто сел на землю. Всё. На этом моя каторга, в чём я сам себе признался, закончилась. Я не лошадь и у меня есть предел физических возможностей. Да и у лошадей есть свой предел. Предел надо знать — людям.
Подбежал прапорщик Черняк. Он командир взвода и это он формировал пары для танцев. Он что-то орал, а я сидел. Подбежал командир отделения. Обычно, они вдвоём кого-то «борзого» заволакивали в вагончик и там вдвоём избивали. Но я не борзел. Я что-то всё же произнёс, и даже встать попытался. И сказал что-то наподобие вот этого — о возможностях. И причём человек был неглупый тот прапорщик, немолодой уже. Мало того, он прекрасно видел, что я не был хлюпиком и что физически крепкий из себя. И что — загнан, в пене и хриплю, готовый отбросить копыта. Прекрасно он всё понимал.
Остаток недели я проработал на той же стройке уже на «лёгком» месте. Помощником гражданского, столяра. Носил ему ящик с инструментами, гвоздики подавал. А вскоре меня уже направили по специальности техника в военную контору, в кабинет производственного отдела. Там и прошёл мой весь остаток двухлетней в целом службы — именно дневные работы. А стройбат, казарма сама, меня ждала вечерами и ночами.
С прапорщиком Черняком мы подружились. Я стал ему помогать вести какие-то его взводные бумаги. Он как только появлялся в казарме, орал во всё горло: «Мой фюрер!!!» — это так меня он вызывал. Я должен был подлетать к нему отовсюду. Останавливался, честь отдавал ему. А он этак ладонью трепал меня по щеке, слегка за ухо дёргал — и мы шли «заниматься». Строгий он был, но лишь с виду. Я над ним мог легко подшучивать и он не обижался. А чтобы собрать всю роту, на стройку вести, Черняк кроме основных уставных команд мог исступлённо орать: «Я Родина мать!», — и ему кличку такую дали даже, «Родина-мать». Сам он был низенького роста, но шибко уж громогласный.
Но вскоре у этого взвоздного меня отбил командир роты. Это чтобы я ему уже там планы всякие писал. Хорошо выходило. И при том, что я вовсе не собирался быть писарем. Меня дружок вытолкнул из строя, когда комроты спрашивал, у кого хороший почерк и грамотный слог. Так, день-другой, выяснил командир, что я ещё и плакатным пером могу, и что вообще — художник. К делу подключился замполит, и так я стал ротным художником — по вечерам и по ночам, и мне выделили мастерскую. Впрочем, я уже о дальнейшем писал, раньше.