Ольга Растропович.2
Отец буквально притягивал к себе людей. Его память хранила невероятное количество историй, анекдотов. Рассказывая их, он словно вовлекал слушателей в магический круг, заставляя хохотать, восхищаться и любить его. Общение с Ростроповичем было подарком для королевских особ и простых смертных, ибо папа был невероятно позитивен. Не виолончель сделала Ростроповича великим, а он заставил людей всего мира слушать этот инструмент. И все благодаря своей гениальности и невероятной энергетике.
После Монако мы две недели плавали по Средиземноморью на круизном лайнере «Ренессанс» в окружении изысканной публики, платившей бешеные деньги за возможность послушать знаменитых музыкантов и артистов.
К ужину нужно было выходить непременно в длинных платьях. А у нас их отродясь не водилось. Даже для мамы это предписание этикета стало неожиданностью. Мы с Ленкой рыдали: «Опять мы хуже всех! Не пойдем замарашками, лучше голодными останемся!» Мама выдала нам свои платья, что настроения не улучшило. В этих нарядах мы выглядели довольно нелепо, но что было делать?
В один из первых круизных вечеров родители познакомили нас с Нуриевым.
«Сжальтесь, отпустите девочек на дискотеку под мою ответственность», — стал упрашивать Руди отца, и тот нехотя согласился, наказав быть в каюте в половине первого ночи.
Удивительно, но гениальному Нуриеву, который на классической сцене мог все, никак не удавалось двигаться под музыку на дискотеке.
Знаменитая танцовщица Кэрол Кейн взялась научить Руди, а заодно и нас с Ленкой танцевать. Мы увлеклись и не заметили, как пролетело время. Опоздали к «комендантскому» часу совсем не намного, но на следующий день папа запер нас в каюте. Благодаря заступничеству Руди мы просидели под замком лишь два дня...
Эмигрировать из СССР родители не собирались, рассчитывая через какое-то время вернуться в Москву. Поэтому не покупали за рубежом недвижимость. Вскоре стало очевидно, что далее мотаться по отелям с двумя дочерями невозможно. Папа с мамой кинули клич, прося друзей найти для нас пансион, а лучше монастырь — это была папина идея.
Мы объездили несколько «объектов», в итоге отец остановил выбор на женском монастыре недалеко от Лозанны. Там был самый высокий каменный забор с острыми пиками по периметру. Только в таком месте он мог со спокойной душой нас оставить. В горах, в окружении коров.
Папа продолжал мотаться по миру, мама, гастролировавшая меньше, занялась обустройством купленной в Париже неподалеку от площади Трокадеро квартиры.
Первое время мы с Леной пребывали в шоке. Кельи, монашки в черном, настоятельница в остроугольном головном уборе. Странно и смешно, словно ожившие картинки к романам Александра Дюма! В монастыре обучались девочки из состоятельных семей Европы. Представительниц Советского Союза тут видели впервые.
Всем было интересно, что это за птицы такие, про родителей которых постоянно пишут в газетах. Мы же не в состоянии были удовлетворить любопытство «сестер», поскольку никакого языка, кроме русского, не знали. Самое ужасное, что нас с Ленкой поселили на разных этажах и запретили говорить по-русски. Мы сидели за разными партами на уроках и за разными столами во время обеда. Лишь по выходным, если прилежно учились, разрешалось вместе погулять. Через шесть месяцев мы заговорили на французском...
В семь часов вечера воспитанницы монастыря ложились спать. В маленькое окошечко на двери кельи в любой момент могли заглянуть с проверкой. Перед трапезой (кормили ужасно, до сих пор с содроганием вспоминаю разваренную зеленую фасоль) читалась непременная молитва.
В пять часов утра всех будили к заутрене. Но я объяснила, что нам, православным, католические молитвы ни к чему, и добилась поблажки. Правда, сначала нас пригрозили выгнать.
«Прекрасно, — сказала я. — Этого и добиваемся».
Мы с Ленкой вообще много себе позволяли. Упросили отца снять для нас комнату за пределами монастыря — и возобновили занятия музыкой. Ходили туда под конвоем — монашки сопровождали нас от двери до двери.
Когда в Лозанну приехал всемирно известный пианист Раду Лупу, он позвонил в монастырь и попросил, чтобы дочкам Ростроповича позволили присутствовать на его концерте и провести день с ним и его женой, папиной ученицей Лизой Уилсон.
Какое же это было для нас счастье!
На следующее утро после концерта мы сказали в монастыре, что хотим еще побыть с Раду и Лизой, а сами рванули на поезде в Женеву. Гуляли, глазели по сторонам и в итоге пропустили обратный поезд в Лозанну. До монастыря добрались поздней ночью на перекладных. Папа обо всем узнал и устроил нам «конец света» в телефонной трубке.
В монастыре мы с Леной прожили почти два года. Слава богу, потом отец внял моим уговорам: «Папа, если хочешь, чтобы мы стали лингвистами, есть более достойные учреждения, например Сорбонна. Но ведь ты мечтал сделать нас музыкантами».
В результате я пробила нам с Леной дорогу в Нью-Йорк, в знаменитую Джульярдскую школу.
Но папа и там умудрился запихнуть нас в «монастырь»! На 72-й улице есть католическая Saint Mary’s Residence, порог которой не вправе переступить ни один мужчина. В ней мы прожили год. Я таскалась с тяжеленной виолончелью через весь город! Опять заклинала и умоляла папу, но только следующей осенью он сжалился и мы переехали в квартиру прямо напротив Джульярда.
О бойфрендах по-прежнему речь не шла. Если я задерживалась вечером, то гарантированно получала нагоняй от папы, который даже из Европы умудрялся «контролировать процесс».
По окончании школы Лена вышла замуж и уехала в Париж, а я стала артисткой Columbia Artists Management. Наверное, с момента моего появления на свет подразумевалось, что я продолжу папино дело.
Поэтому когда я рассталась с виолончелью, прекратила концертную деятельность и стала преподавать, разразилась гроза. Сказать, что папа рассердился, значит ничего не сказать. Он гневался! Страшно! Даже вспоминать не хочется... Три года со мной не разговаривал. Мы помирились только когда настал мой черед выходить замуж, хотя я уже не надеялась на прощение.
Знакомый пригласил меня на ужин, устроенный в честь главы модного дома «Гермес». Там я и познакомилась с Олафом, сыном Патрика Герана-Гермеса. Он позвонил, мы стали встречаться и вскоре поженились. Прожили с Олафом несколько счастливых лет. У нас был красивый дом, два прекрасных сына — Олег и Слава, которых мы очень ждали и хотели, интересная, наполненная яркими событиями жизнь.
Имя обязывало, мы должны были посещать светские приемы, принимать гостей. Я не очень любила подобные мероприятия. «Выгуливать» вечерние туалеты, произносить одни и те же предусмотренные этикетом реплики: «Мы вам рады», «Как вы замечательно выглядите», «Когда увидимся?» Все это не по мне. То ли дело застолье в кругу близких людей!
Как-то мы решили встретить Новый год всей семьей в Петербурге, в родительском доме на Кутузовской набережной (Ростропович и Вишневская к тому времени уже вернулись в Россию). Я приехала с Олафом, Лена — со своим мужем Стефано Тартини, талантливым дизайнером (из рода знаменитого итальянского композитора Джузеппе Тартини). Папа к столу переоделся в костюм «бессмертного» французской Академии — зеленый фрак с золотыми эполетами и перевязью, шпага и наполеоновская треуголка.
Мама вышла в длинном платье. На часах десять вечера.
— А где же шампанское? — спрашивает мой муж, для которого без этого напитка Новый год не наступает.
И тут выясняется, что шампанского в доме нет.
— Зятья, вперед! — командует папа.
— Но мы же впервые в Петербурге и не знаем, куда идти!
— Тогда пусть отправляются Оля и Лена.
Но мы тоже не ориентировались в Питере!
— Раз так, пойду сам, — заявил обиженный папа и как был, во фраке и треуголке, ушел из дому в темноту соседней подворотни, где, он знал, есть винный магазинчик.
Половина двенадцатого.
Папы нет. Без четверти двенадцать — нет. Он появился за минуту до боя курантов!
— Где ты был?! — восклицаем мы хором и слышим удивительную историю.
Стоя в очереди при полном параде, папа почувствовал, как кто-то тычет его в спину. Обернулся и увидел незнакомца.
— Это ты? — спросил его мужичок.
— Я, — ответил папа.
— Ростропович? Точно?
— Да.
— Поехали со мной! — потребовал мужичок и потянул отца за рукав.
— А в чем, собственно, дело?
Оказалось, что приставший к папе человек работал таксистом.
— Лет пять тому назад, — рассказал он отцу, — первого мая после получки еду я по Невскому и вдруг вижу: стоит и голосует богиня, похожая на Вишневскую. Я отвез ее, потом отметил с друзьями праздник и пришел домой. «Где был?» — спрашивает жена. «Вишневскую возил». — «Ах ты, пес! — кричит жена. — Получку пропил и заливаешь. Весь мир знает, что Вишневская живет в Париже». Представляешь, — говорит таксист папе, — если сейчас приду домой и скажу жене, что стоял в очереди с Ростроповичем в треуголке? Она же меня из дома выставит! Поехали со мной!
И папа поехал.
В какую-то коммуналку, где посмотреть на Ростроповича сбежались все соседи. Он выпил с ними водки, после чего таксист отвез его домой. Шампанского папа так и не купил. Кроме того, таксист, отметив праздник, звонил нам домой каждые полчаса и признавался папе в любви и верности.
Любовь, верность... Для отца эти слова имели значение, лишь когда звучали только из одних уст. Они с мамой любили друг друга. Всегда. Мы это знали и даже немного завидовали. Когда папа уезжал на гастроли, они с мамой могли часами говорить по телефону. Ворковали как влюбленные подростки.
В марте 2006 года у отца были концерты в Нью-Йорке, где я жила уже много лет.
Вечером мы пошли к нему в отель. Когда я собралась уходить, стрелки часов приближались к двенадцати. «Посиди еще, — попросил папа. — Через полчаса наступит мой день рождения, поднимем бокалы».
Ровно за три минуты до полуночи — телефонный звонок. «Я хотела поздравить тебя первой», — раздался в трубке мамин голос из далекой Москвы.
И они целый час не отрывались друг от друга. Я посидела-посидела и ушла, чтобы не мешать...
Мама называла папу Буратино. А он ее... Жабой. Ну а как еще, если страсть переполняет?! Дарил ей сувенирных и антикварных земноводных всех видов и мастей. Папа любил и умел преподносить сюрпризы, умел ждать и блестяще справлялся с ролью разочарованного и расстроенного, сообщая маме, что вещь, которую она рассчитывала купить на аукционе, приобрел кто-то другой.
Мама огорчалась, ругалась, а потом забывала.
Однажды ради мамы отец буквально раздвинул пространство. Она очень тосковала на чужбине, и чтобы приблизить ее к родине (мамино детство прошло в Кронштадте), отец купил квартиру в Финляндии. Мама сокрушалась, что гостиная, совмещенная с кухней, очень уж маленькая. Папа принял мамины сетования за руководство к действию и, пока Галина Павловна была в Париже, выкупил соседнюю квартиру, которая примыкала к кухне. Он разрушил стену, но при этом расставил мебель так, словно ничего не изменилось. Мама вошла и застыла в изумлении, как Алиса, оказавшаяся в Стране чудес.
— Слава, тебе не кажется, что гостиная стала больше?
— Почему больше? Откуда больше?
— Я же помню!
— Галя, все так и было, — отпирался счастливый папа, радуясь, что сюрприз удался.
А как он строил дом в Америке! Три года никто из нас не догадывался о его грандиозных замыслах. Он купил тысячу гектаров возле Джорданвилля, места, где находится самый большой за пределами России православный монастырь, и приступил к строительству. Ранее принадлежавшее семейству Рузвельтов поместье папа назвал «Галино», пройдя неимоверное количество бюрократических процедур, чтобы под этим именем оно значилось на карте. Ему даже пришлось прибегнуть к помощи монахов для изгнания из поместья злых духов.
Местные верили, что там живет привидение некой Генриэтты. Она трогала клавиши органа в старой крепости и двигала зеркала. Мистика!
Когда все было готово, отец посадил маму в машину и повез, не говоря зачем и куда. Пошел дождь, они заблудились, а когда наконец подъехали, стемнело. Ничего не понимающая мама метала громы и молнии.
Папа, приговаривая: «Сейчас, Галя, сейчас», остановил машину, распахнул кованые ворота, узор которых был скопирован с решетки Летнего сада в Петербурге (только на них стояли инициалы «GV» и «МR») и сказал: «Выходи!»
Упал перед нею на одно колено прямо в грязь и стал читать поэму собственного сочинения.
В довершение всего из громкоговорителей на всю округу грянула прокофьевская «Ромео и Джульетта». Это мы с Леной (к моменту дарения нас ввели в курс происходящего), выполняя папину просьбу, обозначили таким образом торжественность момента. Потом папа снова посадил маму в машину и медленно подвез к дому, на котором разом вспыхнули лампочки и фонарики из цветного стекла.
Все залы «от и до» оказались обставлены мамиными любимыми и желанными вещами. Теми самыми, которые папа якобы «упустил» на прошедших аукционах. В спальне помимо кровати, перекупленной, как мама считала до сего момента, неким музеем, висел халат-кимоно ее любимого цвета, а в шкафу лежали полотенца с маминой монограммой и стояли кремы, которыми она привыкла пользоваться.
Папа тайком переписал на бумажку мудреные названия с коробочек и баночек из парижской квартиры, чтобы избежать упреков: дескать, привез на край земли без предупреждения, а здесь нет необходимых вещей!
И ведь улучил момент, поскольку в Париже у родителей были разные ванные комнаты — у мамы огромная и шикарная, у папы поскромнее. Бумажки с переписанными названиями вручил нам с Леной и отправил по магазинам.
Для передвижения по огромному поместью отец заказал специальный гольфкар на восемь человек, чтобы мы могли путешествовать всем семейством. Плюс — на всякий случай! — серебристый «кадиллак» с номерами «GV-1».
Мама была в шоке от царского подарка. Увидев на стене заказанный папой по фотографии портрет Веры Николаевны Гариной, любимой преподавательницы вокала, сделавшей из мамы певицу, расплакалась. «Буратиночка, миленький, спасибо», — только и смогла вымолвить она. В тот вечер папа не услышал ни слова упрека.
Увы, родители не слишком часто навещали Галино. Правда, мама жила там довольно долго, когда писала книгу воспоминаний. Несмотря на усердие монахов, в поместье продолжали происходить мистические странности, чему я была свидетельницей. Орган, который папа перенес в дом из старой полуразрушенной крепости, играл сам по себе, словно кто-то невидимый брал на нем аккорды. А старинное зеркало в огромной тяжелой раме из резного дерева, которое при всем желании невозможно было сдвинуть с места, неожиданно подавалось углом вверх.
Поместье пришлось продать. Но не из суеверных страхов — просто на расстоянии трудно присматривать за таким огромным хозяйством.
Всю жизнь папа боготворил Галю, которая единовластно правила в его сердце, баловал шикарными подарками. Сама же Галина Павловна всегда и повсюду покупала папе... галстуки. Возможно, в память о первых днях знакомства, когда он без конца менял их, стараясь произвести впечатление.
Естественно, глядя на родителей, я хотела такой же любви, такой же семьи. Увы, надежды не оправдались, мы с Олафом расстались. Но я продолжала жить с детьми в Америке. И только в 2007 году, после папиного звонка, перебралась в Россию.
Отец сказал, что заболел. Поначалу не восприняла это известие всерьез — он всегда был на редкость здоровым человеком... Два с лишним месяца я, по сути, жила с ним в больнице. Мы много говорили, иногда даже ругались. Папа очень хотел, чтобы я вернулась в Россию. А я объясняла, что это невозможно, ведь у меня дети — американцы.
Незадолго до папиной смерти мы сидели в комнате рядом с его палатой — мама, Ленка и я. Вдруг ни с того ни с сего стали рассказывать друг другу разные истории о папе. Это был фейерверк! Мы чуть по полу не катались от смеха.
Я вспомнила, как родители, одолжив у знакомого импресарио грузовик, загрузили его мебелью, и мы втроем поехали из Парижа в Лозанну, где папа купил очередную квартиру. Мама в собольей шапке и бриллиантах — величава и царственна, папа за рулем.
Стояла поздняя промозглая осень с проливным дождем. Сначала в машине отказало отопление, потом дворники. Мы притормозили у придорожного отеля, папа зачем-то полез в кузов, дверца которого с грохотом слетела с петель. «Идите спать, — самоотверженно сказал отец, — я буду караулить вещи».
На следующий день, когда мы добрались до места назначения, все такая же величавая мама давала ценные указания, куда ставить мебель, которую мы с папой перетаскивали в дом.
— Нет, Слава и Оля, здесь не смотрится, лучше переставьте туда, — говорила она в раздумье.
— Вишневская, ты, конечно, великая женщина, но определись уже, куда ставить эту кровать, сил больше нет!
— возопил взмыленный Ростропович.
Историей про Пуксу папа в свое время рассмешил испанского короля Хуана Карлоса. Родители всегда любили животных. На нашей даче жили два ньюфаундленда и дворняжка, в городе — карликовый пудель, подаренный директором «Ла Скала». Как-то в гостях папа с мамой увидели миниатюрную длинношерстную таксу. И вскоре у нас появилось забавное существо весом полтора кило, похожее на сосиску. Папа посмотрел на щенка и сказал: «Не то помидор, не то картошка. У Войновича в «Чонкине» такой гибрид называется «Путь к социализму», сокращенно Пукс. Подходящая кличка!»
Так наша такса стала Пуксой. Как и все мы, она умела музицировать.
«Пукса, сыграй-ка, — коротко бросал папа. Собачонка мгновенно запрыгивала на клавиатуру рояля и начинала перебирать лапками. Потом останавливалась и вопросительно смотрела на хозяина. — Еще поиграй», — говорил он, и Пукса переходила к нижним октавам.
Отец возил таксу на все репетиции и гастроли. Тайком проносил в самолет в маленькой сумочке. Как-то у собачки случились неприятности с желудком. И по салону первого класса пополз запах. Пассажиры стали бросать в папину сторону косые взгляды. Стюардесса участливо поинтересовалась, хорошо ли он себя чувствует. Тут только до папы дошло, что соседи тянут шеи и ерзают в креслах не потому, что узнали его и хотят рассмотреть. Он взял сумочку, отнес Пуксу в туалет и посадил в раковину, чтобы помыть. Освобожденная собачка тут же на радостях отряхнулась прямо на Ростроповича...
Вообще с папой связано так много историй, что рассказывать можно бесконечно.
Страниц не хватит.
В апреле 2007 года папы не стало. Мы до сих пор не говорим на эту тему. В словах скорби есть завершенность бытия, а я точно знаю, что папа есть, он с нами.
Порой ко мне подходят и благодарят за то, что когда-то сделал Ростропович. Он заботился о людях бесконечно. Если кому-то из знакомых требовалась помощь, мчался из одного конца города в другой, доставал лекарства, всегда готов был предоставить нуждавшимся и кров, и стол. А мы и знать ничего не знали, мама только ворчала, что у него нет времени побыть дома с детьми.
Судьба сложилась так, что я осталась жить в России, как он того хотел. Вышла замуж и продолжаю дело отца, возглавляя созданный им Фонд помощи молодым музыкантам.
С будущим мужем познакомилась, в общем-то, тоже благодаря папе. В Вашингтоне у нас есть духовник отец Виктор. Узнав, что папа оказался в московской больнице, он посоветовал обратиться к Армену: «Этот человек поможет». Мы встретились и подружились, а потом поженились. Вместе уже четыре года. У нас не было никаких отношений, кроме дружеских, пока мы не повенчались. Оказывается, в наши годы, в нашем веке такое возможно. Почти все сумочки, пояса «Гермес», оставшиеся от прошлой жизни, раздарила. Армен не любит, когда я их ношу. Только часы оставила, они мне очень нравятся.
Муж занимается проектами в области образования и культуры, у него своя компания. Каждое воскресенье служит алтарником в храме Рождества Пресвятой Богородицы на Крылатских холмах. Он добрый и общительный, к нему все идут за советом. Лена обращается со своими проблемами. А с мамой они устраивают литературные вечера, читают друг другу стихи. Меня Армен поддерживает во всех делах фонда и еще помогает привыкнуть к Москве, я не до конца здесь адаптировалась.
Города моего детства уже нет. Все стало другим. Как люди здесь живут?! Душевность и духовность вытеснены телевидением и Интернетом. Захочешь поговорить с человеком, а в ответ: подожди, не мешай, начинается мой любимый сериал. У нас, между прочим, дома телевизора нет и не будет. Вместо бдения перед экраном мы с мужем разговариваем, читаем.
Это очень интересно, скажу я вам.
Мои дети тоже любят общаться с Арменом, правда, такое счастье выпадает на их долю нечасто.
Сыновья, как когда-то и мы с сестрой, учились в Швейцарии. Я вдруг поняла, что мои представления о добре и зле, о том, что позволено делать подросткам, а что запрещено, идут вразрез с нормами американской школы. Вот и решила отправить Олега со Славой в проверенную на собственном опыте Швейцарию. Дети были страшно недовольны: еда отвратительная, дисциплина строгая.
— Надо! — твердила я.
— Когда-то тебе тоже так говорили, а ты из Швейцарии сбежала, — отвечали сыновья.
Олег в этом году окончил школу и поступил в американский университет на факультет public relations, он очень контактный — в дедушку, повсюду у него друзья. Увлекся диджейской культурой, мастерски управляется с пультом, крутя пластинки, совершает невероятные движения руками, пританцовывает. Поначалу я была против. Но знакомые заверили, что Олег делает это виртуозно. Кроме того, мне сказали, что живущий в Лондоне внук композитора Прокофьева тоже потрясающий диджей. Ну, раз так — пришлось поменять отношение к увлечению сына.
Мама хочет, чтобы мои дети жили в России, но нужно реально смотреть на вещи: Олег и Слава почти не говорят по-русски. Правда, Славка недавно выдал в письме: «Мама, пиши мне, пожалуйста, по-русски латинскими буквами, хочу знать, как звучат русские слова».
— «Это что-то новое», — подумала я, решив, что у него появилась русская герлфренд. А на Олега в свое время жаловался учитель: «Ваш сын обзывал одноклассника русскими ругательствами».
Так что интерес к языку у мальчиков есть, хотя и специфический. Славка ловко лавирует в мультикультурном мире. Когда ему выгодно, говорит, что плохо написал диктант на французском, потому что — русский. Когда же просят рассказать о России, отвечает, что вообще-то он француз, а связь с исторической родиной ограничивается любовью к бабушке. Он действительно очень ее любит. Двадцать раз позвонит: «Как бабушка себя чувствует?» В шесть лет сделал проект ресторана, который решил открыть в Москве и назвать в честь Галины, и до сих пор не оставляет надежды воплотить эту идею в жизнь.
Мама в свои восемьдесят четыре продолжает руководить Центром оперного пения, преподает, готовит спектакли. Она могла бы делать это и за границей, но считает, что здесь ее дом.
Мы видимся с ней каждый вечер, делимся планами на будущее и вспоминаем прошлое. Папа всегда живет в наших разговорах. «Мне все кажется, — говорит мама, — что дверь вот-вот откроется и появится Слава со своей виолончелью...»
Недавно зашел разговор о том, как она отрезала Ленке косу. «Как я могла? — расстроилась мама. — Какое имела право?» И на глазах у нее выступили слезы.
Я благодарна родителям за все, что они дали мне в жизни. Вспоминаю фразу, сказанную папе великим композитором Прокофьевым: «Жить надо так, будто идешь по тоннелю с фонариком на вытянутой руке — идешь к свету, но никогда его не достигнешь».
Этот свет для меня — мои родители, великие и любимые.
09.08.2011 Ольга Растропович / Караван историй