Блокада Ленинграда
Ленинград брал в руки книгу за книгой, сравнивая их вес в своих руках, ища самую легкую, самую тонкую. Такую, которую будет не так жалко жечь.
Книги он начал жечь не сразу. Зима в 1941 была одной из самых холодных из тех, что помнил Невский, а тепла брать было негде. В ход шли ножки от столов и стульев, подобранный с улицы ветки. Но зима, как и фашисты, всё наступала. В конце концов, даже веток не осталось, а рубить деревья просто не было сил.
Шура не ел, отдавая весь свой паёк людям. Бывало и так, что он весь день стоял в очереди, а получив свою порцию он медленно шагал вдоль очереди, ища в лицах то самое, особенное. Полное желания жизни, готовности стоять до конца, не сдаваться. Обычно такими оказывались те, которые еще помнили мир до войны, и в их глазах еще сиял свет. Невский отдавал всё, до последней крошки, а приходя домой валился на потемневший матрас, кутаясь в то единственное, что он еще хранил в память о довоенном времени - теплый, когда-то бледно-голубой, плед, подаренный Мишей какой-то из зим прошлого. Тогда Шура еще был Александром Романовым, столицей Российской Империи, жил в Зимнем дворце и не испытывал никаких нужд. Однако Миша решил, что Александру жизненно необходимо одеяло, пропитанное запахом Москвы. И если тогда Саша только тихо рассмеялся на такой подарок, прижав его к груди, то сейчас, именно этот теплый плед спасал его от боли, что настигала Невского каждый раз, когда немцы снова бомбили город, разрушая его и убивая сотни граждан.
В январе холод стал невыносимым. Настолько, что Шура, глотая слезы, перечитывал свои любимые произведения, стараясь не думать о том, что многие из них он получил лично из рук великих творцов, что это великое наследие и что он любит эти книги. Заканчивая с чтение, Шура осторожно клал книгу в камин, дрожащей рукой чиркая спичкой и бросая ее вслед за романом. Когда огонь разгорался, в комнате становилось немного теплее, а Шура молча смотрел на тлеющие страницы, с горечью вспоминая вечера, когда ему было лишь двадцать. Петр Алексеевич рассказывал о своих путешествиях, Миша, тогда еще Михаил Юрьевич, ворчаливо закатывал глаза на эти «полные тщеславия байки», вокруг всё сияло огнями праздника, в центре комнаты стояла рождественская елка, а на сеодце было тепло. Следом вспоминался Миша. Нет, Шура не боялся, он знал, что Москва сильный, его так просто не взять. И он знал, что пока немцы держат блокадное кольцо, они не смогут всей смлой ударить по столице. Эта мысль немного его грела. Мысль о том, что он страдает не зря, что это держит фашистов вдалеке от Миши, что он как-никак, но спасает его. Становилось немного веселее, на лице проскальзывала горькая улыбка.
— Миша… — хрипло шептал Шура, ложась спать.
Каждый раз, опуская веки, он видел те небесно-голубые глаза, пшеничные волосы и нежные руки. Как же он скучает. Что угодно бы отдал, чтобы встретиться. Что угодно кроме победы. Ленинград не будет сломлен, он не проиграет.
«Встань с колен и докажи им, что это они ничтожества, а не ты. Даже если эти твари машут перед тобой огнем, никогда не смей сдаваться.»
— Миша, я никогда и не думал сдаваться…
