Как заварить адовую кашу, имея хитрый план, попутно померев от происка конкурентов-пацифистов

Лё Бурбон дез Мизераблес

Жаку-Пьеру Бриссо повезло — его вовремя казнили на гильотине в 1793 году, поэтому в обыденных представлениях о французской революции он рисуется как «умеренный», который противостоял «кровожадному» Максимильяну Робеспьеру. Однако это довольно поверхностный взгляд, а ситуация с Бриссо была гораздо интереснее.

Прологом революционных войн было несогласие немалой части французской аристократии с политикой революции 1789 года. К тому же в 1791-1792 годы речь о республике вели только самые радикальные якобинские и санкюлотские секции. Большинство же французских революционеров было вполне удовлетворено установившейся буржуазной монархией Бурбонов. Они хотели подражать Англии — вожделенному идеалу многих депутатов Учредительного собрания того времени.

Аристократы разбежались в близлежащие государства (многие — в Австрию) и стали давить на местное правительство и двор, чтобы те наконец-то вторглись в «любимую» Францию и восстановили там «законное правление». Германский император Леопольд II в гробу видал такие перспективы. Во-первых, совсем недавно закончилась очередная австро-турецкая война. Во-вторых, империя реформировалась, это требовало больших усилий, порождало дворянскую оппозицию, особенно среди венгерской знати, и еще одна заварушка в этот момент была Леопольду ни разу не кстати.

К тому же, несмотря на военно-династический союз, который был заключен между австрийскими Габсбургами и французскими Бурбонами (за Людовика XVI выдали сестру императора Марию-Антуанетту), большую часть XVI-XVIII веков Франция и Австрия были врагами. Это было обусловлено разного рода соображениями — от стратегических и военных и до экономических и религиозных. Например, Османская империя, с которой Австрия боролась за господство над Балканами, была давним и добрым союзником Франции… Поэтому, будучи умным человеком, Леопольд считал, что Франция должна сама разобраться со своими проблемами. Ну а если эти проблемы ее похоронят — тем лучше, меньше соперников. Следовательно, больше возможностей развернуться в Восточном Средиземноморье и в Италии. Он не стал бы вмешиваться, если бы не побег короля и королевы в июне 1791 года в сторону австрийской границы.

Собственно, до Варенна, пункта назначения, где король по плану намеревался собрать верные ему войска и побороться с Учредительным собранием за гегемонию в королевстве, его величество с семейством так и не доехало — маскировочка подвела. Семейство этапировали в столицу и заключили в Бастилию, а население и депутаты стали подумывать: так ли верен последний Капетинг своей присяге народу? Может ну её, эту монархию?

Именно в это время, в октябре 1791 года, и взошла звезда Бриссо.

Анкета на героя дня

До революции Бриссо пытался себя активно проявить на общественном поприще. Увы, абсолютистская Франция давала мало простора для предприимчивого памфлетиста и завсегдатая оппозиционных салонов. Правда, совсем уж неизвестным человеком Жак-Пьер не был — успел посидеть в Бастилии, съездил в Лондон и пожил там какое-то время, активно участвовал в кампаниях против рабства как в Англии, так и во Франции, где основал соответствующую организацию — «Общество друзей чернокожих». После начала Американской революции Бриссо был настолько окрылен ею, что даже смотался в Новый Свет, всерьёз раздумывая о том, чтобы там поселиться. Но тут наступил 1789 год, во Франции полыхнуло, и Бриссо решил вернуться на родину.

Хоть он и не был хорошим оратором — важное качество любого честолюбивого человека в эпоху крупных перемен — он был очень деятельным и умело распорядился выпавшими ему шансами. Он избрался в общинные советники Парижа, а затем в качестве их представителя оказался в Законодательном собрании. Он завел свою газету — «Французский патриот», которая стала чрезвычайно влиятельной. Он был принят в Якобинский клуб, где вместе с Робеспьером и Камилем Демуленом стал одним из лидеров радикалов. Дружба этой троицы дойдет до того, что в 1790 году Демулен сделает Бриссо и Робеспьера свидетелями на своей свадьбе.

А ещё, Бриссо был хорошим организатором и знал, как привлечь к себе людей. В Законодательном собрании он сформировал группу сторонников, которые, объединившись с депутатами Верньо, Гюаде, Жансонне, месье Ролан (мадам Ролан содержала известный жирондистский салон), маркизом Кондорсе и другими, образовали свою фракцию. Практически все они были из департамента Жиронда, так что в историю фракция Бриссо вошла как «жирондисты».

Впрочем, ряд наблюдателей сомневались в каком-либо организационном единстве фракции. Женевский радикал Этьен Дюмон считал их не более чем дружеским кругом Бриссо, объединенным одной идеей — необходимостью внешней войны.

Грянул революционный срач

В августе 1791 года император Леопольд II вместе с прусским королем Фридрихом-Вильгельмом II издал «Пильницкую декларацию», в которой угрожал вторгнуться во Францию, если у королевской четы хоть один волосок с головы упадет. Говоря откровенно, декларация была блефом и во многом была принята, чтобы изобразить бурную деятельность и озабоченность судьбой французского короля.

Многие предложения аристократов-эмигрантов, как то угрозы жесточайших казней парижан и разрушения французской столицы, свободный наём войск аристократами для вторжения во Францию и пр. — были отвергнуты. Как уже отмечалось выше, император вместе с прусским королем с удовольствием понаблюдали бы за французским мордобоем. Однако декларация одновременно и напугала, и разъярила французов. Войной запахло по-настоящему.

Бриссо и его фракция были во главе тех сил в Заксобрании и Якобинском клубе, которые прямо толкали революционную Францию к войне с Австрией. Его принципиальным противником оказался Робеспьер. Конец 1791 и начало 1792 года прошли в словесных пикировках, которые постепенно, как это всегда и бывает, постепенно дошли с взаимных упреков до обвинений, «разоблачений», откровенной демагогии и клеветы. В конечном итоге именно по-поводу войны радикалы раскололись, а после одна фракция послала другую на гильотину.

Зачем Бриссо понадобилась война? Вы удивитесь. Он считал ее удобным инструментом для расшатывания трона. По его логике, тогда королю придется определиться, с нацией он или нет? Это давало надежду, что революция пойдет дальше жалкой конституционной монархии. Бриссо надеялся, что королевская семья выступит против войны и все, чего он опасался, что она воспротивится недостаточно активно.

«Я боюсь только одного — мы не будем преданы. Нам необходимо великое предательство, здесь лежит наша безопасность, потому что в сердце Франции до сих пор содержится большая доза яда и необходимы жестокие потрясения, чтобы их вывести», — писал он.

Забегая вперед, отметим: как потом станет ясно из королевской переписки, Мария-Антуанетта радовалась грядущей войне — она отлично понимала, что это приведет к поражению «родной» недееспособной армии и вовлечению в конфликт кучи государств.

Но Бриссо верил, что нация сплотится воедино и окрепнет перед лицом внешнего врага. Так и говорил: «Война покончит с террором, предательствами и анархией… единственно чего Франция должна бояться, того что не будет войны».

Да вы, месьё, мудак!

Неудивительно, что Робеспьер смотрел на него как на идиота. Война, по его мысли, наоборот, проложила бы дорогу террору, заговорам, взаимной борьбе фракций и многочисленным потерям. Между декабрем 1791 и февралем 1792 года Робеспьер произнес в Якобинском клубе пять антивоенных речей. Все они показывают, что он больше всего опасался одного — как бы непредсказуемые последствия войны не поставили под угрозу революцию и её завоевания.

Бояться, по мнению Робеспьера, было чего: армия была разложена, офицеры — нелольяны. Более того, стратегия Бриссо ставила революцию в зависимость от военных верхов, которые — как это обычно и бывает — в какой-то момент получат возможность просто захватить власть. И прощай революция, привет империя.

В ответ Бриссо разливался соловьём — война будет «крестовым походом за всеобщую свободу», она понесет революцию другим нациям и освободит их. По его словам, революционные армии будут приветствоваться открытыми объятиями, люди будут благодарны за французские «свободы».

Какой-то элемент правды в этом был. Но Робеспьер на фоне Бриссо выглядит прагматичнее.

«Самая странная идея, которая может зародиться в голове политика, – это уверенность в том, что вполне достаточно вторгнуться в чужую страну, чтобы навязать свои законы и свою конституцию, — писал он. — Никто не любит вооружённых миссионеров. Декларация Прав не молния, которая поражает каждый престол в любой момент. Я далёк от того, чтобы утверждать, что наша революция в конечном итоге не повлияет на судьбы мира. Но я говорю, что это будет не сегодня». С его точки зрения, нужно было сохранить и развивать революцию внутри Франции, без экспорта ее вовне.

К подобным доводам особенно внимательно прислушивались женщины. Среди них было больше понимания, к чему может привести военная авантюра. Но даже они не могли повлиять на ход событий. Патриотическая истерия, подпитываемая мессианскими настроениями, набирала обороты в Собрании и Якобинском клубе. А самое страшное было впереди.

Своими действиями Бриссо выпустил на волю страх перед иностранными шпионами и заговорами. Революционеры вообще легко поддаются подобным страхам, и французские не были исключением. Давний слух об «Австрийском комитете», во главе которого стоит королева Мария-Антуанетта, был немедленно реанимирован, расширен и углублен. Теперь королева не просто работала на своего августейшего братца Леопольда. Теперь она боролась против нации и государства. Наряжаясь мужчиной, она якобы отдавала секретные приказы противникам Собрания, плела интриги и готовила иностранное вторжение.

Бедняга Луи XVI из-за всего происходящего впал в депрессию, и королеве пришлось прибрать к рукам управление королевской семьей и ее сторонниками. Это в свою очередь подвело фундамент под идиотские слухи.

Горшочек войны, вари!

Группа Бриссо контролировала несколько влиятельных газет, а также Корреспондентский комитет Якобинского клуба. Это привело к тому, что к обсуждению возможной войны были привлечены члены клуба в провинции. Позиция Робеспьера трактовалась как антипатриотизм. Началась полномасштабная травля. Один из сторонников Бриссо заявлял, что «разочарование отчизной оскорбляет нацию», а отсюда до «врага нации» было рукой подать.

В ответ противники войны развернули нападки на Бриссо и его группу. Они окопались в газетах «Друг народа» Жана-Поля Марата и «Защитник конституции» Робеспьера. Но наиболее сильный удар был нанесен Демуленом. Выпущенный им памфлет «Разоблаченный Бриссо» был полон личных, весьма едких и издевательских комментариев по-поводу его персоны, его способностей и его амбиций. Бриссо обвинялся в том, что он лично хочет подорвать революцию изнутри и готов использовать для этого любые возможности. В конечном итоге Демулен просто обвинил Бриссо в том, что он был полицейском шпиком, что он продажен, что он просто лицемерный Тартюф. Даже республиканизм Бриссо был поставлен ему в вину. Дело в том, что многие депутаты и революционные политики той поры всерьез считали, что республика не подходящий в тот момент строй для Франции.

Памфлет обрушил репутацию Бриссо среди якобинцев и санклютов, но не среди депутатов Заксобрания — там он был на гребне патриотической волны. Лучше всего атмосферу этого места передает высказывание депутата Жансонне. Сей парламентарий под бурные аплодисменты заявил, что тот, кто будет искать примирения с Австрией при помощи дипломатии, будет виновен в «предательстве нации». (При такой формулировке полагалась казнь). Депутаты и присутствующие в едином порыве поклялись на Конституции «жить свободно или умереть».

Дальше все летело под откос. Уже в марте 1792 года Бриссо обвинил главу МИД Делессара в том, что он переписывается с Австрией в унизительной для Франции форме. Главное, что там было, по его мнению, унизительного, — то что министр заверял венский кабинет в том, что Франция не хочет войны. Министра и всех причастных обвинили в работе на Австрийскую разведку и очередном заговоре. Во время сентябрьских убийств он погибнет.

При этом, по свидетельству Этьена Дюмона, сам Бриссо не был идиотом и не считал министра предателем и заговорщиком. Он просто надеялся таким маневром подорвать усилия противодействующих ему якобинцев. Согласно Дюмону, Бриссо был готов пожертвовать всеми и каждым, лишь бы втянуть Францию в войну с Австрией. При этом, им двигали не меркантильные цели. Он делал это не ради денег, титула или власти — только из идейных и фракционных соображений.

Когда в Заксобрании 20 апреля голосовали по вопросу войны, против было подано только 7 голосов из 745. За — 738.

План у тебя, товарищ Бриссо, чистый термояд!

Благодаря устранению Делессара и сильным патриотическим настроениям, «жирондисты» смогли получить сильное влияние в новом законодательном органе Франции — Национальном Конвенте. При формировании нового министерства «жирондисты» смогли протолкнуть на ведущие посты своих людей. Образовавшийся кабинет получил название «патриотического» или Жирондистского. Именно он втянет Францию в войну со всей Европой и именно он погубит Бриссо и его партию…

Во главе военного министерства жирондисты поставили откровенного авантюриста Шарля Франсуа Дюмурье. К тому времени он будет известен участием в куче военных кампаний и тайных акций — от Корсики и Голландии до Польши и Швеции. Многие из них заканчивались довольно неприглядно: самоуправством, воровством, арестом за предполагаемые шашни с противником и пр. После назначение министром, Дюмурье подставил своих покровителей, заявив, что они в своих действиях руководствуются исключительно личными интересами и амбициями. Якобинцы активно использовали это высказывание в свою пользу.

Пока раскручивалась пружина очередных взаимных претензий, началась война. Как и предвидел Бриссо, монархия была уничтожена Конвентом, а Франция стала республикой. Он не предвидел другого. Война началась неудачно. Австро-прусская армия приближалась к Парижу. В столице усиливались истеричные настроения. Было не понятно, то ли бежать, то ли защищаться, повсюду мерещились признаки «заговоров». Это подогревалось известиями о том, что ряд полков переметнулся на сторону противника, а армия позорно бежит — не иначе как офицеры-вредители виноваты. Панический страх породил кампанию сентябрьских убийств — террора не станет меньше, его станет больше. И все чаще парижане и французы будут возлагать ответственность за ситуацию на жирондистов.

После ряда неудач последовали первые военные победы под руководством Дюмурье — под Вальми во Франции и Жемаппе в Бельгии. Это несколько поправило положение Бриссо и компании, но март 1793 года обрушил ситуацию: генерал Дюмурье проиграл битву при Неервиндене. Всё бы ничего, но к генералу уже захаживали парижские комиссары с вопросами на тему «тут до нашего сведения донесли, что вы ведете переписочку с противниками нации, как вы это прокомментируете, мусье женераль?» Дюмурье становился в гордую позу, нес всякий бред про преданность нации, но на вопрос толком не отвечал и всегда просил денег. Комиссары хмурились, записывали требования генерала, свои ощущения от беседы с ним и отбывали обратно. Было понятно, что рано или поздно его возьмут за жабры. Поражение давало противникам Дюмурье все карты в руки, так что он решил действовать на опережение. Войдя в соглашение с главкомом армии вторжения герцогом Кобургским, Дюмурье развернул верные ему войска на Париж.

Однако, когда он объявил солдатам о том, что идёт в Париж, чтобы восстановить конституционную монархию, те его решительно не поняли. В итоге генерал убежал к австрийцам, поскитался по Европе, а после перебрался к англичанам. Там он сумел выцыганить у них очень крупную пенсию и умереть в относительном достатке в 1823 году. И всё бы ничего, но жирондисты до последнего связывали себя и свою партию с Дюмурье. Его успехи были успехами фракции, а его падение обрушило ее.

Жирондистов сделали ответственными за предательство Дюмурье и его поход против республики. Партия Робеспьера, монтаньяры, в условиях войны без проблем легализовали террор против врагов Франции. После чего отправили на гильотину кучу жирондистов. Что же, Бриссо сам писал о том, что готов принести свою жизнь на алтарь отечества — вот и принес, хотя и не так, как ожидал.