September in the Railroad Earth
Я никогда раньше не обнимал маму на прощание.
Толком и не знаю, почему – то ли от нежелания нагнетать лишней драмы, то ли по старой памяти о телячьих нежностях бесчисленных дальних родственников, всё детство на каждом застолье донимавших меня своими назойливыми объятиями и лобызаниями – то ли вовсе дело в каких-нибудь там неведомых околофрейдистских заморочках или ещё чём, а то может и из-за всего сразу – но, так или иначе, между нами установилась негласная договорённость о взаимном соблюдении личных границ, и всякий раз, отправляясь в очередную свою авантюру, я просто говорил “Ну, пока”, закидывал рюкзак на плечо и был таков.
Всё решилось буквально за пару дней – я засыпал ещё с мыслью, что как-нибудь да обойдётся, а с утра обнаружил три подряд сообщения от моего вечного незадачливого соседа Егора, Настоящего Джазового Гитариста (и по совместительству запасника военного оркестра): “пиздец”, “пиздец”, “пиздец”. Когда тем же вечером мы сажали его на поезд до Москвы и дальше, через Турцию, к – брату, город будто заранее опустел, и голубые всполохи полицейских мигалок освещали только сплошь оцепленные тротуары у Гостинки.
На следующий день я совсем коротко проводил Артёма “Прекрасного Малыша” Сергеева в Кыргызстан, а по пути в “Фаренгейт” отписался в рабочий чатик, что, кажется, это будет моя последняя смена. Полуслучайные знакомые, старые друзья и бывшие коллеги, кто на пять минут, а кто до самого закрытия, всю ночь заходят проститься и пожелать удачи, а я отшучиваюсь, что собираю бинго советского писателя: прошлой осенью жил в Переделкино, а теперь вынужденно уезжаю из страны – и под утро совершенно разбитый наугад плетусь по улицам в неизменной компании поливальных машин. “Ну что ты” – спрашивает она, когда я съезжаю по стенке в её квартире, и ставит чайник.
Билеты, сборы, три часа в кресле у стоматолога – “Извините, наверное, следующие приёмы придётся отменить” – и вот я уже у родителей. Поужинали как ни в чём не бывало, никаких слёз и напутствий – обсудили какие-то пустяки, будто собрались просто так, без особого повода – как и должно быть дома. После отчим смущённо отзывает меня в сторону и вручает пару конвертов: “Это было на чёрный день…” – мы жмём руки с ним и братом, я приобнимаю сестру с племянницей и потом, у самой двери – маму. Ну, пока.
18 кг – выдают два моих рюкзака с учётом ноута и скейта на весах в Пулково.
Большую часть полёта до Екатеринбурга я сплю – просыпаюсь, когда уже заходим на посадку, и ёжусь в моём осеннем плаще от вида припорошённых снегом перелесков под крылом. До поезда в Челябинск ещё четыре часа, я обзваниваю из аэропорта сразу несколько нотариальных контор, чтобы попробовать на всякий случай оформить гендоверенность на одного из двух лучших моих друзей, которых так и не успел повидать перед отъездом. Везде глухо – очереди, запись – по одному из телефонов меня обнадёживают, но на месте выясняется, что ждать всё равно не меньше нескольких часов, так что я подзаряжаю телефон на диванчике в приёмной и выхожу к набережной.
Снега в сентябре я не видел даже в Исландии – он лежит на зелёных ещё совсем деревьях и траве как будто по ошибке, усиливая и без того зашкаливающее ощущение дереализации. Мёрзну, сверяюсь с картой. Оказывается, в двух шагах – высотка “Ельцин-центра”, ради которого многие мои знакомые специально гоняли в Екб; cам я не большой фанат музеев, но болтаться на вокзале до поезда – точно не лучшая затея. В грандиозном светлом холле, уходящем вверх через все этажи, хипстеры рубятся в пинг-понг – под этот аритмичный стук я сдаю вещи в гардероб и праздно шарюсь по экспозиции. Сознавая манипулятивность мифотворческого ракурса, на котором она строится, я исподволь всё же понемногу проникаюсь этой историей и впервые по-настоящему задумываюсь, каково было нашим родителям, когда по телику крутили “Лебединое озеро” – и образ потешного человечка, чей нос картошкой заглядывал к нам домой из телевизора первые девять лет моей жизни, обрастает запоздалым контекстом. С необъятных плазм в последнем зале идёт перечисление гарантируемых конституцией гражданских свобод, сопровождаемое пояснительным видеорядом от лица разных общественно-известных фигур: Евгений Ройзман под “Свободой Передвижения”, Ургант и Макаревич под “Свободой Слова” – на фоне панорамных окон в пол всё это смотрится теперь особенно дико, почти издевательски-рудиментарно. Продолжая эту фантасмагорию, в фойе на меня вдруг откуда-то выныривает Лёша Краевский – чудаковатый предприимчивый киноэнтузиаст из Москвы, с которым прошлой зимой мы работали над так и не сбывшимся сценарием нордик-нуар детектива – он здесь тоже проездом; договариваемся встретиться по ту сторону, и расходимся каждый в свою.
На пункте досмотра мужик ругается с охраной, упрямо ломится с багажом через ворота – его крутят и сигналят по рации, я спешно миную этот переполох и сворачиваю цепануть чего-нибудь с собой в привокзальной лавке, беру воды, но у самого выхода осекаюсь – мимо медленно прошествует военный патруль из трёх человек в форме. Чуть медлю, пропуская их вперёд, бегло сверяюсь с табло в немноголюдном вестибюле, чешу прямиком к платформе и вываливаюсь с перехода ровно у своего вагона. Зябко переминаясь в шлёпках, заспанные пассажиры торопливо докуривают и грузятся обратно, подгоняемые проводницей – сразу за мной она поднимает лесенку, поезд шипит, протяжно стонет всем своим тяжёлым нутром, и трогается с места.
Проталкиваюсь в конец плацкарта, закидываю рюкзаки на полку, расстилаю бельё и для порядка сажусь выпить чаю с соседями. Поблёскивая золотыми зубами, жилистый вахтовик в возрасте хвалится заботой о семье – как купил сыну “компьютер последней модели”, как сделал пристройку к дому: “Нет лучше на свете места, чем дом” – женщина напротив качает головой, соглашаясь, и жалуется, что телефоны стали слишком сложными. Лёгкий снежок за окном набирает обороты вместе с поездом и сменяется настоящей пургой; я осторожно поддерживаю беседу про погоду, но сам максимально расплывчато отделываюсь от всяких расспросов – “да там к друзьям еду, ну и по работе тоже, да нет, ненадолго” – мне нравятся эти тихие, понятные люди, но я слишком хорошо представляю, чем может обернуться сейчас даже самый вроде бы безобидный разговор. Вскарабкавшись на верхнюю койку, снова перебираю распечатки билетов с перебитыми в фотошопе датами покупки, сотый раз во всех подробностях прогоняю в голове свой план, повторяя про себя легенду об it-конференции в Астане, проверяю потайной кошелёк под одеждой; в вагоне душно и жарко, пытаюсь ещё читать Лимонова, но вскоре проваливаюсь в забытье.
“Челябинск через полчаса” – легонько толкает меня проводник.
Всю дорогу сквозь неровный сон ко мне доносились приглушенные обрывки разговоров моих попутчиков – по мере движения поезд делал всё больше технических остановок, и понемногу среди тех, кто не первый раз следует этим маршрутом, нарастало волнение: обычно ничего подобного не происходит. Потом состав со скрипом трогался дальше и каждый раз нагонял расписание – смотрю на часы, да, порядок, прибываем вовремя – как вдруг мы останавливаемся и снова стоим.
Пять минут, десять. Я начинаю нервно поглядывать в карту – где мы вообще? – но интернета нет и не предвидится, отметка местоположения беспомощно болтается посреди серого ничего, за окном – непроглядная темень, в вагоне – липкая духота, покашливания и неразборчивый шёпот. Собираюсь уже идти выяснять, в чём дело, когда тот же проводник опять заглядывает из прохода и с запинкой сообщает, что впереди сломался локомотив. “Начальница поезда сказала обойти всех, у кого билет до Челябинска – возможно, будем с запозданием, у Вас там пересадка и дальше куда-то едете, или нет?” – спросонья зачем-то отвечаю утвердительно, какая разница, всё равно стоим – и тут же понимаю, что сглупил, но проводник уже делает пометку в своём списке и убегает дальше.
“Это всё из-за этих уклонистов,” – подаёт голос полный очкарик с боковушки, всю дорогу сдавленно похохатывавший над стендапами в смартфоне без наушников – “думают всех обхитрить, бегут через границы, везде пробки, вот теперь уже и поезда останавливают”. Тему подхватывает кто-то за стенкой, разговор ползёт дальше, передаётся по эстафете через весь вагон – я кожей чувствую, как на моей койке сходятся взгляды окружающих. “А ты что ли проездом через Челябинск?” – спрашивает меня дядя-вахтовик снизу – “Ну, понятно”. Вжимаюсь в угол, мямлю что-то в ответ – всё это мучительно-скучно, время бесконечно тянется прогорклой клейковиной: никому здесь нет дела до твоей изнеженной тонкой натуры – шепчет целлофановый пакет с мусором под столом, шепчут бежевые стены и вездесущий грязно-коричневый кожзам – никого не интересуют такие мелочи как любовь, красота, поэзия – никого и нет больше на свете, ничего нет, только этот вагон, навечно забытый, застрявший в холодном, тёмном тупике на подъезде к Челябинску, а это всё – не нужно, ты – не нужен, со своими надеждами, мечтами, и чаяниями, ты – только опечатка в документе, засечка в статистике, черкаш на смятой однослойной сортирке, застрявшей в сломанном металлическом толчке плацкарта. На негнущихся ногах выхожу отдышаться в туалет, связь по-прежнему не ловит – да какого чёрта там происходит, может, и границы уже окончательно перекрыли, может, прямо сейчас где-то отдают приказ, и начинённый самой смертью чудовищный неповоротливый червь в сто мегатонн слепо ползёт под землёй – на выходе меня застаёт проводник: “Начальник поезда велел собрать точные данные, мне нужны Ваши фамилияимяотчество, номер поезда, на который у Вас пересадка, куда следуете…” – в потёмках тамбура я на автомате подсвечиваю вспышкой телефона листочек, в котором он продолжает что-то писать, приложив его к дверному стеклу, и различаю заголовок: “СРОЧНО!!!! ВЫЯВИТЬ ПАССАЖИРОВ, СЛЕДУЮЩИХ ТРАНЗИТОМ ЧЕРЕЗ ЧЕЛЯБИНСК, собрать паспортные данные, цель поездки…” – “Вас пересадят на следующий поезд, начальник поезда сейчас на связи с начальником вокзала” – “О нет, спасибо,” – отвечаю – “Спасибо, мне ничего не нужно, я сам разберусь, я как-нибудь сам”.
“Да как же,” – не унимается проводник – “Уже не получится, час поздний, билетов нет, автобусов тоже, ничего не ходит – непонятно, когда прибудем, может, через час, может через два – в любом случае Вам нужно пройти со мной со всеми вещами, мы собираем сейчас всех, у кого должна была быть пересадка, в одном купе, там сможете задать все интересующие Вас вопросы начальнице поезда”. “Но у меня нет никаких вопросов” – упираюсь я с вялым протестом, эта сцена растягивается и привлекает всё больше внимания, проводник непреклонен, он продолжает настаивать, ждёт в проходе, всем своим видом как бы говоря “Ну не усложняйте мне работу”. Ладно, пиздюк, тебе это аукнется – я распихиваю вещи по рюкзакам и проталкиваюсь вслед за ним через ряды пяток и съехавших простыней – из темноты вагона мою спину с молчаливым укором провожают десятки осоловелых глаз.
В пресловутое купе набилось человек семь, ещё несколько жмутся снаружи. Состав смешанный – и мои сверстники, и пара пенсионеров, и один совсем пожилой мужчина, который жалуется на частичный паралич после инсульта и всё никак не может пристроить свой чемодан. Как только приводят меня, поезд трогается: “А что, уже починили локомотив?” – удивляется последний. Начальница поезда – сухонькая женщина за сорок с жидкими светлыми волосами, забранными под форменную красную шапочку – только улыбается в ответ и раздаёт бланки на компенсацию проезда: “Сейчас мы все вместе с вами организованно выйдем на платформу, там нас встретит начальник вокзала, а пока заполните…” – Спасибо, мне не надо – “Ах, ну тогда подпишите отказ” – Спасибо, нет, я ничего не буду подписывать, мне ничего не нужно, я сам разберусь. “Ну как же Вы сами разберётесь, билетов уже не достать…” – заводит она ту же песню, растягивая тонкие губы в откровенно-лицемерной усмешке, глядя мне в глаза с нескрываемым “Ну вы же всё понимаете”.
Когда ещё через десять минут мы прибываем, я заранее вижу в окно наших встречающих: женщину в рждшном пальто и наряд ментов. Спускаюсь в последнюю очередь, и воспользовавшись моментом, пока все они заняты инсультным дедом с его чемоданом, под шумок уверенным быстрым шагом молча шурую куда-то вбок. “Постойте, молодой человек!” – окликают меня, но я уже далеко; без оглядки сворачиваю за лестницу перехода, останавливаюсь, и с колотящимся в горле сердцем пару минут стою там, выжидая, прижавшись спиной к закрытому ларьку. “Разрешите обратиться я спросил у командира разрешаю обращайтесь мне ответил командир” – зажмурившись, твержу себе под нос стишок, который подцепил где-то в интернете ещё до отъезда.
“Разрешите обратиться,” – на манер Иисусовой молитвы продолжаю я будто бы в саму сверхъестественную темноту сортировочных путей неведомого Челябинска моего сердца и бескрайней промзоны над ним – “Разрешите обратиться,” (выглядываю из своего укрытия) “я спросил” (менты идут дальше по платформе, рыщут, явно высматривая кого-то) “у командира” (сверяюсь с часами – мой поезд ушёл ровно за пять минут до нашего прибытия) “Разрешаю,” (снег валится отдельными крупными хлопьями в слепящем луче прожектора) “обращайтесь,” (или может и не было ничего, может я просто перезагнался, может, мне показалось – но проверять точно не хочется) “мне ответил” (одним рывком преодолеваю полпролёта вверх по лестнице) “командир” – какого чёрта я здесь делаю, какого чёрта я здесь делаю – “И тогда я обратился” (коленки дрожат, я поднимаюсь дальше и оказываюсь в стеклянной кишке надземного перехода) “в золотую” (несколько человек вповалку спят, привалившись к клеёнчатым баулам поперёк синих скамеек) “птицу мира” (телефон, наконец, ловит сигнал, я разом получаю ворох сообщений от родных и близких)“– И взлетел к нему на плечи, и склевал его мундир”.
Проводники, начальники поездов и вокзалов были правы – сам бы я с этим уже никак не управился, но мой ангел-хранитель сработал на опережение, и по счастью на такой случай у меня есть последний козырь – запасной билет на ещё один поезд, которым я должен был ехать изначально, и который пока не сдавал, чтобы иметь место для манёвра при пересадке. Но куда деть себя на долгие пять часов до его отправления? Я осматриваюсь и вдруг замечаю пару пацанов с моего Екатеринбургского поезда – они так же нерешительно крутятся на месте со своими котомками. “Вы, парни, едете куда-то или просто едете?”
Руслан и Андрей, оба киношники, до последнего не хотели оставлять родной Екатеринбург, но сегодня поняли, что другого шанса может уже не быть, и рванули сюда с расчётом на электричку до приграничного Петухово. Устроившись на скамейке в закутке перехода, мы вполголоса пересказываем друг другу наши злоключения – меня немного попускает в их компании, но вскоре откуда-то сбоку вырастает мутный амбал в камуфляжной форме без опознавательных знаков, и неприкрыто пялясь, принимается наворачивать вокруг нас круги. Не сговариваясь, мы берём вещи и двигаем дальше – когда я оглядываюсь, он всё ещё палит нам в след. Так мы ныкаемся из угла в угол по всему вокзалу, стараясь не привлекать лишнего внимания, пока не находим укромное место позади закрытой на ночь кафехи. Оставив на них рюкзаки, иду в туалет; всё это далеко от постапокалиптического экшна, который в тот же момент переживают мои приятели на Верхнем Ларсе, КПП Озинки и проч., и по жанру скорее напоминает флегматичный шпионский триллер, но от затянувшегося саспенса уже начинают предательски сдавать нервы – поминутно проверяю карманы, обновляю новостные ленты, смотрю на часы, щупаю нательный кошелёк – стоп, а рюкзаки? В смысле, с пацанами? Ты их видишь первый раз в жизни, и вот так запросто оставил им все свои пожитки с половиной документов в придачу? Ладно, пускай даже они окажутся честными ребятами, – думаю, уже чуть не вскачь возвращаясь обратно – но а что если у них самих там начнутся без тебя рамсы с ментами? И вообще, где было это место, ты хорошо запомнил? Незнакомый вокзал в незнакомом городе, три часа ночи, твою мать, Никитин – куда ты опять полез, сидел бы спокойно на своей ненаглядной Приморской, гонял бы дальше 2/2 в Фаренгейт, никто бы тебя и не тронул, кому ты сдался там со своим “ограниченно годен” – а теперь поди в случае чего объясни военному патрулю, что ты делаешь тут, в тысячах километров от дома, с пачкой валютного налика в трусах, двумя загранпаспортами и складным блядь экологичным стаканчиком; наконец, вижу пацанов, они мирно залипают в телефоны на той же лавочке – замедляю шаг и с деланным спокойствием сажусь рядом: “Так чего ты там говорил про Годара?” – остаток времени мы проводим за отвлечённым трёпом о кино, работе и планах на будущее. “Может, переберёмся в Турцию дальше, у нас там родственники. А, так ты так и не понял?” – смеётся загорелый крепыш Руслан с забранными в пучок смоляно-чёрными волосами – “Мы братья! Двойняшки, Андрюха вот на двадцать минут младше”. Долговязый Андрей мягко улыбается и оправляет с высокого лба русую чёлку – объявляют мой поезд, и мы расстаёмся добрыми друзьями, будто пережили вместе куда больше нескольких случайных часов в зале ожидания.
Мужик в футболке с “Z” на всю грудь прохаживается по перрону, пока проводница добрых три минуты мусолит мой паспорт, поглядывая по сторонам. Наконец, не выдерживаю: “Что-нибудь не так?” – “Ну вот Вы оформили билет на загранпаспорт, указали отчество, а в паспорте отчества не указано…” – мне становится уже просто смешно. Смотрите, – говорю – это же я, Вы видите, на фотографии? Номер паспорта совпадает с номером в билете, и вот оно отчество – в чём вообще проблема? “Ну здесь по-русски написано отчество, а Вы в билете по-английски указали” – препираемся с ней ещё несколько минут, потом она всё-таки пропускает меня в вагон: “Но паспорт далеко не убирайте, мне нужно проконсультироваться ещё будет с начальником поезда”. До отправления ещё целый час, я сижу с паспортом в руках на своей нижней полке; в вагоне все давно спят, посапывая в унисон с тяжёлым старорежимным “титаном”, только из открытой двери в тамбуре чуть тянет свежим морозным воздухом – я вообще давно не видел таких древних составов, чудится даже смолистый запах креозота, на столике аккуратно разложены съестные припасы, под ним, как полагается – подтекающий чайной заваркой пакет с мусором. Начинаю клевать носом – кажется, будто всё это уже было, видения последних дней плывут перед глазами, как вагоны встречного товарняка, за который вроде бы можно ещё уцепиться и вернуться – куда? Паспорт выскальзывает из рук, а вместе с ним – и это наваждение; встрепенувшись, поднимаю его с пола и иду доругиваться с проводницей, тычу ей в лицо экраном телефона – смотрите, если я оставляю поле отчества пустым, здесь выводится предупреждение – она мнётся, продолжая озираться по сторонам – “Ладно, ладно, я проконсультировалась, можете ехать”.
Тучная женщина с полки напротив просыпается, когда я поднимаю свою, чтобы наконец сложить туда рюкзаки: “Осторожнее! Там у меня лампа…” – верхние полки забиты старыми пледами и матрасами, и я еле уговариваю её подвинуть свои свёртки, чтобы поместился хотя бы один из моих рюкзаков. “Где это мы?” – спрашивает, потирая глаза, когда спустя вечность мы находим компромисс, и заглядывает в окно – “Ах, только Челябинск”. “Издалека едете?” – спрашиваю я по инерции. “C Крыма”; запнувшись, зачем-то спрашиваю, как там сейчас. “Прекра-асно” – мечтательно протягивает она, и некоторое время мы молчим. Только я расстилаю постель, как заходит совсем молодой парнишка казахской внешности: “Кажется, мне сюда” – он показывает на полку надо мной – “а можно к Вам мой чемодан…”. Женщина охает и ахает, пока все втроём мы заново тасуем багаж: “Там же моя лампа” – всё ещё причитает она, когда я уже ложусь – и мгновенно отключаюсь.
“Кто выходит приготовьте паспорта, граница через полчаса” – проводница идёт по вагону, я подбираю простыню, прячу лицо в подушку, как будто если не двигаться, замереть, почти не дышать, притвориться свёрнутым на полке матрасом – всё это не будет меня касаться. За окном так же нехотя, как бы тоже не до конца проснувшись, ползёт рябой серый лес, зевает сырыми прогалинами подгнившего бурелома. Когда, сполоснувшись в заплёванной раковине, я возвращаюсь обратно, женщина напротив уже вовсю штукатурит заплывшее лицо, сосредоточенно глядясь в карманное зеркальце. Поезд натужно замедляет ход и останавливается у обшарпанного полустанка кпп. Долго ничего не происходит, потом к нему мимо нашего окна ведут по рельсам одного, второго, третьего – целые группы мужчин с соседних вагонов и, вздохнув, я заранее шнурую ботинки. Не отрываясь от телефона, сверху спускается маленький казах – выложив российский паспорт к моему заграну, он садится слева – я кошусь к нему в экран и различаю там этот новый сериал по “Властелину колец”; он держит телефон очень близко к лицу, будто пытаясь заслониться им от происходящего вокруг, и откладывает, только когда в вагон заходят погранцы.
“Когда покупали билеты?” – спрашивает один, пока другой листает мой девственно-чистый загран. Он несколько раз прокатывает его через считывающее устройство, шуршит пустыми страницами, внимательно изучает каждую, но не задает ни единого вопроса, и я никак не могу повлиять на ситуацию – только тереблю бисерное колечко на пальце, разглядывая свои зашнурованные ботинки, и наблюдаю за этой сценой как бы со стороны, будто уже через окно, как вдруг слышу щелчок штемпеля – он молча протягивает мне мой паспорт и берёт следующий у пацана рядом. С самым непринуждённым видом закрываю разворот со штампом и боковым зрением вижу, как пограничник пролистывает паспорт парнишки, а затем, не выпуская его из рук, сообщает: “Вы дальше не едете, Вам выезд из РФ запрещён”. “А… Почему?” – упавшим голосом спрашивает тот. “Выезд запрещён,” – чеканным тоном повторяет пограничник – “Собирайте вещи, на следующей станции выходите с нами, там Вам всё объяснят”. Пацан встаёт и рассовывает какие-то мелочи с верхней полки по карманам, я поднимаю свою, достаю его клетчатый чемодан, передаю ему – мы встречаемся взглядами, и его уводят.
“Моя лампа…” – снова кудахчет женщина напротив, когда я захлопываю полку, но тут же затыкается, едва я перевожу на неё глаза. Сверху спускается её подруга: “А чего это его забрали?” – они нарезают сервелат для бутербродов и уплетают их вприкуску с залежалым йогуртом под разговоры о биолабораториях и фашистах – меня мутит, в глазах темнеет – отворачиваюсь и смотрю на заболоченные хляби буферной зоны за окном, когда вдруг понимаю, что обращаются ко мне. А? “Какой у Вас рост? Да, так и думала,” – кивает вторая женщина – “Прямо как мой сын! Девятнадцать лет ему всего было, а убийцу его выпустили недавно, отмотал шесть лет и гуляет себе дальше”. Поезд снова останавливается, и от окончательного спуска в ад его спасают, кажется, только казахские пограничники, которые, впрочем, допрашивают меня по полной программе, причём почему-то аж два раза – наконец, пригождается и липовый обратный билет, и приглашение на конференцию в Астану, и даже билет на поезд туда. “Петропавловск!” – спустя десять минут уже объявляет проводница – чёрт, не успел перевести время, думал, ещё час – впопыхах хватаю вещи и, не попрощавшись, пулей вылетаю прочь из вагона.
Будто контуженный, стою на ступеньках вокзала: вернуться в Россию сейчас было бы всё равно что съесть собственный блёвыч.
Из-за ночной накладки с поездами вместо пяти часов здесь у меня теперь всего один; впрочем, это и не то место, где хочется хоть сколько-нибудь задерживаться, сказывается близость к границе – как будто бы сразу грязный снег сыплется с хмурого неба на слякотный привокзальный пятачок, крикливые таксисты наперебой хватают рюкзаки таких же как я растерянных бедолаг, торговые ряды и павильоны беспорядочно громоздятся один на другой – из обитого жестью кузова Газели угрюмые мужики разгружают гору мясных туш в шашлычку: “Снимать запрещено! Сейчас телефон отниму”. И тем не менее я готов расцеловать каждого из них – меня ещё долго будет потряхивать, но дышать уже становится всё легче, я чувствую, как внутри меня зреет ликующий йодль, так что от греха подальше спешу занять очередь к обменнику прямо в магазе, успеваю ещё зацепить два пирожка – с картошкой и капустой – пока интернет ловит, сдаю фиктивный билет до Астаны и запрыгиваю в фирменный на Алматы.
В вагоне сутолока: мои соотечественники заполонили весь состав и нерешительно располагаются по диковинным светлым купе, бегают от одного к другому по тесному проходу, обмениваясь пауэрбанками, едой и прочими припасами – в моём к девушке поминутно заглядывает её спутник из соседнего купе, я предлагаю поменяться и перехожу на его место туда. Мои соседи – совсем ещё юные айтишники из Москвы – сидят, робко подобрав рюкзаки на колени, в их глазах противоречивая смесь тревоги и облегчения. Чуть нервно перешучиваемся о прохождении границы, но едва проводница проходит по купе и специальным ключом опускает полки, я валюсь на свою верхнюю и впервые за двое суток сна урывками по паре часов в самолёте и плацкартах, наконец – решительно вырубаюсь до самого вечера.
Когда я просыпаюсь, в купе уже пусто и темно – поезд стоит у вокзала Астаны. Выхожу размять ноги по платформе и через окно вижу, как ко мне заходят новые попутчики. “Ну чё, диссиденты, будем знакомы!” – тянет пятерню плечистый парень из Омска и тут же принимается переодеваться, раскладывать вещи на полке напротив моей и вытирать босые ноги влажными салфетками. Актёр театра, несколько лет назад он по работе перебрался в Петербург, где теперь на неопределённое время вынужденно оставил жену с ребёнком, чтобы вернуться за младшим братом в родной город и вместе дать дёру через границу – тот устроился на нижней полке под ним и уже листает местные вакансии повара. Опасливо поглядывая на бурную деятельность этих дюжих сибиряков, застенчивый субтильный москвич в свитере поверх рубашки укладывается головой к двери на нижней полке подо мной. Чтобы им не мешать, иду за чаем, потом забираюсь обратно к себе, и вдруг меня переклинивает, будто увидел призрака: с багажного отделения на меня смотрит клетчатый чемодан омичей – один-в-один, как был у маленького казаха с прошлого поезда. Вызнав у пацанов последние новости (роуминг ни к чёрту, интернета жоқ), долго ворочаюсь с книжкой и наконец засыпаю обратно.
Около пяти утра просыпаюсь снова – мои попутчики спят, старший из Омска негромко похрапывает. Покрутившись и так и эдак, сдаюсь и всё-таки собираюсь выйти в туалет – бьюсь головой о непривычно низкий потолок в поисках одежды, которую как попало стянул перед сном и оставил рядом на полке, но никак не могу найти штаны. Что за чёрт – роюсь в одеяле, под подушкой, со вспышкой на телефоне заглядываю в рюкзак, и вдруг обнаруживаю щель у стенки в ногах – о, нет. Заглядываю вниз – мои штаны грязным комком лежат ровнёхонько на подушке у головы ничего не подозревающего москвича. Спускаюсь и прикидываю, как быть: разбужу его, и в потёмках бедняга спросонья вообще не поймёт, что мне от него нужно, а попробую забрать их незаметно, так обязательно проснётся сам, и будет ещё хуже. Пока стою там в нерешительности, он поворачивается набок и сквозь сон разлепив глаза, вопросительно смотрит на меня. “Чувак, извини, тут это…” – натягиваю штаны и побыстрее выхожу в коридор.
Светает, в животе урчит – мимо проводников, дремлющих на тюках белья в проходе, через пол-поезда иду до вагона-ресторана, но он оказывается ещё закрыт. Возвращаюсь, опять наливаю себе чая и с недоеденной половинкой капустного пирожка пристраиваюсь на корточках у входа в наше купе. Из туалета, позёвывая, выходит москвич – извиняюсь, что разбудил, он машет рукой – ничего. Молча сидим вместе в проходе и заворожённо глядим в окно: пейзаж больше не мелькает, мелькать нечему – в первых лучах солнца под чистым небом насколько хватает глаз гипнотически стелется соломенно-жёлтая голая степь, то чуть вздымаясь пологими холмами, то снова опускаясь – будто медленно дышит во сне спина неведомого грандиозного животного. “А я ведь никогда раньше вообще никуда не переезжал” – вдруг грустно произносит москвич.
В детстве мне часто снился один и тот же страшный сон – в нём меня преследовало непомерно громадное Нечто – такое большое, что и разглядеть его толком не представлялось возможным. Каждый раз оно поворачивалось ко мне другой стороной, принимало слегка отличный образ, и я не всегда сразу узнавал его – но в целом казалось скорее чем-то механистическим, чем живым в привычном понимании этого слова, и из всего виденного мной на тот момент более всего напоминало электрический счётчик, какие стоят обычно в деревнях. “Чего, опять счётчик приснился?” – спрашивали меня домашние с полуулыбкой, когда посреди ночи я вскакивал в постели в невыразимом ужасе. Этот счётчик, это Нечто, этот – “Молох чей разум идеальный механизм”, “Молох чьи пальцы суть десять армий”, “Молох что так рано ворвался в мою душу” – эта чудовищная, нечеловеческая махина бессловесно сообщала мне, что сделает со мной сейчас что-то неизъяснимое, что-то, чего я потом даже не вспомню, но после чего уже никогда не буду прежним. Я торговался, прятался, плакал, молил и убегал – но, совершенно не обращая никакого внимания на любые мои протесты, это Нечто тянулось за мной через ночной мрак всей своей непознаваемой равнодушной мощью.
Я просыпаюсь в моей залитой светом комнате в Алматы далеко заполдень;
Ванёк – мой здешний случайный напарник-музыкант, толковый пацан, даром что почти на полпоколения младше – возвращается с вылазки за утренней лепёшкой и сыром, как всегда насвистывая что-то себе под нос. Он приехал на день позже меня и, хотя раньше мы виделись от силы два-три раза, после моего железнодорожного катабасиса я был рад ему, как родному брату. Трое суток мы вместе кантовались по хостелам и отелям, и мотались с адреса на адрес в поисках постоянного жилья, с которым из-за стихийного наплыва таких же как мы вынужденных кочевников здесь случился натуральный коллапс:
Такси – ой, мы уже сдали, пока вы ехали – телефон – нет, мы не сдаём русским – телефон, такси, телефон – “абонент временно недоступен” – такси, телефоны садятся, кофе 3 в 1 в донёрке, зарядка, собачий холод – такси – а, я думала вы семейная пара, парням не сдаём, извините – такси, телефон – не берут трубку, твою мать, мы же договаривались на просмотр – телефон – плата за три месяца и депозит – телефон – не, договора не составляем, давайте так – телефон садится – такси. Каждый вечер мы возвращались ни с чем в отель Jeppesen Residence – последний приют туристов поневоле, с лёгкой подачи Ванька транскрибированный в “Жёппсен Резиденс” (Снова ничего не нашли? Ладно, сделаем сегодня скидку, только одеяла закончились, вот один плед на двоих) – пока по чистой случайности не нашли эту пустую двушку на первом этаже недостроенного жк на самом отшибе города.
Её окна выходят во двор, и когда после завтрака Ванёк, всё ещё насвистывая, уходит к себе, мне чудится, что детская площадка за ними вот-вот дёрнется, кружка на столе мелко зазвенит чайной ложкой, и плацкарт моей комнаты, мерно покачиваясь, поползёт дальше.