ЕГОР ГАЙДАР. ЧЕЛОВЕК НЕ ОТСЮДА

Первая жесткая атака на Гайдара началась еще до января 1992 года. Исследователь 90-х Олег Мороз вспоминает:

«Точкой отсчета можно считать выступление вице-президента Александра Руцкого во время его поездки по оборонным предприятиям Сибири в начале этого месяца (в декабре 1991 года. — А. К., Б. М.). Как раз в ходе того турне, обрушившись на новое, лишь недавно сформированное правительство, он прилепил к нему нелепое словосочетание “ученые мальчики в розовых штанишках”. После оно на все лады бесчисленное число раз повторялось...

...Уже менее чем через две недели после ельцинского указа о либерализации цен — он начал действовать со 2 января — депутатские вожди и их единомышленники вслед за Руцким выступили с нападками на действия кабинета. Так, спикер ВС Руслан Хасбулатов “отметился” 13 января, заявив на встрече с делегацией итальянского сената, что Верховному Совету России следует “или предложить президенту сменить практически недееспособное правительство России, или, в соответствии с конституционным правом, самому сменить это правительство”. Нападки на кабинет спикер продолжил на заседании президиума ВС, состоявшемся в тот же день. “Создается очень безрадостное отношение к правительственной политике, — сказал Хасбулатов. — И какие-то выводы в организационном плане, безусловно, надо будет делать”».

Ситуацию Гайдар описал в книге «Смуты и институты»: «После 2 января 1992 года число тех, кто хотел отмежеваться от принятых мер, росло с каждым днем... Сразу после либерализации цен началось использование заблуждений людей в том, что трудности, связанные с крахом советской экономики, — результат неумело проведенных реформ, и ответственность за это несет сформированное Ельциным правительство».

Надо сказать, что при назначении Гайдара речь сразу шла о том, что политикой, идеологией, пропагандой реформ члены его команды не занимаются и не могут заниматься. Их дело — экономика.

Существует известный апокриф — о том, что Егор Тимурович пришел в какой-то момент к Ельцину и сказал, что информационная поддержка, разъяснительная работа не менее важны, чем их экономическая составляющая, что народу надо объяснять, ради чего страдания и что, собственно, происходит. На что Ельцин, подумав, дал ему короткий ответ: «Я отдел агитации и пропаганды создавать не буду, я этого в партии вот так наелся». Своему сыну Павлу Егор передавал слова Ельцина в еще более короткой формуле: «Я агитпроп создавать не буду!»

Об отсутствии внятной информационной политики, которая бы поддерживала экономические реформы, — и в работе со СМИ, и в работе с тогдашним парламентом и общественными организациями — говорили потом многие. Называли это как одну из главных составляющих гайдаровских неудач.

Вот, например, как сформулировала это Ирина Хакамада, во второй половине 90-х тоже успевшая поработать в правительстве:

«Главная ошибка заключалась в том, что народ в России демократами рассматривался как некий символ, который можно переставлять с клеточки на клеточку. Типа, поймет, стерпит, настроение требует свободы, значит, проглотит все. А народ не проглотил. Не хватило в этой команде социологов, не хватило социальных психологов и профессиональных политологов, которые понимают, как более компромиссно в огромной стране, с огромным консервативным и архаичным следом в истории, более спокойно и аккуратно подготавливать людей к реформам. Объяснять им, вовлекать их, вести с ними бесконечный диалог. И таким образом, пусть даже медленными темпами, двигать все дальше. В головах молодого правительства победил дух большевистского переворота. Сейчас все сделаем, дальше народ перетерпит, но зато дальше будет — вау!»

Так кто же в правительстве Гайдара должен был отвечать за все это — за «команду социологов, социальных психологов, профессиональных политологов» и т. д.?

Никто.

Гайдар, Чубайс, Авен, Нечаев, да и все остальные считали, что их от этого участка вежливо попросили отодвинуться. Экономика отдельно, политика отдельно.

Вице-премьер гайдаровского правительства Александр Шохин вспоминал об эпизоде середины осени 1991-го:

«Мне Полторанин говорит: “У меня предложение. Давай правительство на две части поделим. Экономический блок — твой. А политический — мой. Два первых вице-премьера”. Я спрашиваю: “Акто премьер?” “Это, — говорит, — мы потом решим, кто”. Начал перебирать: “Гайдара — министром финансов. Есть там еще ребята подходящие?...” В конечном итоге при всем при том, что Ельцин все-таки назначил Егора на этот блок (вице-премьером. — А. К., Б. М.), полторанинская схема устройства правительства так или иначе была реализована. Правительство все равно делили на две части. До средств массовой информации нас не допустили, не говоря уж о более серьезных политических вещах ».

А вот что думает по этому поводу Андрей Нечаев, министр экономики:

«...Мы договорились, что неприлично идти по традиционному пути и во всех грехах обвинять прежнюю власть, хотя в данном конкретном случае это было именно так... Я считаю, что это была глупость. Но отчасти это было связано с личностью Горбачева. Понятно, что, наезжая на Павлова, Рыжкова и всю советскую экономическую политику второй половины 80-х — начала 90-х, мы фактически наезжали бы на Горбачева, а в общем мы все ему были благодарны за демократизацию страны. Да и не было времени, особенно в режиме 18-часового рабочего дня, выступать с какими-то пространными лекциями. В общем, тема освещения наследства, которое нам досталось, конечно, была совершенно недоработана... Плюс был, конечно, еще важный момент: Ельцин нам четко сказал сначала сам, а потом еще больше устами Бурбулиса (хотя, возможно, Бурбулис сильно добавил и от себя): “Ребята, вы технократы, вы занимаетесь экономической реформой... А политическое прикрытие и информационно-пропагандистское прикрытие — это Бурбулис, Полторанин, Шахрай и я, президент РФ лично”. И вот эту сферу они просрали полностью, извините за выражение».

Еще масштабнее высказался на эту тему Анатолий Чубайс (интервью 2019 года):

«В 1990-е годы так сложилось, что мы оказались единственной командой, которая перед этим 10 лет всерьез профессионально разрабатывала ответ на вопрос: как реформировать советскую экономику? Мы были экономистами, мы экономикой и занимались. Причем, как мы теперь понимаем, это было сделано с использованием классических основ либерализма.

В советском экономическом научном пространстве этого не существовало, ни Абалкин, ни Шаталин, ни Петраков близко к этому не подходили. Они были все про социалистический рынок в лучшем случае. А мы поколенчески прорвались в другое измерение.

И вот вопрос. А среди российских интеллектуалов, мыслителей, философов андеграундных, полулегальных назовите мне три фамилии людей, которые в конце 1980-х с тех же самых либеральных фундаментальных позиций пытались бы ответить — не про экономику, а вообще. И стали думать. Сахаров с Конституцией? Да нет... Мамардашвили? Аверинцев? Да нет. А не было мыслителей, которые бы конкретно и подробно обдумывали не экономическую часть устройства жизни в России. Солженицын с этим самым “Как обустроить Россию”? Ну, понятен срез — не то. Не было буквально никакой дорожной карты.

Я не знаю ни одной фамилии... В этом смысле надо не удивляться тому, что у Гайдара был этот недостаток — он не работал с обществом, с социумом, с политическими реформами, а надо поражаться тому, что Гайдар сумел сделать то, что он сумел сделать. На том фоне интеллектуальном, на котором он находился, это поразительно, как можно было прорваться в это новое измерение, у которого не было никаких корней в официальной науке».

...Так был ли у реформаторов подробно проработанный план политических, социальных реформ или они двигались вслепую? И мог ли он быть тогда вообще?

Вопрос интересный, и мы к нему обязательно вернемся. Но пока отметим для себя — Гайдар, Чубайс, Нечаев, Шохин, Авен и все остальные буквально были «отключены » от диалога с обществом. По крайней мере, сами-то они считали именно так.

Конечно, можно сказать и по-другому — в том кипящем котле, который представляла из себя новая Россия, никому из правительства невозможно было «увернуться» от больших и чудовищно сложных задач. Сергей Шахрай, недавний депутат российского съезда, еще один вице-премьер правительства, занимался национальными отношениями, политическими партиями и движениями, он носился по национальным республикам России, пытался наладить мирный диалог с Чечней и Татарстаном, Осетией и Кабардино-Балкарией, левыми и правыми популистами в Верховном Совете, которые каждый день преподносили сюрпризы исполнительной власти. Михаил Полторанин, бывший опальный главный редактор «Московской правды », призванный Ельциным в команду правительства в 1990 году, с нуля организовывал российское телевидение, новые российские газеты, доводил до ума новый закон о печати.

Да и трудно, согласитесь, отвечать перед народом за экономическую политику, которую ты сам не проводишь. Ни Шахрай, ни Полторанин особого рвения в этом не проявили. Бурбулис вас привел, вот пусть Бурбулис за вас и отвечает. Но никто из вице-премьеров правительства, включая Геннадия Эдуардовича, не оказался публичной фигурой. Не вышел на первый план. Под софиты телекамер.

Одним словом, хотел или нет Гайдар заниматься публичной политикой — ему это делать пришлось. Пришлось хлебнуть этой доли — сразу, буквально с первых недель своего вице-премьерства.

Причем наступление на реформы и на его правительство — мощное, хорошо организованное, временами просто оголтелое — шло сразу по двум линиям. Первая линия — это уличная война. Она началась мгновенно, как только отпустили цены.

«Первое с начала реформ массовое выступление против президента, против правительства, против реформ — митинг на Манежной площади — состоялось 9 февраля. Участвовало в нем около ста тысяч человек. Главным организатором митинга была РКРП (Российская коммунистическая рабочая партия. — А. К., Б. М.) под руководством Виктора Тюлькина. Митингующие потребовали возродить СССР, КПСС, освободить гэкачеписта Лукьянова и поставить его во главе Съезда нардепов, сформировать новое правительство. Мелькали портреты Ленина, Сталина и почему-то Фиделя Кастро», — пишет Олег Мороз.

Началась активная «приватизация патриотизма.

«Первой... вполне пригодной для организации массовых протестов “патриотической” датой было 23 февраля 1992 года. Позже оппозиционеры всегда пытались представить свое выступление в этот день и случившиеся при этом события в наиболее выгодном для себя свете: дескать, милиция и ОМОН жестоко избили ветеранов, единственным желанием которых было возложить цветы к Вечному огню у могилы Неизвестного солдата. В действительности ветераны вовсе не играли там первую скрипку. Начать с того, что среди главных организаторов митинга на Тверской были такие экстремистские организации, как Союз офицеров и движение “Трудовая Россия”, возглавляемые неистовыми “борцами за справедливость” Станиславом Тереховым и Виктором Анпиловым.

Московские власти запретили намеченные оппозицией митинг и шествие по Тверской. Несмотря на это, с утра на площади Белорусского вокзала стали собираться толпы народа, которые двинулись по направлению к центру. Возле метро “Маяковская” улица оказалась перегороженной рядами милиции и милицейскими автобусами. Переговоры демонстрантов со стражами порядка результатов не дали, и тогда участники шествия бросились на прорыв. Кордоны милиции были смяты...

Следующий милицейский кордон ожидал демонстрантов возле гостиницы “Минск”. Его преодолеть уже не удалось, оппозиционеры вынуждены были начать митинг прямо здесь. Зато с тыла со стороны Пушкинской площади прорыв осуществила еще одна группа “ветеранов”. Возглавлял этих “пенсионеров” небезызвестный генерал Альберт Макашов, который и в дальнейшем, включая октябрьские события 1993 года, был одним из самых активных участников уличных сражений. В тот раз его встретили на митинге как героя. В своей речи генерал, естественно, призывал собравшихся к борьбе за Великую Россию: “Ну-ка, матушка, встань с колен! Надо сделать последний шаг!” Часть демонстрантов переулками вышла на Арбатскую площадь и попыталась прорваться в Александровский сад уже с этой стороны, однако продвинулась лишь до здания Военторга. Впрочем, и на этот раз разрозненные группы манифестантов, опять-таки переулками и дворами, просочились дальше, к Библиотеке Ленина. Здесь снова начались переговоры с милицией. В конце концов милицейское начальство предоставило оппозиционерам автобус, который двумя рейсами свозил их представителей к могиле Неизвестного солдата и доставил обратно, что впоследствии дало им повод утверждать: дескать, несмотря на милицейские дубинки, своей цели они все-таки добились, то есть, можно сказать, одержали победу.

Уже тогда к митингующим и шествующим в колоннах антиправительственных демонстраций стали примешиваться профессиональные боевики, подчас прибывшие из неблизких краев. Они придавали всем этим митингам и демонстрациям дополнительный импульс агрессивности. Так, один из лидеров экстремистской организации “Возрождение” Валерий Скурлатов похвалялся позднее:

“Напомню, что наши бойцы стояли насмерть в Бендерах, мы были на острие прорывов 23 февраля 1992 года, мы под своим Андреевским стягом победили в схватке 1 мая 1993 года на Ленинском проспекте и до потолка заполнили свой штаб трофейными щитами, бронежилетами, дубинками и прочей омоновской амуницией, мы честно сражались и погибали 3 и 4 октября 1993 года в Останкино и у стен Дома Советов”.

Короче, все эти месяцы существовали группы “бойцов”, которых перебрасывали из Приднестровья, (где в тот момент происходила гражданская война и было много оружия. — А. К., Б. М.). в Москву и которые активно участвовали в уличных боях, происходивших в российской столице в 1992—1993 годах, подчас одерживали победу над милицией и захватывали немалые “трофеи”».

Надо сказать, и Ельцин, и Гайдар напряженно ждали — какой будет реакция российских регионов на «жесткие, но необходимые реформы». Ждали массовых забастовок, ждали волнений и беспорядков. Однако — как писали в воспоминаниях потом и Гайдар, и другие члены кабинета — уровень массового протеста оказался значительно ниже, чем они предполагали.

Грубо говоря, людям было не до того.

А в Москве политизированные пенсионеры нашли своих лидеров и встали под красные знамена, под портреты Ленина и Сталина. Уж 20—30 тысяч демонстрантов, ненавидящих новые времена, тоскующих о советской власти, в огромной Москве можно было найти.

Их лидером стал Виктор Анпилов.

Покойный Виктор Иванович вообще был довольно интересной фигурой. Выпускник факультета журналистики МГУ, парень «с рабочей окраины», талантливый самородок, он страстно любил испанский язык и испанскую литературу, пробился в систему Гостелерадио, поехал собственным корреспондентом в Никарагуа. Виктор Анпилов был профессиональный «радийщик» и язык у него был подвешен совсем неплохо. Страстный человек, он искренне воспринял борьбу никарагуанских леваков против «американского империализма», прославлял особый кубинский путь, обожал Фиделя и Че Гевару.

Увидев, как устроены уличные митинги, уличные протесты в Никарагуа, Анпилов удачно и быстро перенес этот опыт на реалии пореформенной Москвы.

Из пенсионеров он лихо сколачивал «рабочие дружины », боевые десятки, рассылал гонцов по районам, умело печатал листовки, заводил толпу с пол-оборота, выплевывая в мегафон простые, понятные всем и каждому слоганы: «Банду Ельцина под суд!», «Грабежу России — нет» и прочее. Потом к ним добавился и антисемитизм: «Чемодан. Вокзал. Израиль», ставшее классикой российского радикализма 90-х.

Надо сказать, сейчас отношение отечественной интеллигенции к подобным фигурам как-то изменилось. Потеплело. Они, мол, борются с авторитаризмом, выражают интересы народа, они — как «желтые жилеты» в Париже.

А тогда отношение было совсем не таким.

Потому что было реально страшно.

Еще совсем свежи были в памяти лязг гусениц, грохот танков и БТРов, заполнивших Москву полгода назад, в августе 91-го. Еще были видны на асфальте кое-где следы этих гусениц. Еще не стерли граффити со стен в память о тех трех ребятах, Кричевском, Усове, Комаре, которые погибли в ту страшную ночь. Еще все газеты были полны рассуждениями, причем довольно паническими, о новом предстоящем военном перевороте.

Ощущение, что ничего еще не решено, что все качается на очень неустойчивых весах истории, было всеобщим. Куда все пойдет, туда или сюда, — никто не знал.

Поэтому толпы демонстрантов на улицах, требующих возвращения СССР, требующих суда над Ельциным и Гайдаром, прорывающих милицейские кордоны, воспринимались не как «проявление демократии», а прямо противоположным образом — как попытка задушить демократию. Свернуть шею всему новому.

И было, действительно, от чего прийти в ужас. Было от чего похолодеть. «Следующая дата, — вспоминает Олег Мороз, — которую “оппозиция” сочла вполне подходящей... было 17 марта, годовщина референдума, на котором большинство участников высказалось за сохранение Советского Союза.

Инициатором “веча” выступила все та же “Трудовая Россия” во главе со своим вождем неистовым революционным трибуном Виктором Анпиловым. То было их золотое времечко. Почерк этого вождя-трибуна, бывшего журналиста чувствуется в листовке, призывавшей граждан к участию во “Всенародном вече”:

“ГРАЖДАНЕ! Год назад состоялся первый в истории нашей страны референдум. Народ сказал решительное “ДА” — единому Союзу Советских Социалистических Республик. Однако высшие должностные лица попрали волю народа, преступили Конституцию страны и в угоду западному капиталу объявили СССР несуществующим. Тем самым клика Горбачева — Ельцина спровоцировала развал государства, ограбление народа, гражданскую войну.

Долг честных людей — восстановить законную власть и пресечь спланированный геноцид... Надо помочь депутатам собраться... и утвердить волю народа — результаты референдума.

Параллельно со Съездом созывается ВСЕНАРОДНОЕ ВЕЧЕ. Его цель:

• подтвердить выбор народа, сделанный на референдуме;
• положить конец антинародной политике и принять программу вывода страны из кризиса;
• утвердить Главу Государства и Правительство СССР, предложенное Съездом».

На этот раз московские власти не возражали против проведения акции на Манежной площади — возможно, после вмешательства Верховного Совета и лично Хасбулатова, “расследовавших” события 23 февраля.

Организаторы потом уверяли, что на “вече” присутствовало более тысяч человек. По оценкам милиции, их было около 100 тысяч. Тоже, впрочем, немало. О характере речей, произнесенных на “вече”, можно судить хотя бы по выступлению бывшего офицера вильнюсского ОМОНа М. Войцеховского:

— Теперь мы, сотрудники вильнюсского ОМОНа, разбросаны по всей России... Все, все зубами скрипят и говорят: придет время... Будет еще литерный поезд. Отцы “демократов” валили лес, а они будут пни корчевать, к чертовой матери. И я попрошу назначить меня никаким не на чальником, я попрошусь просто начальником литерного состава, и восемьдесят процентов они не доедут туда при попытке к бегству».

Здесь много интересных деталей. Ну, например, а причем тут вильнюсский ОМОН? А это был тот самый ОМОН, который 13 января 1991 года захватил вильнюсскую телебашню, принимал участие в страшных кровавых событиях. И потом в полном составе выехал в Россию. О нем пламенный тогдашний «имперец» Александр Невзоров сделал целый фильм по Центральному телевидению. Вел героический репортаж прямо из телебашни.

Интересна и другая деталь — Съезд народных депутатов России под руководством спикера Хасбулатова уже тогда, в марте-апреле 1992 года, целиком и полностью встал на защиту красных демонстрантов. Тот самый съезд, который 28 октября 1991 года почти единогласно подписался под программой реформ Ельцина-Гайдара.

Ну и третье. Вокруг ненависти к этим реформам бурно шло объединение самых разных «флагов», идеологий, радикальных течений — от бывших коммунистов до лимоновцев — и это тоже показательно. Эдуард Лимонов говорил потом: «Мы тогда спокойно могли взять власть, в феврале-марте 1992 года, она сама валилась в руки».

Уличная война (следующий ее виток будет уже в мае 1993 года) постепенно закручивала в свою воронку все новых и новых людей. Так или иначе, уже тогда, в феврале—марте, стало ясно, что эти разгоряченные головы и есть главный союзник и главная социального опора съезда. Для врагов реформы, таких, как Хасбулатов и Руцкой, которые уже довольно ясно к тому моменту высказались и проявили себя, эти уличные бойцы стали опорой.

Однако наступил апрель, и открылся официально шестой Съезд народных депутатов России. Впервые в жизни на этом съезде Гайдару пришлось выступить перед такой огромной аудиторией (одних делегатов зале было 1200, плюс журналисты, и прочие гости). Зайти на трибуну, взять слово, прочитать речь и ответить на вопросы.

Прямо скажем — это было для него огромное испытание. Никогда раньше он не готовил себя к этой роли. Всегда мыслил себя (мы уже говорили об этом) только как «советника », «эксперта», «спеца», правительство свое тоже считал «технократическим», и вдруг выяснилось, как-то в одночасье, что кроме него некому держать ответ перед страной, никто не станет вместо него говорить ей правду, и никакие «социальные психологи» или «политические консультанты » ему не помогут. Их нет, а если и есть — все куда-то вдруг подевались. И уже не придется решать ключевые для России вопросы путем написания справок, концепций, программ или давая разъяснения ровным голосом в тиши кабинета.

А придется вот так — как есть. Старым дедовским способом. С трибуны. И он вышел и срывающимся от волнения голосом начал рассказывать эту самую правду. О том, как он волновался, выступая перед депутатами и на съезде, и до него, на Верховном Совете — в его книге, написанной по горячим следам, свидетельствует даже не текст, а подтекст. Видно, сколько внутренних сил Гайдар на это потратил, и как он погружен в детали.

«Большинство парламентариев обожает задавать вопросы членам правительства. Во-первых, в отличие от законотворчества, это одно из самых интеллектуально необременительных занятий. Один дурак, как известно, может задать столько вопросов, что сто мудрецов не ответят. Во-вторых, это позволяет наглядно продемонстрировать избирателям, как их избранник заботится об их интересах. Особенно в 1991—1993 годах, когда парламентские дебаты в принудительном порядке транслировались на всю страну. Возникавшая по ходу обсуждения того или иного вопроса идея — а не вызвать ли нам сюда кого-то из членов правительства для разбирательства — практически всегда принималась на ура. Приспособиться к этому очень трудно. Такие вызовы на ковер происходят, как правило, внезапно, в то время, когда у тебя совершенно другие важные планы. Причем вопрос, вдруг возбудивший страстный интерес, может быть самым неожиданным и, на твой взгляд, скажем, отнюдь не самым важным для работы правительства на сегодняшний день... Позже, с опытом, понял — лучше настоять на переносе обсуждаемой темы, и, если уж идешь в Верховный Совет, обязательно надо выкроить хотя бы полчаса, чтобы спокойно собраться с мыслями, подготовиться. Поначалу, когда появлялся в Верховном Совете, депутаты стремились увеличить время ответов на их вопросы до максимума. Но потом сообразили: если задаешь вопрос на темы, связанные с экономикой, желательно хоть что-то ззз понимать в предмете, о котором спрашиваешь. Иначе неизбежно перед всей страной, перед своими же избирателями будешь выглядеть полным идиотом. Конечно, от моей гиперюношеской памяти к этому времени остались жалкие крохи, но в общем, если ты постоянно “варишься” в экономике, суть того, что стоит за той или иной проблемой или цифрой, держать в голове не так уж трудно.

Мне кажется, у коммунистов пропала охота задавать мне слишком много вопросов после того, как в ответ на какое-то вполне демагогическое замечание о состоянии здравоохранения я провел с ходу подробный анализ динамики заболеваемости по основным группам болезней на протяжении последнего года. А когда лидер думских аграриев Михаил Лапшин был публично уличен в полном непонимании разницы между учетом зерна в амбарном и бункерном весе, стало ясно — оппозиция опозорена. И потом при каждом моем выступлении по рядам коммунистов и их союзников проносился шепоток: “Гайдару вопросов не задавать”. Честно говоря, это была одна из маленьких, но приятных побед».

В уникальной ситуации российских реформ, когда в руинах лежали и государство, и финансовая система, Гайдар невольно искал прецеденты, корни, то, на что можно было бы опереться. В союзники он взял творца немецкого экономического чуда Людвига Эрхарда. В 1997 году ему исполнялось 100 лет, и на конференции, посвященной его памяти, Гайдар делал доклад. Вот тут он впервые открыто рассказал о сходстве и о разнице реформ в послевоенной Германии и посткоммунистической России. Эрхард, как и Гайдар, боролся за отмену «принудительного хозяйства» (Zwangwirtschaft, у нас оно называлось «плановым»). Эрхард, как и Гайдар, был вынужден избавляться от накопленного навеса обесцененных денег (Gelduberhang). Немецкий реформатор, как и российский, считал, что «инфляция при замороженных ценах парализует экономику».

Летом 1948 года директор Хозяйственного управления Бизонии (западной оккупационной зоны, подконтрольной Великобритании и США) Эрхард делал примерно то же самое, что и Гайдар в январе 1992 года, только у Гайдара не было возможности заменить старые деньги на новые — бывшие союзные республики продолжали эмитировать рубли. Существенная разница состояла и в том, что иностранная помощь в рамках Плана Маршалла в Германии была гораздо более последовательной и масштабной, чем очень слабая и очень малая финансовая поддержка российских реформ со стороны международного сообщества. А вот ругань в адрес архитектора немецких реформ, который потом был признан чуть ли не чудотворцем, была очень схожей: «...с самого начала мы не имели никакого доверия к политике господина профессора Эрхарда»; «Мы предостерегали от темпа, с которым господин директор Управления по делам хозяйства хотел пойти по пути отмены предписаний, касающихся принудительного распределения и твердых цен»; «Мы предостерегали от прыжка в холодную воду»; Эрхард — «защитник стяжателей и спекулянтов».

«Величайшая заслуга Эрхарда в том, что он шел против течения», — говорил Гайдар. Впрочем, главное отличие эрхардовских и гайдаровских реформ — Эрхарду все-таки дали завершить абсолютно все, что он хотел сделать. В запасе у него было не несколько месяцев, а несколько лет, в целом же — больше десятилетия. Не говоря уже о том, что его карьера была увенчана постом федерального канцлера ФРГ. И уж точно он не работал в условиях фактического двоевластия.

Так что же Егор сказал тогда, апреле 1992 года, на трибуне VI съезда? Чем он им ответил? Вот некоторые цитаты:

«Набравшие собственную деструктивную инерцию процессы в сфере материального производства нельзя было остановить по мановению волшебной палочки. За резко упавшим уже к осени 1991 года сокращением производства стоят и развал связей с Восточной Европой, и ухудшение условий торговли с государствами Содружества, и упавший импорт, и уже износившееся оборудование. Да и за саму финансовую стабилизацию, как известно, практически всем и везде в мире приходится довольно дорого платить падением производства. Предполагать, что вслед за либерализацией цен немедленно начнется индустриальный подъем, могли лишь безграмотные авантюристы.

...Да, масштабы повышения цен в январе оказались большими, чем мы предполагали, а падение уровня жизни — более резким. Вместо постепенного разгона темпов инфляции в январе — феврале мы получили их резкий скачок за первые три недели января, после чего наступил период относительной стабилизации цен, продолжавшийся с конца января примерно до конца февраля. Сейчас можно сказать, что хотя и со скрипом, но рыночные механизмы все же заработали. И сегодня, принимая под давлением любое вынужденное решение по смягчению денежной политики, мы должны иметь в виду, что это решение прямо и непосредственно через неделю скажется на ситуации на потребительском рынке».

«...Нам действительно сегодня придется существенно сместить акценты в своей деятельности, — заверил депутатов Гайдар. — Можно сказать, что сегодня сформировались предпосылки для того, чтобы перейти от вдохновленной мужеством отчаяния кавалерийской атаки к подготовке и реализации широкой программы углубления экономических реформ и реконструкции российской экономики».

Гайдару дали для выступления всего 15 минут. Они явно не хотели его слушать. Не хотели задавать вопросы, не хотели воспринимать. Кстати, многие депутаты видели его впервые «живьем». Впервые слушали его голос. Над залом витала атмосфера неопределенности — кто он, почему он такой, как его воспринимать? И остается предположить, что не устраивала их даже не его речь, лишенная популистских нот и интонаций. Не только содержание или значение его слов.

Их не устраивал он сам, вот такой, каким вышел на трибуну. «...Я несколько раз бывал у него в кабинете, — вспоминал Вячеслав Недошивин. — Мне ужасно нравилась его интеллигентность; однажды я пришел с каким-то поручением к нему в кабинет на Старой площади, в кабинет первого вице-премьера. Он уже был первым вице-премьером правительства, да и фактически премьером, потому что Ельцин не занимался экономикой так плотно. И вот заканчивался рабочий день, довольно поздно, мы разговаривали, но уже вошла уборщица, и он сказал: да, да, заходите. Ну, и уборщица начала вытирать картину какую-то и заинтересовалась: а вот тут что? Вы знаете, меня это потрясло, он встал, подошел к ней и долго рассказывал про эту картину, про художника, который нарисовал эту картину, про то, что он любит такую манеру и т. д. То есть человек — до мозга костей интеллигент, понимаете, высокой культуры, широких взглядов, умением мыслить, и даже в общем чисто мужские качества он проявлял, то есть решительность... Все прекрасно понимали, что это самоубийство становиться сегодня руководителем правительства, когда все надо начинать с нуля: приватизацию, рыночную экономику, перевод сельского хозяйства на рыночные рельсы... финансы, нефть, торговля, монополии, то есть сумасшедший дом. ...То есть кто на это согласится? Понимаете? Поэтому в этом смысле Гайдар, конечно, фигура, которая сегодня недооценена... И при этом вот такой интеллигент».

Ну да, и при этом вот такой интеллигент — он стоял на трибуне, и съезд с тревожным вниманием и напряженной враждебностью внимал этим его словам. И дело было, повторяем, не в самих словах, а в том, как он говорит.

Для депутатов съезда (в большинстве своем) он был, безусловно, каким-то инопланетянином. Нет, конечно, они были люди тертые и знали, что такое книжный интеллигент, знали, какими бывают «ученые», «мастера культуры ». Но чтобы вот такой вот — ими руководил! Руководил страной... Нет, этого нельзя было допустить!

Членов правительства обвиняли во всем. В демографическом крахе (Гайдар с мягкой улыбкой объяснял, что за три месяца они не могли уменьшить народонаселение «по чисто физиологическим причинам»), в развале внешней политики, отчитывали за высокие цены, за спад производства, за хлеб и мясо, за молоко и крупу. Звучали неоднократно призывы отправить правительство «умных мальчиков в розовых штанишках» в отставку.

Что же отвечал им Гайдар?

«Вы можете создать другое правительство, — заявил он, — и сказать, что так и нужно делать. И все будут довольны. А потом вы будете смотреть, как разваливается рубль, как рушатся мелкие региональные рынки, как за развалом финансов идет развал российской экономики, как растут бешено цены. Смотреть — и думать: а кто же за все это отвечает? И менять, как перчатки, правительства, которые и призваны, видимо, за все это отвечать...»

Читаешь его слова, и возникает недоумение: откуда взялась эта сталь в голосе, это хладнокровие? Да, несколько дней съезда многому его научили. Может быть, главному — в таких схватках нужно отвечать ударом на удар.Но вот умению закулисной игры, стратегии компромиссов, нет, не научили. Дипломатом, «политиком» в узком прикладном смысле он так и не стал.

Однако этот шестой Съезд в его судьбе — конечно, исторический. Впервые публично прозвучали слова об отставке правительства — и не только с той, оппозиционной стороны. Но и из его собственных уст.

Когда шестой Съезд принял постановление — в первой редакции оно было абсолютно однозначным, немедленная отставка, во второй редакции им уже «давали время» и «требовали внести немедленные коррективы», — Гайдар и его команда собрались в кулуарах зала заседаний.

Александр Шохин рассказывал об этом так (в беседе с Альфредом Кохом и Петром Авеном):

«Могу точно сказать, что ситуация изменилась, когда мы весной 1992 года подавали в отставку на съезде, когда нас обидел Хасбулатов... Посмотрите подробнее хронику этого события, когда Бурбулис дает команду, все встают и уходят. Замедленную съемку если сделаете, то увидите, что сразу после слов Хасбулатова («ребята растерялись». — А. К., Б. М.), я начинаю собирать портфель. У меня бумаг было много. После этого Гена дает команду. Я к тому времени уже собрал портфель.

— Ты просто начал собирать портфель, это не связано с хамством Хасбулатова.

Нет, связано, потому что подумал: будет какое-то хамло нас костерить! Так вот, когда мы весной 1992-го подавали в отставку — это уже другая ситуация... В ноябре 1991 года мы были уверены, что мы правительство камикадзе. Ауже в апреле 1992-го, когда мы дружно подавали в отставку, в реальности никто не хотел уходить. Единственный человек, который все серьезно воспринимал, — покойный Титкин (министр промышленности. —А. К., Б. Му. “Ребята, нет, я в отставку не собираюсь”. Никто не собирался в отставку! Это был механизм политического давления на съезд, а он единственный, кто испугался».

Да, механизм давления. Но так ли это воспринимал сам Гайдар?

«...Все громче и громче звучат требования внести в повестку дня вопрос о доверии правительству, — писал он, — отправить его в отставку. Председательствующий Р. Хасбулатов, умело дирижируя Съездом, ведет с помощью его тысячеголосья свою симфонию. Вопрос о доверии в повестку не включает, но делает все возможное, чтобы критика, даже самая демагогическая, постоянно звучала. Судя по всему, он еще не готов к прямой конфронтации с президентом и еще не считает, что настал момент свалить правительство реформ, но хочет, чтобы оно вышло со Съезда предельно ослабленным, деморализованным, покорным Верховному Совету, точнее, лично ему — Хасбулатову. В этом желании напугать, но пока не убивать, кроется его слабость.

Президент после первого дня на Съезд не ходит, как бы дистанцируясь и от формально возглавляемого им правительства, и от депутатского большинства. У некоторых моих коллег настроение, близкое к паническому. И есть от чего: сейчас нас свяжут по рукам и ногам невыполнимыми съездовскими решениями так, что мы не сможем и шелохнуться. Угроза, бесспорно, реальная. Здесь же, в Зимнем саду Кремля, собираю правительство на срочное заседание. Предлагаю не ждать пассивно развития событий, а самим предельно обострить ситуацию, чтобы скрытая двойственность позиции Съезда стала абсолютно ясной, и тем самым поставить депутатов перед необходимостью однозначного выбора. После короткого обсуждения предложение членами кабинета принято».

Механизм давления? Возможно.

Но в интерпретации Гайдара звучит и совсем другое: обострение, вызов. Поединок. Другие члены правительства, правда, вспоминали об этом несколько иначе.

Петр Авен: «В этот период я ежедневно видел Гайдара и могу сказать, что Егор очень расстраивался. И потом в какой-то момент, когда мы поняли, что вот так нас сдают, мы неожиданно подали в отставку. У меня есть своя версия, как и когда мы так решили. Но самое главное в этой истории было то, что мы о готовящейся отставке не предупредили Геннадия Эдуардовича (Бурбулиса. — А. К., Б. М.). который практически являлся нашим начальником и отцом команды Гайдара. Я думаю, это было серьезной неожиданностью для Бориса Николаевича.

Это был единственный случай, когда мы подали свой голос так решительно. И вся эта история связана с тем, что Ельцин был готов снять нас под давлением, — это была первая трещина между нами и Ельциным. Мы поняли, что мы не одно целое. Для меня это был очень важный урок». Геннадий Бурбулис: «13 апреля правительство объявило о своей отставке. Причем мне этот сюжет был крайне симпатичен, но и немного коробил, потому что это решение и само обнародование позиции проходило без меня. Я и сейчас считаю, что это было интересно, это было дерзко и в конечном счете это было правильно. В масштабе сделанных ставок.

— На что это повлияло?

Это повлияло так, что съезд принял компромиссную позицию. Такую, что было принято решение ввести в правительство так называемых практиков — появились Шумейко, Хижа и Черномырдин. И было подтверждено, кстати, Борисом Николаевичем, что мы продолжаем курс реформ и именно Гайдар продолжает проводить его в жизнь, а в июне, перед визитом в Штаты, Ельцин подписал указ о назначении Гайдара исполняющим обязанности премьера. А с моей отставкой было так...

Они сели, посидели с Хасбулатовым. Где-то, наверное, через час Ельцин вышел. Причем это тоже такая ситуация странная по нашему типу отношений. Он вышел и, форсируя нашу встречу, говорит: “Геннадий Эдуардович, поговорите с Русланом Имрановичем, он вам сейчас кое-что скажет”. Я захожу, и мне Хасбулатов говорит: “Ну вот, мы договорились с Борисом Николаевичем, что тебе нужно уйти в отставку. Это поможет дальнейшей правильной работе. По крайней мере у правительства будет больше возможностей”.

А когда мы ушли со съезда, мне Ельцин вечером еще выговаривал: “Ну зачем вы это устроили?” Я говорю: “Борис Николаевич, это, во-первых, экспромт, такое трудно придумать. Во-вторых, это была реакция, накопившаяся за многие месяцы стресса...”»

Петр Авен: «А почему он так пытался с ними договориться? Я никак не могу понять. Что они могли? У него была всенародная поддержка. Даже через год, когда последствия реформ давили вниз его рейтинг, он легко выиграл у них референдум. Он мог совершенно спокойно их распустить. Только начались реформы, еще все его любили. Почему он так реагировал? Почему он спокойно смотрел, как мы уходим? Почему он сдал ближайшего советника — тебя? И при этом вел бесконечные разговоры с Хасбулатовым?»

...Мы еще поговорим о том, почему Ельцин «не распустил съезд», почему он вел «бесконечные переговоры с Хасбулатовым ». Но давайте сначала о другом.

Вот как сам Гайдар расценивал сюжет с возможной отставкой:

«Осторожней всех к моему предложению о фактическом ультиматуме с угрозой коллективной отставки отнесся Геннадий Бурбулис. Что-то в этой идее ему не нравилось, хотя контраргументов против моего тезиса о том, что в противном случае мы все равно не сможем осмысленно работать, он не приводил. Может быть, дело в том, что Геннадий Эдуардович, к этому времени намного дольше меня работавший с Борисом Ельциным, лучше его знающий, хорошо понимал: хотя и в неявной форме, но ультиматум ведь обращен не только к Съезду, но и к президенту, подталкивает его к тому, чтобы четко обозначить свою позицию. Действительно, когда зашел к президенту проинформировать его о принятом решении, было видно — идея ему явно не по душе. До VI Съезда правительство было просто командой технических специалистов, приглашенных Ельциным на работу и прикрытых его политическим авторитетом. После принятого решения оно становилось самостоятельным игроком на политической сцене (курсив наш. — А. К., Б. М.). Борис Николаевич недовольно, с сомнением покачал головой, но все же принял решение членов своего кабинета как данность».

Итак, на шестом Съезде народных депутатов, проходившем с 6 по 21 апреля 1992 года, парламентарии пошли в атаку на правительство, в котором за несколько дней до этого произошли перестановки: Геннадий Бурбулис, как одна раздражавших оппонентов Ельцина фигур, оставшись госсекретарем, перестал быть первым вице-премьером. Его пост занял Гайдар. Однако это совершенно не улучшало положение его команды, которая к тому времени начала ощущать, что находится в политической изоляции. 7 апреля Гайдар делал содоклад к докладу Ельцина. Он пытался разговаривать с депутатами как с союзниками: «Сейчас можно сказать, что, хотя и со скрипом, рыночные механизмы заработали... Ситуация в торговле, разумеется, не стала благостной, но она радикально переменилась. Практически постоянно растет число городов, в которых есть в продаже мясо». Всякий, кто жил при социализме, мог бы оценить этот пассаж. Мясо и мясопродукты в постоянной продаже...

А вот что трудно было пережить лоббистам ВПК, то это такой его пассаж: «Демилитаризация экономики, начало ее глубокой структурной перестройки открывают дорогу реализации нашей стратегической линии в области финансовой политики — линии на разгрузку государственного бюджета от неэффективных расходов».

«Да, мы прошли очень тяжелые пять месяцев. Да, в этих пяти месяцах была сконцентрирована расплата за целый период нерешительности и безответственности».

Атмосфера на съезде накаляется: «Может быть, наше правительство сделало ошибку, создав для себя этакий образ технократов, для которых самое важное — это рынок и бездефицитный бюджет. Я хочу вас заверить, уважаемые народные депутаты, в правительстве собрались люди, которые болеют за Россию, болеют, наверное, вместе с вами». Нет, они его не хотели услышать...

Гайдар и Бурбулис не предупредили заранее Ельцина о своем демарше с отставкой (точнее, с угрозой отставки на съезде). Ельцин, в свою очередь, не предупредил их об увольнении ключевого члена кабинета — министра топлива и энергетики Лопухина и назначении Черномырдина на его место, и одновременно — вице-премьером. В правительстве появился еще один первый вице-премьер — Владимир Шумейко, заместитель Хасбулатова. Еще одним представителем советской промышленности в кабинете стал Георгий Хижа, депутат и недавний директор огромного ленинградского завода — тоже новый вице-премьер.

Гайдар описал свои чувства на заседании кабинета, когда Ельцин огласил свой указ об отставке Лопухина.

«Сразу после совещания Ельцин позвонил мне, — пишет Гайдар, — извинился, сказал, что хотел меня предупредить, но, к сожалению, не успел, не смог связаться. Обычная формальность. Первый импульс — немедленно подать в отставку, снять с себя ответственность за неизбежные негативные и болезненные последствия, к которым поведет отступление от реформ или просто их замедление. А что дело идет именно к этому — нетрудно было предвидеть. Шаг естественный и, наверное, политически рентабельный. Во всяком случае впоследствии понимающий толк в таких во просах Г. Явлинский говорил мне, что именно в этот момент я упустил свой личный политический шанс. Но я тогда думал не о своей политической карьере, а о деле. Все достигнутое нами было еще предельно непрочно. Российский рубль не введен. Масштабная приватизация подготовлена, но не начата. Короче, реформы еще в высшей степени обратимы. Можно было, конечно, сделать красивый жест, но это напрочь перечеркнуло бы все, чего с таким трудом удалось добиться».

Ельцин начал жестко критиковать Лопухина 21 мая 1992 года, на заседании правительства, когда обсуждалась концепция реформирования энергетики. При том, что впоследствии реформа отрасли пошла именно по пути, «предначертанному » Лопухиным и одобренному Гайдаром: произошла либерализация цен на топливо (то, что реформаторы не решились сделать в январе), были созданы вертикально-интегрированные компании полного цикла — от добычи нефти до ее реализации. Но 30 мая Лопухин — без уведомления Гайдара — уже был снят с должности и заменен Виктором Черномырдиным.

«После моего снятия, — говорил Владимир Лопухин, — Егор меня позвал и сказал: “Ты хочешь, чтобы я подал в отставку?” Один на один разговор. Я сказал: “Нет”».

В то время Егор объяснял Леониду Гозману: если мы продержимся столько-то времени — успеем сделать то-то и то-то, если месяц — вот это, если неделю — это, если я досижу в кресле премьера до конца текущего дня — успею принять такие-то решения. Это не было рисовкой и кокетством, тем более что и этот разговор с советником происходил один на один.

Правительство осталось. Но Егор ничего не сказал Ельцину, не выразил возмущения увольнением ключевого министра. Это породило сильное напряжение в команде. Моральный климат ухудшился. Кадровый компромисс повлек за собой и политические компромиссы. Итоги апрельского Шестого съезда: тяжелая политическая атака на правительство отражена. Неустойчивый, хлипкий, прямо скажем, компромисс со съездом достигнут. Из кабинета ушли ключевые фигуры — первый вице-премьер Бурбулис, спустя некоторое время — «нефтегазовый » министр Лопухин. Пришли чужие для Гайдара люди: Черномырдин, Хижа, Шумейко.

Оценил ли Ельцин способность Гайдара к пониманию его логики, способность к компромиссу? Да, безусловно. Уже в июне он предложил ему стать исполняющим обязанности премьер-министра.

Сам Егор летом этого года, в том же июне, вступил на тот же путь компромисса и предложил на пост главы Центробанка Виктора Геращенко, считая его «профессионалом ». Ошибся: Геращенко в том 1992 году немало сделал для того, чтобы разогнать инфляцию, сломать весь план кредитно-денежной политики Гайдара, а этот план был едва ли не ключевым моментом в общей стратегии реформ. Ельцин находился в постоянном напряжении, отбивая атаки корпуса «красных директоров» на съезде. Какие-то «фигуры для размена» ему были очень нужны. Но и психологический момент «урока» для правительства с его стороны, безусловно, в этой отставке Лопухина был. Главный вопрос в этой связи задал, конечно, Петр Авен — который сам уйдет в декабре, вместе с Гайдаром и другими членами кабинета: почему же президент Ельцин шел на этот компромисс? Почему не мог распустить этот съезд?

Но давайте посмотрим: а чем именно занимались Гайдар и его команда все эти месяцы, скажем, с декабря 1991-го по июнь 1992-го? Чем занимались депутаты съезда, мы примерно видели, представляем себе. А что делали они, эти «ученые мальчики в розовых штанишках», по определению Руцкого?

Снова обратимся к интервью Вячеслава Недошивина:

«Они подготовили тогда примерно 500 указов. Вот эти 500 указов — это и были главные реформаторские шаги. Вот вся реформа была основана на них... Начиная от свободной торговли и кончая... приватизацией, все поняли, что нужна приватизация».

Так что это были за главные «500 указов»? Андрей Нечаев в своей статье пытался передать «краткое содержание» этой работы, которая была проделана ими за несколько месяцев.

С целью преодоления угрозы голода и тотального дефицита товаров:

• либерализация цен;
• разрешение свободы торговли;
• либерализация внешнеэкономических связей;
• урегулирование внешнего долга и открытие западных кредитных линий;
• переход к адресной социальной поддержке малоимущих

С целью нормализации финансов и подавления инфляции:

• сокращение бюджетных расходов, в первую очередь, не связанных с социальными задачами: государственных инвестиций — в 1,7 раза, закупок вооружений — в 5 раз, сокращение армии;
• резкое сокращение дефицита бюджета и его финансирования за счет кредитов Госбанка;
• налоговая реформа, включая введение НДС и налогов на добычу нефти;
• введение российской валюты;
• отказ от разделения бюджета на валютную и рублевую составляющие;
• упорядочение финансовых взаимоотношений центра с автономными республиками и областями.

Структурная перестройка экономики:

• переход от плана к госзаказу;
• конверсия оборонной промышленности;
• переход на коммерческие основы в экспорте вооружений;
• поэтапный переход на рыночные принципы и мировые цены в торговле с бывшими союзными республиками;
• принятие закона о банкротстве;
• создание основ частно-государственного партнерства в инвестиционном процессе;
• переход от «бесплатных» государственных инвестиций к инвестиционным кредитам;
• создание основ рыночного хозяйства:
• либерализация хозяйственных связей между производителями;
• приватизация и создание инвестиционных институтов;
• создание фондового рынка и его институтов (биржи, инвестиционные компании и др.);
• введение конвертируемости рубля;
• поэтапный отказ от административного регулирования экспорта сырьевых товаров;
• создание негосударственных пенсионных фондов;
• создание основ страховой медицины.

Создание и развитие российских государственных институтов и международные дела:

• объединение союзных и российских ведомств и Госбанка;
• создание российской армии;
• взятие под контроль и упорядочение государственной границы России;
• создание таможенной службы;
• перестройка налоговой службы;
• проведение административной реформы;
• создание Совета безопасности России;
• развитие судебной системы, в первую очередь, арбитража;
• перевод под российскую юрисдикцию посольств и других загранинститутов, а также зарубежной собственности СССР;
• обеспечение правопреемства России по отношению к СССР в международных делах, включая членство в ООН и большой «восьмерке»;
• создание институтов СНГ; — вступление в МВФ и ВБ;
• завершение вывода войск из стран Восточной Европы и Прибалтики.

«Только на долю главных экономических и финансовых ведомств (фактически в основном на наше Министерство экономики и финансов), — вспоминает Андрей Нечаев, — приходилась разработка 46 (!) ответственейших документов. Причем 43 из них должны были быть готовы уже в течение трех недель. Даже беглый рассказ о той титанической работе по подготовке первых нормативных документов реформы, в которой я принимал самое непосредственное участие, — пишет Нечаев, — занял бы не один десяток страниц.

Естественно, весь этот залповый выброс сложнейших, основополагающих для экономики страны документов был бы немыслим без наличия у нас разработанной общей идеологии экономической реформы, а также без всех тех наработок “гайдаровской команды”, которые были сделаны на этапе разработки программы. И тем не менее задача, стоявшая перед нами в те недели, отнюдь не сводилась к чисто механическому оформлению в виде официальных президентских и правительственных решений каких-то заранее сделанных заготовок. Нам нужно было окончательно определить конкретные параметры этих решений, согласовывать между собой многочисленные количественные показатели подготавливаемых документов, корректировать их, исходя из реальных возможностей власти, и прогнозировать вероятные последствия готовящихся шагов». Нечаев в своем перечне вспоминает, конечно, далеко не все, но уже понятно, что каждый такой шаг требовал не одного, а десятков указов, регулирующих правовой аспект, политический, административный, хозяйственный. Это была адская работа, требовавшая — помимо срочных, пожарных, неотложных дел — постоянного «включения мозгов ». Тем и отличалась программа Гайдара от программ других экономистов, что он сразу предлагал «дорожную карту», схему — как эти вещи решать. В этом была его уникальность.

Так все-таки почему Ельцин, понимая эту уникальность, понимая всю ценность для страны этих гайдаровских «500 указов», не пожертвовал, так сказать, внешними приличиями, не распустил съезд — хотя «политический ресурс » у него для этого действительно был? Зададимся пока другим вопросом — а как, собственно говоря, Ельцин относился к Гайдару? Что у них были за отношения?

История этих отношений довольно долгая — от первой встречи в октябре 1991 года до последних встреч в 2002— 2004 годах, когда Гайдар приезжал навестить Ельцина в отставке в его доме в Барвихе. И она пережила, конечно, целый ряд этапов, эта история, — в 1992 году это были одни отношения, в 1993-м — другие, в 1994-м и последующие годы — третьи. Тем не менее, какой-то лейтмотив в них, безусловно, был. Какой?

Ельцин гордился тем, что выбрал Гайдара. Гайдар был благодарен Ельцину за то, что тот помог ему осуществить эти исторические реформы. Он понимал прекрасно, что без Ельцина они были бы невозможны. Именно это сводило их вместе, давало им ощущение доверия и близости. Несмотря на все шероховатости, подводные камни и даже конфликты. Вот как Ельцин описывает свои ощущения от Гайдара (1994 год).

«Гайдар прежде всего поразил своей уверенностью. Причем это не была уверенность нахала или уверенность просто сильного, энергичного человека, каких много в моем окружении. Нет, это была совершенно другая уверенность. Сразу было видно, что Гайдар... очень независимый человек, с огромным внутренним, непоказным чувством собственного достоинства. То есть интеллигент, который, в отличие от административного дурака, не будет прятать своих сомнений, своих размышлений, своей слабости, но будет при этом идти до конца в отстаивании принципов, потому что... это его собственные принципы, его мысли, выношенные и выстраданные. Было видно, что он не будет юлить. Это для меня было неоценимо... Гайдар умел говорить просто. И это тоже сыграло огромную роль... Он не упрощал свою концепцию, а говорил просто о сложном. Все экономисты к этому стремятся, но у Гайдара получалось наиболее убедительно. Он умеет заразить своими мыслями, и собеседник ясно начинает видеть тот путь, который предстоит пройти».

А вот как Егор Гайдар описывал свое, тогдашнее понимание Ельцина как характера, как личности (1996 год):

«У Ельцина сложный, противоречивый характер. На мой взгляд, наиболее сильное его качество — способность интуитивно чувствовать общественное настроение, учитывать его перед принятием самых ответственных решений. Нередко возникало ощущение, что он допускает ошибку в том или ином политическом вопросе, не понимает последствий. Потом выяснялось — это мы сами не просчитываем на несколько ходов вперед. В принципиальных вопросах он гораздо больше доверяет политическому инстинкту, чем советникам. Иногда при этом принимает абсолютно правильное решение, но иногда и серьезно ошибается. Тут, как правило, виной настроение, которое довольно часто меняется и подводит его. Сильное качество — умение слушать людей. Убедительно звучащее личное обращение может повлиять на него гораздо больше, чем самая лучшая, прекрасно написанная бумага. Но здесь таится и опасность: тот, кто вошел к нему в доверие и умеет убеждать, имеет возможность и злоупотребить этим доверием, такое случалось не раз, в том числе и при принятии чрезвычайно важных решений. Нередко я ловил себя на мысли о схожести Ельцина с былинным богатырем Ильей Муромцем, который то отважно громил врагов, то лежал на печи. Ельцин может быть очень решительным, собранным, но когда кажется, что задача решена, противник повержен, — способен вдруг впадать в длительные периоды пассивности и депрессии. Несколько раз подобная апатия приводила к утрате важнейших, с трудом завоеванных преимуществ. Так было и в сентябре-октябре 1991 года и, может быть, еще более серьезно — в октябре-декабре 1993-го. Характерная черта Бориса Ельцина — уважение, которое он питает к людям независимым, и презрение к рабскому поведению. Отсюда — и умение соглашаться с самыми неприятными для него аргументами, если он чувствует их состоятельность. В 1991—1992 годах я намного чаще говорил президенту «нет», чем «да», доказывал ему, почему советы, с которыми к нему приходят и которые ему кажутся убедительными, на самом деле самоубийственны. Почему нельзя делать то, о чем его просят губернаторы, бывшие министры, старые товарищи, и почему не целесообразны те или иные кадровые перестановки и перемещения. Абсолютно убежден: никогда не смог бы этого добиться, если бы с осени 1991 года у президента не сложилось твердого убеждения, что к власти я отношусь сугубо функционально, к ней не стремлюсь и за свое место в правительстве не держусь».

Ну, в общем, в глубине анализа не откажешь ни тому, ни другому. Очень важный, хотя и не лежащий на поверхности момент этих отношений — доверие. И дело даже не в том, что Гайдар отказывал Ельцину в визировании того или иного решения, носящего финансовый характер (и которые Ельцину порой приносили «со стороны») — выделить такую-то сумму, выделить такой-то кредит, предоставить такие-то льготы и преференции и т. д.; подобных решений, наверняка, были десятки и сотни. На пути таких решений Ельцина Гайдар стоял стеной, кто бы сомневался.

Гайдар умел отказывать президенту по гораздо более важным и тонким вопросам — кадровым. В своей книге он приводит три таких примера, хотя их было больше, конечно.

Первый момент, как пишет Гайдар, возник буквально сразу — «в первый раз я попросил об отставке во время то ли второй, то ли третьей нашей встречи». Ельцин спросил его — не согласится ли Егор ввести в правительство Гавриила Попова, мэра Москвы, известного всей стране демократа, профессора, умницы, интеллигента? Попов претендовал на место министра внешнеэкономических связей. Гайдар просто сказал Ельцину — ну, тогда, к сожалению, без меня. На этом месте он видел только Петра Авена, потому что новое законодательство о валютном регулировании было одним из краеугольных камней его плана реформ. Ельцин не просто принял это решение Егора, он вообще больше никогда не вспоминал этот разговор, как будто его и не было.

С самим Авеном было сложнее. Авен не нравился Ельцину как министр, как чиновник. (Коллеги шутили: Петя, ты, наверное, говоришь слишком быстро; давай все же помедленнее. Да, речь Авена и сейчас может понять далеко не каждый.) Егор описывает споры с Ельциным об этой фигуре: несмотря на блестящую интеллектуальную подготовку, Авен, как признается Гайдар, «оказался неважным организатором. Ему мешало не только отсутствие опыта, но и нервы, частые перемены настроения. Все это делало его крайне уязвимым, а место главы одного из ведущих министерств было соблазнительным, с весны 1992 года многие его добивались. Вопрос о замене Авена Борис Николаевич Ельцин обсуждал со мной регулярно. Основной аргумент был один и тот же: “Ну, Егор Тимурович, он, может, и хороший специалист, но вы же видите — не министр”. Все это так, однако отнюдь не только товарищеские чувства заставляли меня каждый раз защищать Петра Олеговича и категорически выступать против его отставки. Для меня все его недостатки перекрывал тот фундаментальный факт, что он прекрасно понимал общий замысел преобразований и мне не надо было контролировать его действия по подготовке к введению конвертируемого рубля».

И Авен ушел из правительства только вместе с Гайдаром. Оттрубил от звонка до звонка. Непросто было Борису Николаевичу, очевидно, с этим смириться, но пришлось. Третий пример — Алексей Головков, руководитель аппарата правительства. У Ельцина был свой матерый аппаратчик, которого он знал еще со свердловских времен — первый помощник Виктор Илюшин. И он в таких вопросах ему, безусловно, доверял. Однако «Виктор Илюшин заявил, что ничего хорошего об Алексее Головкове сказать не может. Я мягко заметил, что это мне с ним работать и что мне нужен именно такой человек, чтобы аппарат не занимался черт-те чем, а готовил необходимые нормативные документы. Президент вздохнул, но согласился, подписал постановление».

Как мы видим, Ельцин с самого начала не слишком сильно давил на Гайдара — хотя бывали у них столкновения и пожестче. А вот самому Ельцину пришлось испытать давление невероятной силы — и со стороны Верховного Совета, съезда, и со стороны статусных горбачевских демократов, с которыми он продолжал дружить и которых продолжал слушать и включил в свой президентский совет, и со стороны верхушки военных, и со стороны «красных директоров », глав регионов; да в общем, что уж там, со всех сторон на него давили — призывая расформировать или уж по крайней мере, взять в узду гайдаровское правительство, не позволять им «разрушать экономику».

Но Ельцин — по-прежнему продолжал верить в Гайдара.

Апрельский кризис, когда Гайдар пригрозил съезду народных депутатов отставкой, а Ельцин, в свою очередь, в жесткой манере, не посоветовавшись с Егором (это был один-единственный раз, когда он так поступил), снял с поста ключевого министра, Владимира Лопухина, отнюдь не разрушил их связку, их гибкий и мощный альянс. Гайдару, впрочем, пришлось сделать над собой некоторое усилие.

«И все же мысль об отставке была. Вечером отменяю несколько встреч и совещаний, освобождаю себе время, чтобы спокойно подумать. Понимаю, остаться — значит, вести тяжелые арьергардные бои, наблюдать за тем, как сужается возможность принятия целесообразных решений и, вместе с тем, продолжать нести всю полноту ответственности за неизбежные негативные последствия ослабления финансовой политики, отступления от курса реформ. Но уйти — значит, самому сдать еще отнюдь не проигранную позицию, отказаться от борьбы в критической ситуации, когда важнейшие структурные реформы подготовлены и вот-вот должны начаться. После нелегких раздумий принимаю решение остаться и продолжать работу. Решающий аргумент — при всех проблемах мощные рычаги влияния на проводимую политику еще в моих руках».

В книге «Смуты и институты» Гайдар писал: «Верховный совет мог принять решения, которые в любой момент радикально поменяют условия проведения экономической политики. Когда выяснилось, что голода не будет, Верховный совет сделал именно это: принял в июле 1992 года решение о дотациях на продовольствие, реализуемое по государственным регулируемым ценам, в размере 127,4 млрд рублей. После этого ослабление бюджетной и денежной политики, ускорение инфляции стало неизбежным».

Андерс Ослунд, шведский экономист, специалист по Польше и России, наблюдавший за событиями изнутри и в то же время отчасти со стороны — как иностранный советник правительства, впоследствии констатировал, возможно, чрезмерно жестко: «К июню 1992 года правительство реформ практически прекратило свое существование. Оно превратилось в коалиционное правительство с директорами государственных промышленных предприятий».

Напомним, в июне 1992 года, улетая на международный саммит, Ельцин позвонил Гайдару и предложил ему возглавить правительство, пока в качестве исполняющего обязанности — имея, конечно, в виду, что на ближайшем съезде народных депутатов Гайдар будет утвержден окончательно. Гайдар, в своей манере, ответил, что, «по всей видимости, в данной ситуации это будет наиболее рационально». Ельцин, в своей манере, въедливо поинтересовался: «Должен ли я понимать это так, что вы благодарите меня за доверие, Егор Тимурович?»

— Да, — сказал Гайдар.

Но пройдет еще несколько месяцев, и давление на Гайдара вновь страшно усилится. Ельцин, защищая Егора, встречаясь с каким-то очередным «трудовым коллективом », скажет: вот на меня все давят, чтобы я снял Гайдара. И дальше буквально воскликнет: «Но ведь в кои-то веки у нас умный председатель правительства!»

Он искренне так думал. Он искренне верил, что меры, предложенные и осуществленные Гайдаром, — единственно возможные. Больше того, когда в декабре этого года сам Гайдар уговорил его принять свою отставку и пойти на компромисс с «парламентским большинством», Ельцин вернулся домой со съезда в крайне подавленных чувствах. В отчаянии. В настроении, которое в самом мягком варианте можно описать словом: «кризис». Ну, по крайнем мере, сам он говорил об этом так:

«В тот вечер, 9 декабря, после очередного заседания я вернулся на дачу не поздно. Увидел глаза жены и детей. Рванул в баню. Заперся. Лег на спину. Закрыл глаза. Мысли, честно говоря, всякие. Нехорошо... Очень нехорошо». Ельцин не пишет о том, что отставка Гайдара привела его в это состояние, но внимательно анализируя ход съезда и его перипетии, мы увидим, что это была одна из основных причин. Сам Егор пишет об этом так: «На Бориса Николаевича было больно смотреть».

Ну ладно, это дела политические. А была ли между ними, что называется, человеческая связь? Насколько им легко было общаться? Тут есть одно свидетельство со стороны:

«Но, конечно, главное было то, что Егор как-то фантастически умел убеждать Ельцина, что для меня потом было очень странно, поскольку мне казалось, что они были абсолютно разные люди... — говорит Андрей Нечаев. — Что удивительно, они были очень близки в человеческом плане. Они могли часами сидеть, разговаривать, выпивать вместе. Я с Ельциным тоже выпивал на каких-то мероприятиях, но личные контакты, конечно, у нас были не такие... Я смотрел на него, как на бога, а он...»

Давайте это вечное «могли выпивать» — оставим в стороне. Выделим главное — Ельцин и Гайдар часами могли сидеть, разговаривать, обсуждать что-то. В частной, не в деловой беседе. Невероятно разные, они все-таки... дружили. Вряд ли такое могли бы сказать о своих отношениях с президентом сменщики Гайдара, другие премьеры — Черномырдин, Кириенко, Примаков или Степашин. Ну и наконец, еще одна причина, по которой можно назвать отношения Ельцина и Гайдара очень близкими и совершенно особыми. Да, Гайдар был призван Ельциным в правительство для того, чтобы делать экономические реформы. Разгребать авгиевы конюшни.

...Однако то, чем занимался Гайдар и его министры в те месяцы, несводимо лишь к этой задаче. Они в постоянном, ежедневном режиме вместе с Ельциным спасали страну от самых разных угроз. Страну в эти месяцы просто раздирало на части, и вместе с другими членами правительства они часто бросались на выручку. Здесь, наверное, стоит перечислить несколько наиболее ярких и тревожных дел такого рода. Одно из них Гайдар в своей книге описывает довольно подробно — это национальный конфликт между осетинами и ингушами 1992 года.

Как и многие начинания Горбачева, «закон о репрессированных народах» (принятый горбачевским съездом народных депутатов) — безусловно, правильный по сути, но совершенно непродуманный по механизмам — создал очаги гигантской напряженности во многих местах бывшего Союза, в частности, на Северном Кавказе. Речь шла о земле, о домах, принадлежавших конкретным семьям до принудительного переселения 1940-х годов. Пригородный район Владикавказа оказался одной из таких точек.

«Тяжелая заноза в памяти — 1992 год, ноябрьский ингушско- осетинский конфликт. Хорошо помню, как все это началось. Впервые за несколько месяцев решил в воскресенье выспаться, не ходить на работу. Рано утром звонок. На границе Ингушетии и Осетии масштабные беспорядки. Захвачено вооружение батальона внутренних войск. Идет бой. Министерство безопасности назревающую взрывную ситуацию блестяще прозевало. Узнаем о происшедшем как о свершившемся факте. Возникает реальная угроза получить новый Карабах с хроническими боевыми действиями, но уже на территории России.

Президента нет, он в поездке по стране. Связываюсь с Генштабом, прошу срочно обеспечить переброску десантников. Звоню Виктору Ерину (министру МВД. — А. К., Б. М ), спрашиваю, в какие сроки он может перебросить туда дополнительные внутренние войска, говорю, что военные в полном объеме помогут авиацией. Поручаю Георгию Хиже (вице-премьеру. — А. К., Б. М.) срочно вылететь во Владикавказ, возглавить оперативную группу правительства на месте, даю ему в помощь Сергея Шойгу, председателя Комитета по чрезвычайным ситуациям, превосходно зарекомендовавшего себя в ходе проведения миротворческих операций в Южной Осетии и Грузии, в Молдове. Раскрутив машину, еду на аэродром встречать Бориса Николаевича, докладывать ему ситуацию. Во Владикавказе крупные беспорядки. Огромные толпы на улицах, люди требуют оружия. Хижа и Шойгу связываются со мной, докладывают: если что-то немедленно не придумать, ситуация выйдет из-под контроля. Склады вооружения просто захватят. В целом войска действуют достаточно быстро, решительно. Открытые боевые действия удается притушить, нового Нагорного Карабаха явно не будет. И вместе с тем, допускаем две серьезные ошибки. Во-первых, размещение нашего представительства во Владикавказе, столице одной из противоборствующих сторон, что вызывает у ингушей подозрение в пристрастии федерального центра к осетинам. Во-вторых, медлительные действия руководства внутренних войск привели к тому, что в ингушские села вошли не федералы, а осетинская милиция. Нетрудно представить, какой бедой это обернулось. В Назрани никто из высокопоставленных сотрудников российского правительства так и не решился появиться. Поэтому принимаю решение немедленно вылететь на место, побывать и в Назрани, и во Владикавказе, повстречаться с военными, разобраться в ситуации.

Первым делом направляюсь в Назрань. Еду на бронетранспортере внутренних войск. Зрелище не для слабонервных. Видны следы настоящего боя, разрушений, в Пригородном районе множество горящих домов. Нетрудно догадаться, что в первую очередь — ингушских. На границе с Ингушетией встречает Руслан Аушев. Руслан говорит, что на бронетранспортере дальше ни в коем случае ехать нельзя — подстрелят. Сажусь в его машину, он — за рулем. Центральная площадь в Назрани запружена беженцами, тысячи несчастных людей, ставших жертвами политиканов. По дороге Аушев пытается выяснить мое мнение, кто стоит за всей этой страшной кровавой катавасией. К сожалению, ничем не могу ему помочь, доклады Министерства безопасности — по-прежнему свидетельство полнейшей беспомощности ».

Вот с такими, мягко говоря, совсем не экономическими проблемами пришлось столкнуться в ноябре 1992-го исполняющему обязанности председателя правительства. О чем умолчал Гайдар в этом отрывке — о сотнях трупов, которые лежали у входа в Дом правительства во Владикавказе. Об этом он рассказывал только своим друзьям — Чубайсу и некоторым другим. Конфликт удалось потушить. Горячую точку — немного охладить. Но возникали всё новые и новые.

Вспоминает Андрей Нечаев: «...Мы с Егором сидели в кабинете. Приходит командующий Южным округом, говорит: “Ребята, хохлы отделяются. Крым — наша исконно русская земля. Я вот чего придумал: на Перекопе ядерные мины поставлю, пусть сунутся”. Егор говорит: “Я лично вас, генерал, расстреляю. Лично. Даже тройку созывать не буду. Если вы это сделаете”. И таких “смелых” ребят в то время было много. Ядерная кнопка стратегическая была (вроде как) в президентском чемоданчике, а тактическое ядерное оружие было размазано».

Кстати говоря, фраза «Я тебя расстреляю, генерал», в устах Егора не была такой уж литературной метафорой. Как мы помним, он с детства умел держать в руках пистолет, еще с кубинских времен. И видел оружие в своем доме неоднократно. Во-первых, дедушкин революционный наган — реликвию, которая досталась Тимуру по наследству. До сих пор этот наган висит в Красновидове, любовно закрепленный на ковре, вместе с шашкой Аркадия Петровича. Во-вторых, табельное оружие самого Тимура, которое ему полагалось и которое он, в этом можно не сомневаться, тоже держал дома.

Был у Гайдара и еще один пистолет, выданный ему уже в бытность вице-премьером.

«Правительство приняло постановление от 25 ноября 1991 года № 17 о том, что с 1 декабря 1991 года отменяются все ранее выданные квоты на экспорт нефти, — вспоминает Андрей Нечаев, — и проводится перерегистрация лицензий тех организаций, которым ранее было предоставлено право экспорта нефти. Это сейчас в полной мере ясно, какой опасности мы себя подвергали. Быть может, тогда еще не было того бандитизма, который стал нашей повседневной реальностью в последующие годы, а может быть, еще сильна была инерция уважения к власти. Однако тот факт, что принятое нами в последние недели 1991 года решение не привело к отстрелу нескольких министров, выглядит сегодня просто удивительной удачей. Единственным, пожалуй, серьезным персональным последствием этого Постановления — я имею в виду последствия для самих членов правительства — было то, что некие «экспортеры» сильно побили первого заместителя министра топлива и энергетики Эдуарда Грушевенко, готовившего проект постановления. К нему в нерабочее время подошли какие-то незнакомые личности и сказали, что “вы ведете себя неправильно”. Потом сильно избили и чуть было не сбросили в реку. Мы после истории с Грушевенко потребовали у Аркадия Мурашева, возглавлявшего тогда ГУВД Москвы, выдать нам личное оружие. Он это сделал, правда, вначале отправив нас поучиться стрельбе в ведомственный тир. Я помню, что министр топлива и энергетики Володя Лопухин, ведомство которого играло в этой истории ключевую роль, даже на дружеские встречи приходил с пистолетом Макарова. Мне же жена, когда я гордо принес свой пистолет ПСМ домой, устроила небольшую истерику и потребовала: “Чтобы я эту гадость никогда в нашем доме не видела”. Так он и пролежал у меня в сейфе на работе до окончания моей министерской деятельности, после чего я его сдал. Во всей этой истории с личным оружием был, конечно, большой элемент чистого мальчишества».

Словом, оружие им раздали не зря, и вполне вероятно, что свой пистолет Егор взял и туда, в Назрань.

Приходилось Гайдару охлаждать горячие точки и предотвращать вооруженные конфликты и за пределами России. Вспоминает Виктор Ярошенко:

«Мы с Гайдаром прилетели к пограничникам в Таджикистан, и там их жены, дети, они в осаде, на это просто страшно было смотреть. Осень 1992 года. И я потом написал, что не понимаю, зачем Ельцин послал Гайдара практически на смерть, на эту чужую, не нужную нам войну? А Гайдар говорит: “Я прочитал твой текст. Ты не знал, значит, что это не Ельцин меня посылал, это я сам просил? Я выбирал, на какую из противоборствующих сил должна поставить Россия, чью сторону занять”. А там уже шла вовсю гражданская война. И потом были там долгие переговоры, те сидели, эти сидели. И как мы с ним даже почти поссорились. Я кричал ему: “Но это же страшные люди!” Он говорит: “Но зато я прекратил гражданскую войну”».

Характерно, что из самолета, готового к полету в Душанбе, чиновники... убежали. Виктор Ярошенко: «Чтобы борт мог вылететь из Бишкека (там в октябре 1992-0 проходил саммит СНГ. — А. К., Б. М.) и сесть в Душанбе, президент отдал свой самолет. Никогда не забуду, как бежали с ельцинского самолета чиновники. Нас в президентском самолете оказалось семь человек: Гайдар, начальник гайдаровского секретариата Николай Головнин, руководитель Росхлебопродукта Чешинский, министр по делам СНГ Владимир Машиц, два офицера службы охраны президента и я». В своей книге Гайдар написал об этом гораздо более сухо, лаконично:

«Еще одно место, требующее постоянного внимания российских органов власти, — Таджикистан. В 1992 году там нарастает хаос, постепенно переходящий в открытую гражданскую войну. Друг другу противостоят две силы; одну из них с большой долей условности можно назвать коммунистами, другую — исламистами. Исламисты сильнее в Гарме, Нагорном Бадахшане, коммунисты — в Кулябе. Обе стороны пытаются втянуть в конфликт дислоцированную в Таджикистане 201-ю дивизию, по меньшей мере завладеть ее вооружением. Серьезнейшая проблема состоит в том, что дивизия в основном укомплектована российскими офицерами и местными солдатами. Именно их-то и хотят с разных сторон вовлечь в конфликт.

...Поступает информация о готовности наиболее радикального крыла исламистов использовать русских, живущих в республике, в качестве заложников. Беда еще в том, что мы не можем положиться на наши источники информации о положении в Таджикистане... После встречи президентов государств СНГ в Бишкеке, где подробно обсуждалась критическая ситуация, сложившаяся в Таджикистане, лечу прямо в Душанбе. В городе атмосфера мрачная, напряженная. У встречающей правительственной охраны такой вид, что непонятно, то ли собираются перестрелять нас, то ли друг друга... Летим на вертолете над горящим Курган-Тюбе, где идет бой, в отряд к пограничникам».

Конечно, министр иностранных дел Андрей Козырев бывал в Таджикистане гораздо чаще Гайдара и не раз рисковал жизнью. Конечно, огромное влияние на ситуацию в Таджикистане имел министр обороны Павел Грачев — именно он, в первую очередь, вел дела с военными. Конечно, в итоге все главные решения принимал сам Ельцин. Но после той командировки Гайдара в Таджикистане установилась власть, которая руководит республикой до сих пор. Установился плохой, но мир. Какой была бы судьба Средней Азии в ином случае — мы не знаем. Не знаем мы и того, удалось бы Гайдару, например, предотвратить чеченскую войну. Но он выступал против этой войны.

Среди отнюдь не публичных «особых миссий» Гайдара — Северный Кавказ, Таджикистан — были и легендарные истории, которые в тот момент жутко волновали все общество. Ну, скажем, так называемое «золото партии». Советский Союз, как мы говорили, уже в 1990 году был банкротом.

Золотовалютные резервы к моменту его распада оказались ничтожными. Только за 1990 год золотой запас был сокращен на 400 тонн, а суммарно с 1986 года по 1991-й исчезло 1000 тонн. Валютные ресурсы, составлявшие в 1985 году 15 миллиардов долларов, снизились до совсем уж ничего не значащих величин. Но, как пишет Гайдар, «просмотрев статистику оттока валюты и вывоза золота в 1990— 1991 годах, мы задумались: а все ли здесь чисто?» Цены на поставляемую Советским Союзом продукцию «необъяснимо занижались, а цены закупаемых комплектующих необъяснимо завышались». Это явно была форма спонсирования братских партий и нелегальных партнеров СССР.

Два сотрудника разведки, свидетельствовал Гайдар, обратились к Ельцину в конце 1991 года с предложением расследовать эти истории, выбрав партнером фирму «Кролл», прославившуюся, среди прочего, обнаружением тайных активов Саддама Хусейна. Решили попробовать. Но, не будучи уверенными в успехе, заключили лишь краткосрочный контракт на 900 тысяч долларов. Сейчас эта сумма кажется небольшой, а в те времена, да еще при плачевном финансовом состоянии страны, она была весьма существенной. От «Кролла» требовался результат, в соответствии с которым можно было бы начать уголовное преследование виновных и спасти уведенные финансовые ресурсы. Годами вести расследование, ввиду недостатка у России финансовых ресурсов на такие операции, было невозможно. В июле 1994-го, будучи депутатом Госдумы, Гайдар докладывал в парламенте о той истории. С марта по май 1992- го, в соответствии с контрактом, «Кролл интернейшнл» вела работу «в первую очередь по крупным российским контрагентам за рубежом и по крупным российским экспортно- импортным предприятиям». Что-то расследователи «нарыли», но обнаруженных фактов было недостаточно для того, чтобы быть уверенными во внятном результате. Позже в «Днях поражений и побед» Гайдар писал и о том, что тогдашнее Министерство безопасности России не оказывало должной поддержки «Кроллу», а без этого добиться успеха было невозможно. Времени и сил на преодоление сопротивления чекистов поискам «золота партии» у Егора, и так обложенного со всех сторон недоброжелателями, не оказалось.

Гайдар не раз и не два писал о том, что напичканное ядерным оружием пространство бывшего СССР представляет страшную угрозу для всего мира. Мы помним о том, что в раннем детстве он побывал в самом остром очаге потенциальной ядерной войны — на Кубе во время Карибского кризиса. Многое рассказывал ему об опасностях ядерной войны его отец, контр-адмирал Тимур Гайдар. Егор был, что называется, глубоко в теме с ранней юности. Поэтому на угрозу «расползания» ядерного оружия он реагировал очень остро.

О том, что Гайдар сделал для программы нераспространения ядерного оружия, — отдельный рассказ. Это было одним из условий достигнутых Беловежских соглашений (об образовании Союза Независимых Государств). Геннадий Бурбулис вспоминал в одном из интервью:

«21 декабря в Алма-Ате мы подписали четырехстороннее соглашение между Россией, Украиной, Белоруссией и Казахстаном по ядерному оружию. В нем было предусмотрено, что только Россия будет иметь ядерное оружие и все оно должно быть перемещено на ее территорию.

— Этим кто занимался? Бурбулис, Козырев или Гайдар?

— Этим занимались мы все. Гайдар занимался экономикой вопроса, потому что она была очень сложная. Я могу сказать, что Егор не только нашел схему, но и создал такие одновременно и заманчивые, и обязывающие возможности для наших партнеров, чтобы они не зевали и чтобы у них ни на минуту не появилось соблазна оставить хоть один боезаряд себе.

— Они легко расстались с ядерным оружием ?

— Достаточно легко, потому что они больше волновались, что с ним делать, чем как они будут жить без него. Хотя с Украиной было больше позиционных трудностей, потому что там у нас еще был Черноморский флот, стратегическая авиация. Они были больше других, скажем так, заинтересованы поторговаться.

Вот в этих тонких разговорах — сколько, когда и кому — Егор всегда был силен. Он это делал здорово, он молодец. Мне кажется, что то, как мы смогли корректно и правильно распорядиться ядерным арсеналом, показывает правильность и незаменимость идеи СНГ».

Огромная работа, проделанная Гайдаром (и другими министрами тогдашнего правительства) для того, чтобы ядерные арсеналы плавно перетекли из Белоруссии, Казахстана, Украины в Россию, еще ожидает своего исследователя. По сути дела, эта была работа по спасению мира — проделанная в кратчайшие сроки и в тяжелейших условиях. Трудно сегодня представить себе, как бы распорядились ядерным арсеналом бывшие республики Союза, окажись оно у них сейчас. Даже думать об этом не хочется.

...Но давайте вернемся к нашему главному сюжету. Почему Борис Ельцин расстался с Гайдаром, уступил съезду и отправил его в отставку в декабре 1992 года? Что повлияло на это решение? Ведь он гордился Гайдаром, верил ему, у них были очень близкие отношения, он давал ему важнейшие и сложнейшие поручения даже помимо экономической политики. Так почему же?

«Страной управляли тогда красные директора. Не ФСБ, не прокуратура, не армия, не милиция, не президент, а красные директора. Если у него 70 тыс. работающих на “Норильском никеле”, 80 тысяч на Ростсельмаше, то, соответственно, вся жизнь этих рабочих, их политика голосования, их будничное существование полностью у него в руках. И в этом смысле они управляли страной. Губернаторы — ну, так, немного. Спецслужбы — нет, их не было. Молодые реформаторы? Ну, тоже не очень. Жизнь реальная там у них была вся в руках. Материальные потоки, финансовые потоки. Силовиков всех они покупали на местах, естественно. Бандиты все были под ними, или некоторые, наоборот, были под бандитами. Но власть была у них в руках. И переломить ее можно было только десяткой крупнейших предприятий... В этом смысле я до сих пор считаю, что залоговые аукционы при всей их мерзости были исторически соломинкой, которая верблюду спину переломила. Егор всё это прекрасно понимал, притом, что процессуально, процедурно это всё было ужасно. Нарушений закона нет. Но нарушение всех этических норм есть» — говорил позднее Анатолий Чубайс.

Давайте отметим, что называется, на полях — залоговые аукционы, самая скандальная, и самая неоднозначная часть денежной приватизации, проводившаяся по уникальной финансовой схеме, затронула лишь 9 предприятий. Да, это были крупнейшие предприятия — но это был лишь 9 предприятий (не 9 процентов, а просто 9 предприятий). Психологический эффект сыграл свою роль — увидев, что государство отдало это активы новым собственникам, «красные директора» сдались.

Но эта история происходила уже без Гайдара. Для нас же важна другая мысль Чубайса — в 1992 году и далее, вплоть до залоговых аукционов, реальная власть в стране принадлежала «красным директорам».

Съезд народных депутатов находился также под их непосредственным влиянием. По умолчанию считается, что парламент (а съезд официально считался парламентом) — это разные партии, разные фракции, блоки. Что в нем присутствуют представители разных социальных групп и идеологий, в зависимости от результатов выборов. Однако на российском съезде это было не совсем так. Михаил Краснов, крупнейший российский правовед и долгие годы помощник президента Ельцина, писал об этом:

«Хотя депутаты в рамках съезда народных депутатов образовывали фракции и депутатские группы, однако, их состав и численность на очередном съезде (общем заседании) не были постоянными (в среднем каждый съезд имел 15—17 фракций и групп, объединенных в 4—5 блоков): многие депутаты неоднократно меняли свою принадлежность к фракции, группе или даже к блоку (были также внеблоковые депутаты и их объединения). А, главное, такие структурные единицы не являлись партийным представительством в строгом смысле этого понятия. Соответственно, исход голосования по какому-то вопросу во многом зависел от того, как настроит депутатов председательствующий на заседании Съезда (такое “дирижерство” особенно хорошо удавалось Р. И. Хасбулатову). Съезд был настолько многочислен и потому малоэффективен, что сам по себе не смог бы противостоять исполнительной власти. Он выполнял лишь роль “тарана” в руках в общем-то небольшой группы депутатов, прежде всего, возглавлявших Верховный совет и его Президиум».

Замечательное описание съезда дал сам Ельцин в своих мемуарах: «Страна у нас, конечно, большая. И все-таки полторы тысячи человек — это уже не парламент, не сенат, а какое-то народное вече. Тут уже кто кого перекричит. Тихим голосом говорить бесполезно — начинают действовать законы большого пространства, психологические факторы общения с толпой (в данном случае с толпой народных избранников)... Когда в парламенте полторы тысячи человек, возникает огромное количество фракций, вербующих себе сторонников, плюс огромное количество независимых депутатов... Это арена беспощадной политической грызни, схватки амбиций. Это прежде всего крики у микрофона, это истерики, раскаленные эмоции. Каждый хочет какую-то свою проблему поднять. То национальную, то экономическую, то внешнеполитическую».

Выделим и здесь главную для нас мысль — этим морем раскаленных эмоций кто-то изнутри умело управляет. Как правило, современники указывали на человека, который научился руководить съездом, — на Руслана Хасбулатова, — но вряд ли он справлялся с этим в одиночку. И внутри съезда нужна была «правящая группа», некая каста, которая рулила процессом. И, конечно, такой кастой — неважно, в личном качестве, или через своих представителей — были как раз «красные директора». Таким образом, и в регионах, «на земле», и в Москве, в самом центре власти — они были главными. Неформальная власть принадлежала им. Не случайно, среди всех вариантов приватизации был выбран вариант, когда при акционировании предприятий директорам не только доставался крупный пакет акций, но еще они имели гигантские привилегии при их приобретении. Мысль была такая: пусть приватизация идет хотя бы таким образом, рано или поздно активы всё равно перейдут к эффективному собственнику.

Компромисс с корпусом «красных директоров» был необходим, так казалось тогда и Ельцину, и Гайдару. К тому же сам Гайдар почувствовал, что первый этап преобразований все-таки завершен. Спустя 14 лет, когда уже увидела свет его книга «Гибель империи», в одном из интервью он говорил:

«...К тому времени, когда в конце мая-начале июня 1992 года я понял, что непонятно, каким образом на основе действий, которые никакой экономической теорией не описываются, нам удалось избежать голода, я понял, что, собственно, самое главное в своей жизни я сделал. Да, потом меня будут проклинать, рассказывать, что я провел операцию без наркоза. А у меня не было наркоза... Меня как-то попросили на узком семинаре... рассказать макроэкономическую историю кризиса 1991—1992 годов... Я подробно, естественно, с цифрами, рассказал и спросил присутствующих, которых было человек 25: ну вот вы, такие опытные люди, что бы вы в этой ситуации посоветовали мне сделать? Двухминутная пауза. Потом министр финансов Мексики сказал, что в этой ситуации он бы немедленно застрелился. Все остальные выходы гораздо хуже».

Итак, и Ельцин, и Гайдар понимали, в какой стране живут, как она устроена, у кого реальная власть в регионах, как говорится, «на местах», насколько тяжкими будут перемены, — им казалось, что идти в прямую кавалерийскую атаку на корпус «красных директоров», а именно они преобладали на съезде, — невозможно, слишком опасно, что это может иметь непредсказуемые последствия. И Ельцин и Гайдар были людьми ответственными и порядочными. Они не могли, грубо говоря, ссориться, рвать отношения, применять силу и власть — не пройдя весь путь компромисса до конца. И они его прошли. Напомним, это был седьмой Съезд народных депутатов РФ.

Съезд шел две недели, и каждый день были прямые трансляции, продолжался жуткий тяжелый разнос реформаторской политики (именно тогда Ельцин сказал, стоя на трибуне, с тяжелым сердцем: «Стены этого зала покраснели от стыда», имея в виду весь тот поток грубостей, нелепых упреков, который достался в эти дни и ему, и Гайдару). Съезд постоянно жонглировал поправками, которые лишали президента части полномочий, изменяли — тут же, в режиме прямого голосования — политическую систему в стране, и, конечно, Ельцин от всего этого устал. Поэтому когда хоть какого-то компромисса удалось достигнуть, он был, безусловно, доволен.

Вот как этот компромисс описывает сам Гайдар: «Из переговоров, которыми с президентской стороны реально руководил я, а с парламентской — Николай Рябов, вырисовывается формула соглашения. Основные пункты его выглядят так. Съезд отменяет наиболее неприятные из принятых поправок к Конституции. Будет проведен официально назначенный референдум по вопросу о доверии президенту и Съезду, который позволит разрубить гордиев узел двоевластия и открыть дорогу досрочным выборам. Президент после анализа предложений фракций представит Съезду несколько кандидатур на пост премьера, из которых мягким рейтинговым голосованием будут выбраны три, получившие наибольшую поддержку. Затем одну из этих кандидатур президент представит Съезду на утверждение. Если она не будет утверждена Съездом, президент назначит “исполняющего обязанности” премьера. В сложившейся тогда ситуации это был максимум возможного. Президент в полной мере сохранял лицо, не отказывался от референдума, получал широкую свободу маневра в выборе премьера. Б. Ельцин и Р. Хасбулатов на большей части переговоров отсутствовали. Когда же появились, формула уже была в основном выработана и согласована. Я предложил президенту ее поддержать, он согласился. Р. Хасбулатову проект соглашения явно не понравился, но позволить себе оказаться в изоляции и выглядеть противником национального согласия он не мог».

Ельцин был убежден, что, преодолев съезд по вопросу о референдуме, несмотря на бешеное сопротивление, он преодолеет его и по вопросу о кандидатуре премьера. Ему показалось, что депутаты наконец-то настроены на мир. Однако все получилось по-другому...

Григорий Глазков вспоминал: «Поздней осенью мы сидели в Волынском с Гайдаром, Чубайсом и нашими польскими коллегами Мареком Домбровским и Яцеком Ростовским (они представляли варшавский Центр социального и экономического анализа; Ростовский, родившийся в семье эмигрантов в Британии и сделавший там карьеру ученого-экономиста, был советником министра финансов, автора польских либеральных реформ Бальцеровича, а в дальнейшем и сам стал министром финансов Польши. — А. К., Б. М.) и обсуждали возможность ухода Егора с поста премьера. Поляки уговаривали Гайдара уйти. Он доказывал необходимость оставаться в правительстве до последнего момента, пока еще что-то можно сделать. Я был на стороне польских коллег».

«Вечером накануне голосования Борис Николаевич пригласил членов правительства на ужин, — пишет Гайдар. — Настроение было хорошее, всеми владело ощущение, что страшная гроза неуправляемой конфронтации прошла стороной. Воспользовавшись оживленным разговором коллег, попросил президента поговорить наедине, сказал, что в создавшейся ситуации, особенно после всего произошедшего, считаю, что попытка удержать меня на посту премьера слишком опасна, она дает дополнительные возможности оппозиции дестабилизировать обстановку. Так как к этому времени Ю. Рыжов, несмотря на мои уговоры, твердо отказался баллотироваться, предложил выдвинуть и поддержать кандидатуру В. Каданникова, в готовность и способность которого вести последовательную политику реформ верил. Добавил, что в случае его назначения я, мои коллеги сможем остаться в правительстве, продолжить работу. Президент пообещал непременно его выдвинуть и сказал, что будет ориентироваться по ходу голосования. На следующий день в первоначальный список для голосования были включены кандидатуры секретаря Совета безопасности Ю. Скокова, первого вице-премьера В. Шумейко, вице-премьера В. Черномырдина, В. Каданникова и моя. Ряд предложенных фракциями неприемлемых кандидатов президент отклонил.

По итогам рейтингового голосования больше всего голосов получил Ю. Скоков, чуть меньше — В. Черномырдин и с заметным отставанием — я. В. Каданников, поддержанный Ельциным, в своем выступлении слишком горячо высказался за реформы, а потому сразу выпал из обоймы. После голосования — беседа с президентом. Юрия Скокова я уже неплохо знал по совместной работе и был твердо убежден: поручить ему руководство еще не вышедшей из младенческого возраста российской рыночной экономикой ни в коем случае нельзя. Он вполне может задушить ее в своих энергичных объятиях. Да и, честно говоря, у меня не было уверенности, что в критических ситуациях он твердо встанет на сторону президента, а не начнет суетиться, маневрировать. Все это я высказал Ельцину. Впоследствии, в апреле 1993 года, мои опасения подтвердились. К Виктору Степановичу Черномырдину отношение было намного сложнее. С того момента, когда через мою голову президент назначил его вице-премьером, у нас сложились нормальные рабочие контакты. Он занимался своим комплексом, был человеком исполнительным, в общеэкономические вопросы не встревал и, на мой взгляд, неплохо справлялся со своими обязанностями. В премьеры, расталкивая других руками, не рвался и с самого начала сказал, что, если будет необходимо, — снимет свою кандидатуру.

Сказал президенту, что в создавшейся ситуации не могу сам снять свою кандидатуру, так как не уверен в том, что политика реформ будет продолжена преемником. Но если он все же остановит свой выбор на другой кандидатуре — прошу его отдать предпочтение В. Черномырдину. После разговора со мной президент пригласил к себе Черномырдина, потом Скокова, потом еще раз меня. Сказал, что разрыв между мной и Черномырдиным по числу набранных голосов слишком велик. Он принял решение рекомендовать на пост премьера Виктора Степановича, просит меня самого снять свою кандидатуру. Я ответил, что, к сожалению, не могу этого сделать, не убежден в том, что Черномырдин сможет удержаться на пути последовательного развития экономических реформ. Хотя из двух оставшихся кандидатов считаю этот выбор правильным. На Бориса Николаевича было больно смотреть, видно, что решение далось ему нелегко. Очень не хочется к тому же менять всего несколько дней тому назад заявленную позицию о моей поддержке, тем самым демонстрировать слабость. Я еще раз сказал, что готов поддержать назначение Черномырдина, но снять с него бремя выбора, к сожалению, бессилен. Вернулся в зал на места правительства, сказал собравшимся рядом со мной коллегам, что через несколько минут Борис Николаевич предложит кандидатуру Черномырдина. Депутаты демократических фракций все никак не могли поверить в произошедшее, бросились к Ельцину, уговаривали предложить мою кандидатуру. Он тяжело махнул рукой — решение принято. После энергичного выступления Черномырдина, где он пообещал построить рынок без базара, провести реформу без обнищания народа, я вышел из зала, поехал готовить передачу дел».

...Лишь спустя одиннадцать (!) лет Гайдар рассказал об истинной подоплеке событий: «В декабре 1992 года после конфликта между Ельциным и Верховным советом ко мне приехал тогдашний и нынешний, кстати, председатель Конституционного суда Валерий Зорькин... и спросил, готов ли я для того, чтобы проложить дорогу к стабильности и некоему согласию, уйти от власти? Я сказал, что да... только это действительно должен быть путь к стабильности, к конституционному соглашению, которое проложит России дорогу к новой Конституции. И мы об этом договорились. Потом мы организовали переговоры в Кремле, которые вели я, Хасбулатов, Зорькин. Мы договорились, потом было принято по результатам этих переговоров 12 декабря 1992 года постановление Съезда народных депутатов... Суть... была предельно проста: я ухожу в отставку, взамен за это мы проводим референдум по новой Конституции в апреле 1993 года. И если Ельцин не договорится со Съездом по поводу того, какая будет Конституция, мы выносим на референдум два варианта этой Конституции... В январе (1993 года. — А. К., Б. М.) большинство Верховного совета сказало: мало ли мы чего подписывали, Гайдар же ушел в отставку».

Никакого референдума по Конституции в апреле, конечно, не состоялось.

Парламент цинично и грубо обманул Ельцина и Гайдара. Свою речь 9 декабря 1992 года, когда Ельцин внес его кандидатуру на утверждение премьер-министром и когда «за» проголосовало 467 депутатов, а «против» — 486, Гайдар закончил просьбой о понимании: «Единственное, чего я прошу, — это понимания сложности и кризисности ситуации в России, самоубийственности конфронтационной политики...»

Его отставки ждали давно, а она все равно стала колоссальным шоком. Три выступления Егора в Верховном совете в эти дни — 2-го, 3-го и 9-го — поразительны по драматизму и содержанию. В них, как ни пафосно это звучит, весь Гайдар. Очень убедительный. Даже тогда, когда его валили при рейтинговом голосовании 14-го и он получил 400 голосов. Но иногда — о, чудо! — и аплодисменты. Он был интеллигентен. Вежлив. И хотел в Верховном совете видеть союзников. Ни разу никого не оскорбил, разве что ирония его была убийственной. Знал, о чем говорил, сыпал по памяти цифрами, орудовал аргументами как совершенной приборной доской. Без всяких бумажек.

Да, это был человек «не отсюда».

2 декабря. «Во вчерашнем выступлении Руслан Имранович Хасбулатов сформулировал свой диагноз из тех альтернатив, которые стоят сегодня перед Россией... Суть его такова. Есть две модели: монетаристская американская модель и социально-ориентированная европейская (скандинавская). Надо выбрать, в каком обществе мы хотим жить (в скандинавском или американском), и исходя из этого строить экономическую политику в России в ближайшее время.

При всем желании мне пока очень трудно соотнести эту альтернативу с теми тяжелыми практическими проблемами, которые каждый день приходится решать российской экономике... Конечно, если мы будем хорошо и успешно работать, сумеем сформировать многосекторную экономику, приватизировать хотя бы 50 % отечественной экономики, покончить с всевластием чиновничества, всерьез открыть широкую дорогу предпринимательству, интеграции нашей страны в мировой рынок, то через три-пять лет, может быть, нам действительно придется обсуждать, какой же мы хотим иметь тип общества — американский или скандинавский ».

«Верховный совет принимает и записывает в бюджет дополнительные расходы на 1300 млрд рублей... Результатом является обострение бюджетных проблем практически во всех регионах, кризис региональных бюджетов, резкое увеличение расходов федерального бюджета и его обязательств, денежной массы с июля-августа и ускорение инфляции начиная со второй половины августа. Если это социально ориентированная рыночная экономика, прошу прощения, Людвиг Эрхард перевернулся бы в гробу». (Оживление в зале.) Он все еще продолжал объяснять, убеждать, апеллировать к их разуму. Он все еще продолжал верить в этот разум.

Итак, этот день — которого он давно ждал, к которому давно внутренне готовился — настал. Однако несмотря на всю подготовку, если мы внимательно прочтем воспоминания Гайдара, то легко увидим, в каком состоянии духа он тогда находился. Какой шок испытал, как нелегко давался ему каждый шаг и каждое слово, в каком ошеломлении он пребывал. Несмотря на то, что он по отношению к Ельцину предельно корректен — за текстом, за интонацией очевидна, слышна его боль. Вечером в день отставки Егор приехал кродителям. «Теперь ты свободен», — радостно сказала ему Ариадна Павловна. А Гайдар расплакался. Впервые с шести лет. Обидно, что не успел многого доделать. Обидно, что так и не был понят. Хотя тогда еще было не до конца ясно — до какой степени он не был понят. «Это был еще цветочки», — скажет потом Ариадна Павловна.

Так что же пошло не так?

Ну, во-первых, до сих пор не совсем понятно, почему он первым назвал фамилию Черномырдина. Конечно, Ельцин был в тяжелых колебаниях, сомнениях — но то, что Гайдар сам, первым предложил ему другую кандидатуру, не могло не повлиять на его решение. (Тем более, что это была не первая кандидатура, которую Гайдар уже предлагал назначить вместо себя.) Влияло на Ельцина и такое обстоятельство: Гайдар не держался за кресло, легко расставался с должностью. Гайдар начисто был лишен того, что называют «волей к власти». Другой на его месте сопротивлялся бы любой кандидатуре, просто кричал бы о том, что «только не этот!», Гайдар назвал фамилию сменщика сам. Менялось настроение и у самого Егора — вот он сам называет фамилию Черномырдина; проходит час — и он просит его уволить официально. Как нам кажется сейчас, через тридцать почти лет, Гайдар что-то почувствовал в настроении Ельцина, какое-то изменение, готовность «сдать», готовность отступить — и сработала его семейная гордость, так сказать, фамильная офицерская честь.

Но правильно ли он почувствовал? Так ли уж точно все предвидел тогда? В конце концов, возобладала общая логика компромисса — компромисса со съездом, который Ельцин тогда, в декабре 1992 года, еще не был готов распустить, компромисса с «красными директорами», возобладала та логика, к которой они себя изначально готовили: «правительство камикадзе» приходит, делает всю грязную работу и уходит с гордо поднятой головой. Но уже тогда, в эти минуты, он понял, как много еще не сделано, сколько шансов упущено в связи с его неожиданной отставкой, каким тяжким бременем лягут на его сознание, на его совесть в будущем эти не доделанные дела, эти не совершенные поступки, не предпринятые шаги. Он тяжело задумался... но решение было принято и дальше надо было сдавать дела и думать, как быть с остальными членами правительства. Отдельным ударом для Гайдара стало то, что единства в его команде не было.

Егор мог обидеться на тех, кто оставался (в чем едва ли признался бы самому себе). Прежде всего речь шла о тех, кто работал в аппарате, не о министрах. Но у Черномырдина остались работать и многие члены правительства Ельцина-Гайдара. Например, Элла Памфилова. Ключевая фигура его команды — Анатолий Чубайс — должен был остаться, чтобы завершить самое важное на тот момент дело, приватизацию. Андрей Нечаев на некоторое время остался министром экономики. Борис Салтыков — науки. Удалось счастливым образом уговорить Бориса Федорова стать куратором экономического блока в ранге вице-премьера, затем он стал и министром финансов — такое совмещение существенно увеличивало его политический вес. С Гайдаром они не смогли бы сработаться в силу полярности характеров, но продолжить линию Егора Федоров вполне был способен, причем абсолютно бескомпромиссно. Министром внешних экономических связей стал бывший зам Петра Авена и член команды Сергей Глазьев, уже, впрочем, готовый перейти на другой берег политической реки. Спустя несколько месяцев он займет антиреформаторскую позицию — не зря он сильно не понравился Виктору Степановичу.

Иные надеялись продолжить продвигать реформы изнутри. Спичрайтеры Гайдара Сергей Колесников и Никита Масленников (бывшие коллеги по «Коммунисту») были переданы по наследству Черномырдину. Остались в Рабочем центре экономических реформ Сергей Васильев и Андрей Илларионов, потом возглавивший группу советников при премьере, но вскоре рассорившийся с ним. Сохранили свое влияние Евгений Ясин как влиятельный советник и Яков Уринсон как директор Центра экономической конъюнктуры. Все они в те первые месяцы 1993-го сыграли большую роль в экономическом образовании Виктора Степановича, а учеником он оказался восприимчивым. Остался в кабинете Черномырдина вице-премьером и Александр Шохин. Да, они заранее договорились о том, что остается Чубайс — приватизацию надо завершить. Что же касается остальных, то Гайдар считал, что уйти должны сразу и все. Это однозначно. Однако... настроения разделились. Далеко не все хотели уйти вместе с ним. Александр Шохин вспоминал:

«Поначалу ЧВС был настроен резко. Он мне объяснил почему: “Я бы всех вас из правительства убрал, но, после того, как Гайдар порекомендовал мне сделать именно так, за исключением Чубайса и Салтыкова, я решил погодить с этим решением. Если Гайдар не хочет, чтобы, скажем, ты был в моем правительстве, ну тогда поработай, я еще посмотрю, чего ты стоишь. Я сначала думал, вы одна команда, а оказывается, у вас такие сложные отношения”».

После этого разговора Шохин приехал домой (они по-прежнему жили на соседних дачах в «Архангельском»), зашел к Гайдару и резко высказал ему, все что думал, — в общем, поссорился. Для Гайдара это была неожиданность.

«Серьезная заноза в человеческих отношениях, связанная с отставкой, пожалуй, только одна — А. Шохин. С Александром мы работали вместе в отделе С. Шаталина в соседних комнатах стекляшки на Профсоюзной, входили в число любимых его учеников, долгие годы дружили домами. Он, без сомнения, сильный, профессиональный специалист по социальным проблемам экономики, таким, как дифференциация доходов, проблемы бедности, сбережения домашних хозяйств... Все время совместной работы в правительстве мы регулярно встречались, откровенно обсуждали политические и экономические вопросы, выкраивая время, обычно по ночам, ходили друг к другу в гости. Никак не мог себе представить, что наша дружба окажется заложницей политических передряг. Но именно это и случилось. Вечером в день моей отставки он зашел ко мне домой, сказал, что давно собирался высказаться откровенно о том, что я, по его мнению, не так делаю, и вот наконец собрался. В переводе на простой язык — дружба с отставным премьером стала обременительной, связывает руки. Потом, несколько месяцев спустя, когда прошел слух о моем возвращении в правительство, Александр первым позвонил, поздравил. Впрочем, Бог ему судья. Что же до меня, то я по-прежнему с уважением отношусь к его профессионализму, но друга потерял. Наверное, политика и власть действительно не подспорье добрым человеческим отношениям».

...Интересно, в какой момент Гайдар вдруг понял, что в свои тридцать шесть лет он пережил главный пик своей биографии, что дальше — уже ничего подобного не будет! И что теперь всю жизнь ему предстоит подсчитывать ошибки, анализировать сделанное, вспоминать и думать... Что теперь его имя всегда, десятилетиями и, может быть, даже веками, будут связывать именно с теми месяцами, которые он провел в правительстве? Когда именно он смог посмотреть на себя — вот оттуда, из такой вот далекой перспективы? Наверное, сразу. И, наверное, открытие это было не из легких.

...Но, с другой стороны, стыдиться ведь ему было нечего. Он все правильно сделал. Поэтому зафиксируем этот момент и мы с вами.

Кем был Гайдар для нас тогда? Что он сделал? Как многое он успел за этот год, за эти несколько месяцев? Сергей Юрский: «Когда готовишься к роли, тебе надо ответить самому себе на вопрос — где находится центр тяжести у твоего персонажа? То есть где у твоего героя рождается главное. В голове, в желудке, ниже пояса? У всех по-разному. Если бы я играл Гайдара, я бы играл так, что центр тяжести находился бы на полметра выше головы. Там, где рождаются мысли великих математиков и великих музыкантов».

Геннадий Бурбулис: «Гайдар соответствовал типу мужчины, описанного формулой, которую Грамши в свое время предложил, и она была близка и Швейцеру, и Ганди: “Пессимизм разума, который способен понимать всю трагичность человеческой природы и всю безнадежность усилий жить по правилам, и оптимизм воли”. В самые, может быть, важные времена у Егора оптимизм воли, безусловно, был, — продолжает Бурбулис. — И были какие-то у него внутри пространства, которые исключали и компромисс, и откладывание решений, и перекладывание на кого-то другого».

Альфред Кох: «Я, особенно наблюдая за Егором в последние годы его жизни, могу сказать, что начал больше понимать истоки вот этой его смелости и мужества. Я понял, что у Егора это, видимо, наследственное. Он наплевательски относился к здоровью. Он был такой релятивист: будь что будет. Он очень любил жизнь во всех ее проявлениях, но не очень ею дорожил. Может быть, кстати, это связанные вещи. В рамках этого мне Егор абсолютно понятен, когда он автоматы раздавал — сначала в Осетии, потом у Моссовета. Может, он с этим автоматом сам под пули легко бы лег». Вот так. Но как ни банально это прозвучит, жизнь все-таки продолжалась.