Две незабвенные Венеры

Игорь Джерри Курас

20 июня 1993 года.

Ньютон, Массачусетс

— А. Да-да. Я вас ждал. Я знаю. Вы звонили в четверг. Скульптор. Да. Проходите. Проходите сюда на террасу. Добрый день. Я и есть Николай Ильич. А вы Пётр э-э? А, хорошо. Давайте без отчества, если так вам удобнее. Только тогда и меня зовите просто Николай! Нет! Не спорьте! Мы же в Америке! Какие отчества, в самом деле! Что это вы притащили? Ну, зачем же, молодой человек? Право, неловко... Спасибо... Света? Возьмите, пожалуйста. Тут Пётр принёс нам корзинку с фруктами. И ещё, Светочка, милая. Раз уж так получилось, не затруднит ли вас подать нам фрукты на террасе. И принесите тогда уж и рислингу! Я знаю, знаю: доктор Коган запретил. Но мы ведь ему не скажем! Вот и хорошо. Проходите сюда, Пётр. На террасу.

Мы с покойной женой купили этот дом в пятьдесят втором. Посмотрите, какой здесь сад! Мы заплатили по тем временам огромные деньги, но это всё же город Ньютон — и я всегда знал, что дом будет ещё и отличной инвестицией. Меня сейчас осаждают эти мошенники, которые скупают старые дома и делают на их месте кондоминиумы. Представляете, сколько здесь можно построить? На миллионы! Но я не хочу. Пока я жив — здесь будет мой дом и мой сад. Пройдемте, я вам покажу — здесь есть прудик с золотыми рыбками. Подождите, я возьму ходунок. Ноги уже не те. Пройдёмте вместе, Пётр. Видите? Вон там настоящие золотые рыбки! Зимой, конечно, прудик замерзает. Но Гектор (он здесь садовником) отлавливает рыбок и держит их в аквариуме, а в мае опять выпускает. Знаете, моя покойная жена родилась в Освенциме. Нет! Не в лагере, конечно, а в городе Освенциме. Она приехала сюда в тридцать шестом, а я в сороковом. Мы оба успели приехать сюда до окончательного похищения Европы. Помните, как у Серова? Ну, это неважно. Мы с женой встретились в сорок седьмом. Мне тогда было сорок семь — я же ровесник века. А она была на девять лет моложе. Это был её третий брак — и, как она мне говорила, — единственный счастливый. А пруд — её. Она здесь его разбила. Да. Умерла. Три года назад. В девяностом.

Посмотрите, какие сосны! Смотрите, как они раскачивают на ветру тяжёлыми ветками. Как будто грузные танцовщицы фламенко поводят бёдрами! Похоже? Здесь дивный воздух. Вдохните глубоко. То-то же! Океанский воздух! Когда дует правильный ветер, здесь пахнет слабопросоленной рыбой, листьями недозрелых томатов и непробудной тоской, которая поселилась здесь со мной без спроса. Это я шучу. Не обращайте внимания. Я не знаю, что хотят сказать мне эти сосны, танцуя вокруг меня своё фламенко. Может быть, это намёк на моё собственное бесприютное цыганство? А я своё отцыганил. Теперь, большей частью, сижу здесь и смотрю на сосны.

А! Вот и Света с фруктами и бокалами! Пройдемте обратно на террасу. Я, честно говоря, не могу много ходить.

Вы хотите узнать про Вику Зарицкую? Боюсь, что я мало вам в этом помогу. Всё, что осталось у меня от Вики умещается в маленьком жёлтом конвертике. Я приготовил для вас на столе. Там Викина фотография с белым виолончельным футляром наискосок, да маленькая заколка для волос, которую я часто держу в пальцах, вспоминая о ней. За пятьдесят лет фотография выцвела, потеряла контрастность. Да я и сам теперь плохо вижу, и мне приходится подносить фотографию близко-близко к глазам. Заколка тоже теперь уже не чёрная — я слишком много раз гладил её пальцами, и она утратила цвет — поседела, точно, моя голова.

Обратили ли вы внимание, Пётр, что время особенно беспощадно к цвету? Вот вам пример. Три дня назад Света принесла дюжину ярко-алых роз. Розы были прекрасны и свежи, но уже сегодня они превратились в бесцветные комочки на беспомощных стеблях. Жестокое время украло у них цвет.

Тогда, когда я познакомился с Викой, все говорили о цветовой теории музыки Скрябина, и мы тоже увлекались ею. Мы наклеили разноцветные бумажки на клавиши так, чтобы цвета соответствовали скрябинской синестезии, и пытались научиться видеть музыку. Это было на даче в Келломяках. Было очень давно. Мне едва исполнилось семнадцать, а Вике было, соответственно, пятнадцать. Наши семьи были соседями по даче. Вообще они из Москвы. Ах да. Вы знаете... Вика уже была сильным музыкантом. Да. В пятнадцать лет! Виолончель. А я тогда всё больше на фортепиано. Кларнет это уже потом. Так жизнь распорядилась. Мы с ней играли вместе Фантазии Шумана. Её белый виолончельный футляр, прислонённый к роялю наискосок в прозрачной комнате, её цепкие пальцы на грифе инструмента, её непослушные волосы, кое-как скрепленные заколками — всё это я помню, как будто бы это было вчера, молодой человек. Время, может быть, и пожирает цвета, но оно бессильно перед человеческой памятью.

Возьмите же грушу! Пётр! Не стесняйтесь! Сами же принесли!

Футляр был белым, как мрамор. Он чем-то напоминал античную статую, смытую водой в морскую пучину, и округлённую, сглаженную ею. Футляр был неустойчив, и часто заваливался наискосок, и Вика всегда придерживал его рукой. За эту схожесть футляра со статуей и за странное свойство занимать значительно больше места, чем, казалось бы, ему необходимо, мы обозвали его Венерой Громоздкой.

Мы были молоды, и нас не смущало то, что футляр вдруг стал женского рода. Нас вообще тогда мало, что смущало и останавливало. Знаете, в каком-то смысле мы были гораздо более раскованные, чем ваше поколение. Вам сколько? Тридцать три? Юноша!

Нам тогда казалось, что всё будет иначе. Понимаете ли, всё как-то закрутилось и, казалось, закрутилось в правильном направлении. Скрябин, поэты все, Андрей Белый со своим "Петербургом", Русские сезоны в Париже. Да. Показалось...

Вот я, Пётр, часто закрываю глаза и всё вижу. Большой неторопливый шмель, которому наскучили жёлтые огуречные цветы в огороде за открытыми окнами, влетает в комнату и мирно засыпает на плече Венеры Громоздкой. Я погружаю пальцы в разноцветные клавиши и смотрю на Вику, а мягкие звуки Шумана ходят по комнате на кошачьих лапках. Вот Вика аккуратно поставила виолончель, и подошла посмотреть что-то в клавире. Она нагнулась близко-близко, и я увидел её шею, и её верхнюю часть груди — гладкую, ровную, выпуклую. Я ощутил её дыхание у моей щеки. И вот, я, повернулся к ней вполоборота и поцеловал её детские пухлые губы. И это был мой первый поцелуй! Да. Мой первый поцелуй.

Она не оттолкнула меня, не выбежала из комнаты, не дала мне звонкую пощёчину. Наоборот, она обхватила руками мою шею и горячо ответила мне поцелуем на поцелуй! Венера Громоздкая с сонным шмелём на плече с завистью смотрела на нас, склонившись наискосок.

А потом Вика приложила палец к моим губам и на цыпочках подошла к двери. Она резко дёрнула дверь, распахнула её вот так. И, конечно же, в комнату ввалилась Викина кузина Мария! Она подсматривала за нами у двери. Такая негодница! Кузина была старше Вики лет на семь, и мы боялись её, хотя и подсмеивались над нею. Смешная Мария — она сама была неплохой виолончелисткой и тайно была влюблена в Рахманинова. Именно она анонимно послала ему стихи для симфонической поэмы "Колокола". Вы представляете, Пётр, оказывается, Рахманинов никогда не знал, что стихи Бальмонта — на самом деле перевод поэмы Эдгара По. Он даже попытался потом нанять Набокова, чтобы тот перевёл "Колокола" на английский! Не знаю, может, Набоков это выдумал? Он всегда недолюбливал музыкантов, считая их почти шарлатанами. А Вика тоже очень любила "Колокола" Рахманинова. У них в семье все любили. Возможно, из-за Марии, а может быть, и просто так любили. Вы возьмите здесь в библиотеке. Здесь есть. Обязательно послушайте.

Хотите ещё рислинга? Я позову Свету. Как хотите. А я ещё выпью. Светочка! Принесите ещё бокальчик. Ещё только один. Нет. Это не мне. Это Петру -э. Как вас по отчеству? Ах да! Да! Простите. Я и забыл, что мы договорились. Тогда, Пётр, скажите уж, что рислинг для вас — а то она не принесёт. Вот спасибо! Это ничего. Я же немного. Но я отвлёкся.

Через пару дней они уже возвращались в Москву. Я держал Викину заколку в руках и смотрел из окна. Шофёр открыл дверцу, и Вика повернулась в сторону моего окна, прижав к себе белый футляр наискосок. Она стянула зубами перчатку и послала мне озорной воздушный поцелуй. Серебряные ложечки позвякивали в шкафу, пока её машина грохотала по кирпичному настилу перед домом. Ложечки позвенели и перестали, а я долго ещё плакал, уткнувшись в портьеру.

Потом началась вся эта кутерьма. Этой же осенью. Да...

Потом мы встречались уже в Берлине. Через пятнадцать лет. Я не буду рассказывать вам подробности — это было бы некрасиво. Вы сами понимаете. Вика тогда была замужем. Я, право, не могу об этом говорить. Это уйдет со мной в могилу.

Мы бродили по Берлину втроём: Вика, я и Венера Громоздкая. А муж ничего не знал. Он был в постоянных разъездах. Он потом стал каким-то адмиралом при Гитлере, но они с Викой к тому моменту уже давно расстались. Да. Он был немец. Фон что-то. Не помню уже. Да-да! Именно так! Вы хорошо информированы! А Вика была очень красива. В прессе её называли Московской Венерой. И я всегда говорил, что у меня есть две любимые Венеры: Венера Московская и Венера Громоздкая. Мы как-то всегда и везде были втроём: Вика, я и футляр с виолончелью.

Я даже стишок придумал про это. Подождите, сейчас я вспомню:

“Пускай дома в Берлине серы,

И трубы тянутся, дымя —

Две незабвенные Венеры

Есть в этой жизни у меня”.

Как-то так.

Вика много и успешно играла. Ездила везде. Это было очень давно. Золотые дни, молодой человек. Золотые дни...

Потом жизнь нас опять разлучила. Опять...

Нет. Спасибо. Клубнику мне нельзя. У меня соли. Старость, знаете ли, не радость. Но я не жалуюсь. Девяносто три года! Шутка ли?! А ведь в здравом уме. Хотя, это вам судить. Нет, конечно, кое-какие тараканы у меня в голове уже поселились, но для моего возраста такая инфестация совсем даже не новость.

Наша с Викой последняя встреча была в мрачном чужом Копенгагене — в маленькой комнатке дешёвой гостиницы недалеко от Центральной станции. Комнатка была маленькой, а кровать наоборот — непропорционально большой. Она занимала всё пространство комнаты, и нам пришлось уложить виолончель в белом футляре прямо рядом с нами. Этот неожиданный menage a trois был нашей прощальной ночью. На следующее утро, сидя на огромной кровати, Венера Московская расчёсывала упрямые волосы, а Венера Громоздкая лежала наискосок неподвижно и холодно, как и подобает античной статуе.

Пятьдесят три года назад я увидел их в последний раз. Вику и Венеру Громоздкую. Я помахал им рукой, а Вика, прижав к себе наискосок белый футляр, стянула зубами перчатку, уронила её к ногам — да так и осталась, застывшая на холодном январском ветру Копенгагена. Бронзовый поручень вздрагивал, гудел под моей рукой — а я не мог оторвать от Вики глаз.

Я плыл в Америку на "Европе". Не находите ли вы это странным? Корабль "Европа" — длинный и острый, как рейка, отколовшаяся от изуродованной вандалами парковой скамейки, отчалил от датского берега тогда, когда было уже точно понятно, что во всём этом датском королевстве что-то не так. Он отчалил, унося меня в неизвестный Нью-Йорк.

Пока двухтрубная "Европа" качалась на волнах, как дочь финикийского царя у Серова, настоящая Европа уже была похищена страшными вандалами, и целые города разлетались в щепки, как парковые скамейки.

Вы знаете, Пётр, я окончательно разочаровался в европейской культуре. Она всех обманула, и красота никого не спасла. Я всю жизнь продолжал служить ей по мере сил, но моя вера в неё полностью пошатнулась. Если вы спросите меня напрямую, я вам отвечу без обиняков: никому это всё не нужно. Никому.

Да-да, конечно. Посмотрите фото. Вот здесь, в жёлтом конверте. Там же и заколка. Да, конечно: можете сфотографировать. Красивая? Очень...

Почему она осталась? Почему не уплыла со мной? Я часто думал об этом. Я представлял её здесь, в тени старых деревьев Центрального парка, на многоцветном, как ноты Скрябина, Бродвее; в суете Пятой Авеню, в тихих залах Гутенхейма, в бесконечном карнавале уличной жизни Бруклина. Я представлял её здесь в Ньютоне в этом просторном доме. Почему она осталась?

Однажды я ехал в машине вдоль странного озера Сенека — длинного и узкого, как река или рука виолончелиста — и мне показалось, что она рядом. Я так в это поверил, что моя фантазия полностью поглотила меня. Мы ехали и слушали хорошую музыку, мы останавливались в маленьких винодельнях, чтобы посидеть и выпить местного рислинга. Мы смотрели на холмы, покрытые виноградниками, а белый футляр на заднем сидении дремал, прислонившись безголовой шеей к стеклу.

Когда я приехал в Америку, я был очень беден. Потом, в сорок четвёртом, меня пригласили в Бостонский Симфонический. Да! Я работал с самим Кусевицким! Мы одни из первых играли Бриттена, Хиндемита, Мессиана. И я всегда думал о Вике. О том, как она тоже могла бы быть здесь. Играть с нами.

Но к тому моменту её уже не было. Да. Правильно. В сорок четвёртом.

Они выследили их всех. В Тулузе. Я там был в пятьдесят втором. Мне рассказывали всё. Думаете, там был предатель? Возможно. Они их выследили: Вику, дочку Скрябина — Ариадну, других бойцов Еврейской боевой организации. Их выследили, когда они перебрасывали в Швейцарию очередную группу беженцев. Обширный белый футляр служил надёжным контейнером для транспортировки оружия — мне всё рассказали потом.

Иногда мне кажется, что я видел, как это было. Железно щёлкнули затворы; Вика стянула зубами перчатку, уронила её к ногам и медленно прикрылась футляром виолончели наискосок. Венера Громоздкая попыталась её спасти, но у неё не хватило на это сил…

Значит, вы будете участвовать в конкурсе на лучший монумент к пятидесятилетию Викиной гибели? Ну, что же. Удачи вам. Пришлите мне карточку законченной работы: я положу её сюда — в этот конверт. И, пожалуйста, ублажите старика — возьмите обратно фрукты! Вы ещё молодой человек и вам нужны витамины. Что? А! Вот это отличная идея! Молодец. Конечно — отдадим их Свете! У неё маленький ребёнок. Кстати, вы женаты? Ну, тогда отпадает. А то я хотел уже вас сосватать.

Приходите ещё. Просто приходите. Мне тут, знаете, скучно немного среди этих цыганских сосен.

Светочка! Помогите, пожалуйста, нашему гостю. Да. Спасибо. И вы будьте здоровы. Да. До свидания. Всего хорошего.

15 января 1994 года

Тулуза, Франция

Уважаемый Николай Ильич!

Простите, что нарушаю наш уговор и обращаюсь к Вам по имени-отчеству. Так мне, всё же, сподручнее.

Моя скульптурная работа "Две Венеры" была одобрена комиссией, и принята к исполнению. Если всё пойдёт благополучно, монумент будет открыт к пятидесятилетию со дня гибели Виктории Зарицкой. Я пришлю вам отдельную фотографию с открытия монумента. Пока же высылаю вам фотографию, сделанную с макета работы. Как видите, обе Венеры получили своё отображение в металле и камне. Надеюсь, что Вам понравится то, как это выглядит. Обратите внимание на четыре колокольчика: серебряный, золотой, бронзовый и железный в верхней части проекта. Ваш рассказ о "Колоколах" Рахманинова в жизни семьи Зарицких помог мне найти эту концепцию, понравившуюся членам комиссии. Спасибо Вам за это. Возможно, Вы правы: время особенно беспощадно к цвету, но оно бессильно перед человеческой памятью.

Спасибо Вам ещё раз!

Ваш,

Пётр Кириллов.

12 февраля 1994 года

Бостон, Массачусетс

Уважаемый г-н Кириллов!

С прискорбием сообщаю Вам о кончине Николая Ильича Крестовского, случившейся 23 января сего года.

Я думаю, Вам будет важно знать, что Николай Ильич очень высоко отозвался о макете Вашей работы и даже назвал Вас "гением".

Также, выполняя обещание, данное Николаю Ильичу, пересылаю Вам этот жёлтый конверт с фотографией и заколкой. Николай Ильич хотел, чтобы конверт остался у Вас в память о нём и о Виктории Зарицкой.

Там же вы найдёте и фото Вашего макета. Николай Ильич в последний месяц жизни уже не мог писать сам, поэтому он надиктовал мне следующую фразу, которую я написала на обратной стороне фотографии: "Время бессильно перед человеческой памятью".

Желаю Вам всего доброго.

С уважением,

Светлана Ципман