А сейчас мы будем слушать музыку
До 2010 года, который в моей личной биографии описывается не иначе как «до н.э.», я почитывал ЖЖ писателя Димы Горчева. Он жил в псковской деревне и помимо книжек, которые я не читал, писал меланхолические заметки, героями которых были чаще всего безнадежная осень, безнадежно ожидаемая весна и дворовая собака Степан.
Однажды вместо очередной заметки опубликовалась запись о том, что Дима умер прямо на крыльце своего дома от кровоизлияния. То есть вот накануне еще он пишет о том, что в городе Петербурге, столице культуры и просвещения, один из двух на весь город проявочных аппаратов для чб плёнки сломался, а второй расположен на проспекте Стачек, от самого звука названия которого всякий человек хватается за голову и говорит "ой, бля". А сегодня уже всё.
Но писатель на то и писатель, чтобы оставлять после себя. Поэтому каждый раз, когда я слышу что-то про композитора Олега Каравайчука или день города, вспоминаю вот этот его коротенький рассказ.
***
«Давался как-то в городе Петербурге торжественный концерт по поводу какой-то важной даты — дня города, может быть, или чего-то там ещё. На концерте присутствовала сама Валентина Ивановна и другие «замечательные люди».
Состав выступающих на таких концертах не меняется уже много лет: мушкетёр Боярский в шляпе, добрый доктор Розенбаум, кудрявый композитор Корнелюк, пожилая, но по-прежнему сдобная Людмила Сенчина, ну, и бессмертные Эдита Пьеха (иногда с внуком) и Эдуард Хиль. В общем, чем богаты.
И тут вдруг внезапно выходит на сцену композитор Каравайчук...
Если вообразить себе самый скверный характер, который возможно вообразить, то у композитора Каравайчука он ещё хуже. Живёт он в крошечной комнатке, в которой едва помещается рояль. За этим роялем он обедает и на нём же спит. Когда его приглашают куда-то выступить, он снимает с подушки свою единственную ни разу не стиранную наволочку для того, чтобы надевать её на голову во время выступления.
Тот, кто пригласил такого человека на торжественное мероприятие, наверняка понёс впоследствии самую суровую и совершенно заслуженную кару. Ибо это было актом чистейшего и неприкрытого вредительства. При Сталине за такое вообще расстреливали.
Ну, и значит, выходит этот композитор Каравайчук к микрофону и говорит своим невыразимо противным скрипучим голосом: "Дорогие друзья! Всё то, что вы тут слышали, — это была страшная поебень. Для тех, кто думает, что он ослышался, повторяю: ПО-Е-БЕНЬ. А теперь мы будем слушать музыку".
И в мертвецкой тишине, в которой не пискнула даже Валентина Ивановна, композитор Каравайчук сел за рояль, надел на голову наволочку и заиграл что-то волшебное...»