Чёрное солнце

Тезис философствовать - это учится умирать нельзя было бы понять без меланхолического принятия боли и ненависти, кульминацией которого станет "забота" Хайдеггера и открытие нашего "бытия-к-смерти". Без предрасположенности к меланхолии не существует психики, отыгрывания или игры.

Согласно problemata приписываемым Аристотелю, черная желчь (melan kole) характеризует великих людей. Продолжая опираться на понятия Гиппократа (четыре жизненных сока и четыре темперамента), Аристотель вводит что-то новое, отделяя меланхолию от патологии, помещая её в природу и - главное - утверждая, что она проистекает из теплоты, которая считается регулирующим принципом всего организма и из mesotes, управляемого взаимодействия двух противоположных энергий.

Меланхолия\Депрессия

"Меланхолией" мы будем называть клинический комплекс симптомов, включающих торможение и асимболию и проявляющихся у определённого индивидуума временами или хронически, чередуясь чаще всего с так называемой маниакальной стадией экзальтации. Когда два явления - подавленность и возбуждение - характеризуются меньшими интенсивностью и частотой, тогда можно говорить о невротической депрессии. Не отказываясь от различия меланхолии и депрессии теория Фрейда повсюду обнаруживает один и тот же невозможный траур по материнскому обьекту.

Два термина - "Меланхолия" и "Депрессия" - обозначают комплекс, который можно было бы назвать депрессивно-меланхолическим и границы которого на самом деле являются нечёткими.

Можно попытаться выделить то, что внутри депрессивно-меланхолического комплекса, сколь бы нечёткими ни были его границы, относится к общему опыту потери обьекта, а также модификации означающих связей. Последние - и в частности, язык - в депрессивно-меланхолическом комплексе оказываются неспособными обеспечить аутостимуляцию, необходимую для запуска некоторых реакций. Язык вместо того что бы работать в качестве "системы компенсаций", напротив, гиперактивирует связку тревоги-наказания, включаясь таким образом в процесс замедления поведения и мышления, характерный для депрессии. Хотя временная печаль(или траур) и меланхолическое оцепенение отличаются друг от друга в клиническом и нозологическом отношениях, они, однако, в равной степени поддерживаются нетерпимосью к потере обьекта и провалом означающего при попытке найти компенсаторный выход из состояний ухода в себя, так что в итоге субьект замыкается в себе вплоть до полного бездействия, притворяясь мёртвым или даже убивая себя.

Депрессивный больной: ненавидящий или раненный. "Обьект" или "вещь" траура

Согласно классической психоаналитической теории (Абрахам, Фрейд, М.Кляйн), депрессия, как и траур, скрывает агрессивность по отношению к потерянному обьекту и, таким образом, проявляет амбивалентное отношение депрессивного человека к обьекту своего траура. "Я его люблю, но ещё больше я его ненавижу; поскольку я его люблю, то, что бы его не потерять, я помещаю его в себя; но поскольку я его ненавижу, этот другой во мне оказывается плохим Я, то есть, я плохой, я ничтожен, и я себя убиваю".

Именно благодаря идентификации с этим ненавидимым-любимым другим, осуществляемой благодаря инкорпорации-интропроекции-проекции, я помещаю в самого себя лучшую его часть, которая становится моим тираническим и неумолимым судьей, - так же как я помещаю в себя и его отвратительную часть, которая унижает меня и которую я стремлюсь уничтожить.

Анализ депрессии проходит через обнаружение того факта, что жалоба на себя является ненавистью к другому, а последняя, несомненно, это волна, несущая неосознанное сексуальное желание. Подобное перемещение ненависти в процессе переноса является рискованным для психоаналитика, и для пациента, так что терапия депрессии, даже той что называют невротической, граничит с шизоидным раздроблением.

Однако лечение нарциссических больных заставило современных психоаналитиков открыть другую модальность депрессии. В ней печаль, ни в коем случае не являясь скрытой атакой против воображаемого другого, который враждебен поскольку фрустрирует, должна быть сигналом первичного уязвлённого Я - неполного и пустого.

Подобный индивидуум не считает что ему нанесён ущерб, он считает себя пораженным неким фундаментальным недостатком, врожденной нехваткой. Его горе не скрывает виновность или вину, обусловленную тайно замышляемой местью амбивалентному обьекту. Скорее, его печаль может быть наиболее архаичным выражением нарциссической травмы, несимволизируемой, неименуемой - столь ранней, что её нельзя соотнести ни с каким внешним агентом, субьектом или обьектом. У депрессивного человека, склонного к нарциссизму, печаль на самом деле является его единственным обьектом, точнее, она оказывается эрзацем обьекта, к которому он привязывается, которого он приручает и лелеет за недостатком другого.

В этом случае самоубийство - не закомуфлированный акт агрессии, а воссоединение с печалью и тем, что по ту сторону от неё, с невозможной и навеки неприкосновенной, навсегда удалившейся любовью.

Вещь и Обьект

Депрессивный человек со склонностью к нарциссизму оплакивает не обьект, а вещь. Это реальное, противящееся означиванию, плюс притяжения и отталкивания, обитель сексуальности, из которой будет выделен обьект желания.

Одна из лучших метафор для Вещи дана Нервалем - "Каждому известно, что во снах мы никогда не видим солнца, хотя часто у нас появляется восприятие гораздо более яркого света". Вещь это солнце в сновидении, ясное и чёрное одновременно.

У больного депрессией выраабатывается впечатление, будто он лишен некого невыразимого высшего блага, чего-то непредставимого, что изобразить могло бы, видимо, одно лишь пожирание, указать на что могло бы только заклинание, но ни одно слово не способно его обозначить. Поэтому никакой эротический объект не сможет заместить для него незаменимое восприятие места или до-объекта, заключающих либидо в узилище и обрезающих связи желания. Зная, что он лишен своей Вещи, больной депрессией бросается на поиски приключений и любви, которые всегда оказываются разочаровывающими,
или же, отчаявшийся и лишенный дара речи, замыкается наедине со своей неименуемой Вещью

Первичная идентификация» с «отцом из личной предыстории» может быть
средством, показателем единения, которое позволило бы ему завершить траур по Вещи.

У меланхолика первичная идентификация оказывается хрупкой и неспособной обеспечить иные идентификации, в том числе те символические идентификации, на основании которых эротическая Вещь могла бы превратиться в Объект
желания, захватывающий и гарантирующий непрерывность метонимии удовольствия. Меланхолическая вещь прерывает метонимию желания, а также противопоставляет себя внутрипсихической проработке потери.

Влечение к смерти как первичное вписывание разрыва (травмы или потери)

Если взять во всей ее полноте картину, на которой собраны проявления имманентного мазохизма у такого количества лиц, про��вление отрицательной реакции на терапию, а также присущего невротикам сознания вины, невозможно будет не распрощаться с верой в то, что ход психических событий управляется исключительно стремлением к удовольствию. Эти явления - бесспорные признаки существования в жизни души силы, которую, оценивая ее цели, мы называем влечением к агрессии или разрушению и которую мы выводим из изначального влечения к смерти, присущего одушевленной материи.

Нарциссическая меланхолия должна демонстрировать это влечение к собственному разъединению с влечением к жизни так как Сверх-Я представляется Фрейду «культурой влечения к смерти"

В работах Мелани Кляйн, которая придавала наибольшее значение именно влечению к смерти, эта деэротизация, похоже, в большинстве случаев становится зависимой от объектного отношения, так что и мазохизм, и меланхолия представляются вариантами интроекции плохого объекта. Однако в рассуждении Кляйн допускаются ситуации, в которых эротические связи обрезаны, но неясно, не существовало ли их вообще никогда или же они были разорваны.

В особенности нам следует отметить понятие расщепления, введенное Кляйн в 1946 году. С одной стороны, в определении этого понятия осуществляется сдвиг от депрессивной позиции назад, к позиции параноидной и шизоидной, более архаичной. С другой стороны, оно различает бинарное расщепление (различие между «хорошим» и «плохим» объектом, обеспечивающее единство Я) и дробящее расщепление, распространяющееся уже не на объект, но как раз на само Я, которое буквально «разваливается на куски» (falling into pieces)

Интеграция\не-интеграция\дезинтеграция

В нашем обсуждении чрезвычайно важно отметить, что это раздробление может быть обусловлено как не-инте-грацией влечений, препятствующей сцеплению Я, так и дезинтеграцией, сопровождаемой тревогами и вызывающей шизоидную фрагментацию. Согласно первой гипотезе (которая, видимо, была позаимствована у Винникотта), не-интеграция следует из биологической незрелости: если в этой ситуации можно говорить о Танатосе, влечение к смерти представляется биологической неспособностью к последовательности операций и к интеграции (отсутствие памяти). Согласно второй гипотезе - гипотезе дезинтеграции Я вследствие обращения влечения к смерти,- мы наблюдаем «танатическую реакцию на угрозу, которая сама является танатической». Эта концепция, достаточно близкая учению Ференци, подчеркивает стремление человеческого существа к фрагментации и дезинтеграции, оказывающееся выражением влечения к смерти.

Если шизоидная фрагментация является радикальным, крайним проявлением
раздробления, меланхолическое торможение (замедление, неверная последовательность) можно рассматривать в качестве иного проявления дезинтеграции связей.

Депрессивный аффект, следующий за отклонением влечения к смерти, можно интерпретировать как защиту от раздробления.Спаянность Я, которое восстанавливает свое единство в оболочке аффекта. Депрессивное настроение задается как нарциссическая поддержка, которая, оставаясь несомненно негативной, тем не менее предлагает Я некую целостность, пусть она и не является вербальной.

В силу этого факта депрессивный аффект восполняет символическое аннулирование и прерывание (то есть депрессивное выражение «в этом нет
никакого смысла») и одновременно защищает депрессивного человека от отыгрывания, при котором совершается самоубийство. Однако такая защита хрупка. Депрессивный отказ, уничтожающий смысл символического, уничтожает также смысл акта и ведет субъекта к тому, чтобы, не страшась дезинтеграции, совершить самоубийство, оцениваемое как воссоединение с архаической не-интеграцией -летальной и в то же время ликующей, «океанической».

Таким образом, шизоидное раздробление оказывается защитой от смерти - от соматизации или самоубийства. Депрессия, напротив, избегает шизоидного страха фрагментации. Но если у депрессии не появится возможность опереться на ту или иную эротизацию страдания, она не сможет функционировать в качестве защиты от влечения к смерти. Возможно, успокоение, предшествующее некоторым самоубийствам, выражает эту архаическую регрессию, посредством которой акт отвергаемого или оцепеневшего сознания обращает Танатос на Я и обретает потерянный рай не-интегрированного Я -без других и без пределов, неощутимый фантазм полноты.

Больной депрессией защищается не от смерти, а от тревоги, которую вызывает эротический объект. Такой человек не поддерживает Эрос, он выбирает свой союз с Вещью, который на границе негативного нарциссизма приводит к Танатосу. Своим горем он защищен от Эроса, но беззащитен против Танатоса, поскольку последний - безусловное Вещи.

Жизнь и смерть речи

Речь депрессивного человека монотонна и повторяема. Фраза, не способная связаться в единое целое, прерывается, истощается, останавливается.
Даже синтагмам не удается выстроиться. Повторяемый ритм, монотонная мелодия все больше завладевают разорванными логическими последовательностями, превращая их в возвращающиеся, навязчивые литании. Наконец, когда эта скудная музыкальность тоже истощается или когда ей просто не удается сложиться из-за молчания, меланхолик, похоже, вместе с высказыванием приостанавливает всякую идеацию, погружаясь в белизну асимволии или в чрезмерную полноту идеационного неупорядоченного хаоса

Это приведет нас к вопросу об отказе от означающего, наблюдаемого у депресс
ивного человека.

Психоаналитический прыжок: связывать и перемещать

С точки зрения психоаналитика, способность связывать означающие (речи и акты), видимо, зависит от завершения траура по архаичному необходимому объекту, а также от эмоций, которые с ним связаны. Траур по Вещи - сама его возможность происходит из (осуществляемого по ту сторону потери и в регистре воображаемого или символического) перемещения мет взаимодействия с другим, артикулирующихся в определенном порядке.

Освобожденные от изначального объекта семиотические меты сначала упорядочиваются в серии в соответствии с первичными процессами (смещение и сгущение), затем - синтагмами и фразами, то есть в соответствии со вторичными
процессами грамматики и логики.

Сегодня все науки о языке признают, что дискурс является диалогом - его упорядочивание (как ритмическое, так и интонационное или синтаксическое) требует наличия двух собеседников. Однако к этому фундаментальному условию, которое уже предполагает необходимое разделение одного субъекта и другого, необходимо добавить тот факт, что вербальные последовательности
осуществляются лишь при условии замены более или менее симбиотического изначального объекта пере-мещением [trans-position], которое является действительным вос-ста-новлением [re-сonstitution], в ретроактивном порядке наделяющем смыслом и формой мираж изначальной Вещи. Это решающее движение перемещения включает две составляющие: во-первых, завершение траура по объекту (а в его тени - траура по архаичной Вещи), а во-вторых - присоединение субъекта к регистру знаков (означающих именно в силу отсутствия объекта), только таким образом получающего способность упорядочиваться в серии.

Пере-мещать, по-гречески -metaphorein, перевозить: язык изначально является переводом, но именно в регистре, гетерогенном тому, в котором осуществляется аффективная потеря, отказ, разлом. "Если я не согласен потерять маму, я не смогу ее ни воображать, ни именовать". Психотическому ребенку эта драма известна - он оказывается неспособным переводчиком, ему неведома метафора. Что же до дискурса в депрессии, он является «нормальной» поверхностью психотического риска: печаль, затопляющая нас, заторможенность, парализующая нас, суть еще и заслон - порой последний - от безумия.

Cудьба говорящего существа в том, чтобы беспрестанно все дальше и все больше в сторону перемещать это сериальное или фразовое перемещение,
свидетельствующее о нашей способности проработать фундаментальный траур и все последующие трауры.

Наш дар речи, то есть дар, позволяющий располагаться во времени по отношению к другому, не мог бы существовать иначе, как по ту сторону пропасти. Говорящее существо, начиная с его способности длиться во времени и заканчивая его воодушевленными, научными или попросту забавными конструкциями,требует разрыва в своем собственном основании, некого забвения, беспокойства.

Отрицание этой фундаментальной потери открывает нам страну знаков, однако часто траур остается незавершенным. Он сокрушает отрицание и оживляет память знаков, выводя их из их означающей нейтральности. Он нагружает их аффектами, что в результате делает их двусмысленными, повторяющимися, просто аллитеративными, музыкальными, а порой бессмысленными.

В таком случае перевод - то есть наша судьба говорящих существ - прерывает свой головокружительный бег к метаязыкам или к иностранным языкам, которые суть именно знаковые системы, удаленные от места страдания. Он пытается сделать себя чуждым самому себе, дабы в родном языке найти «полное, новое, чуждое языку слово» (Малларме) и схватить само неименуемое. Соответственно, избыток аффекта может проявляться только посредством производства новых языков - странных сцеплений, идиолектов, поэтики. Пока вес первичной Вещи не раздавит его, когда перевод станет вообще невозможным. Меланхолия завершается в асимволии, в потере смысла - если я не способен переводить и метафоризировать, я умолкаю и умираю.