"You're a Genius All the Time": о Джеке Керуаке и его методе спонтанной прозы
Во-первых, большое спасибо за возможность в принципе устроить такую встречу в таких, тем более, роскошных условиях – раньше мне вот приходилось в книжном магазине работать, чтобы нападать с этой околесицей на покупателей, имевших неосторожность попросить что-то им порекомендовать, но помимо этого опыта подобных выступлений у меня прежде не было, поэтому я буду много подглядывать в свои бумажки, и даже вот поставил там камеру, как минимум чтобы потом самому посмотреть, как это вообще со стороны смотрится, ну и там, маме похвастаться. Привет, мам!
Во-вторых, большое спасибо что пришли – все мы здесь очень ценим своё время, и потому это особенно приятно – я, в свою очередь, постараюсь не слишком всё-таки растекаться мыслью по древу – а, чтобы меня не провоцировать, если в процессе у вас будут появляться какие-то вопросы, задать их всё же лучше будет в конце – вы, я гарантирую, не успеете их забыть, это будет такая достаточно компактная встреча вообще, единственно что не берусь обещать на них как-то вменяемо ответить сходу, потому что по несчастью или к счастью не отличаюсь ни энциклопедической эрудицией, ни особой способностью к оперативному моментальному ответу, но всё же попробую.
Я на днях перевёл небольшой такой совсем отрывок из Керуака, и, наверное, с него начну, а потом немножко какой-то вот отсебятины вам порассказываю ещё – небольшой дисклеймер: заранее хочу извиниться, если какие-нибудь слова из этого отрывка кого-то заденут, но из песни слов не выкинешь – я убеждён, что достоверность перевода всё же первична, иначе будет вот как в ремастерах “Звёздных войн”, где, знаете, им бластеры компьютерной графикой на рации меняют, ну как бы… Прошу воспринимать это в качестве художественной необходимости, и, ну – соотносить с историческом контекстом. Я имею идиотскую привычку, когда говорю – расхаживать туда-сюда, поэтому, чтобы у вас голова не закружилась, ну и для большей иллюстративности, я запущу некоторый видеоряд на заднем плане, авось и не так скучно будет заодно смотреть, как я тут круги наворачиваю.
Итак – Джек Керуак: “Октябрь на Железнодорожной Земле”
Октябрь на Железнодорожной Земле
Джек Керуак (пер. Ал. Никитин, оригинал: October in the Railroad Earth)
Был один маленький переулок в Сан-Франциско, позади станции Саузерн Пасифик на углу Третьей и Таунсенд – в краснокирпичной послеполуденной лености, когда все ещё на работе по офисам, в сонном воздухе уже чуется приближение их неистовой толчеи – вот-вот они заполонят улицы Маркет и Сэнсом, все с иголочки одетые, пешком и в автобусах, вышагивая мимо рабочих Фриско и дальнобойщиков, и даже через бедную чумазую Третью-стрит пропащих бродяг, темнокожих, таких безнадёжных и давно оставивших Восточное побережье позади вместе с любой ответственностью и попытками вернуться, так что теперь всё что они делают это просто стоят там, поплёвывая в разбитый стакан, привалившись за полдень иногда человек по пятьдесят к одной стене на перекрёстке Третьей и Хауард, и здесь же – все эти аккуратные, при галстуках, продюсеры и торгаши Америки и Стальной Цивилизации – так торопятся мимо со своими газетами и бюллетенями, что не остаётся времени даже быть пренебрежительными, им надо вскочить на 130й экспресс, на 132й, 134й, 136й и так до самого 146го, чтобы поспеть к ужину по домам средь Железнодорожной Земли, пока волшебные звёзды рассекают высокое небо вслед за разгорячёнными товарняками – это всё Калифорния, это всё – Океан: я выплываю оттуда, под горячим солнцем полуденных медитаций, в моих джинсах, с платком на голове и фонарём путевого обходчика или (если не работаю) – книгой, я поднимаю глаза к голубым небесам великой утерянной непорочности и чую гнутую древесину старой Америки подо мной, и веду безумные беседы с неграми в окнах вторых этажей, и всё переливается, вагоны сцепляются и расцепляются в этом переулке, который так похож на переулки моего милого Лоуэлла, и я заранее слышу, как в грядущей ночи их движки окликают нашу гору.
Но это был тот удивительный краешек облаков, который всегда был виден с нашего железнодорожного переулка – облачков, плывущих мимо из Окланда, или, чуть севернее, через Золотые Ворота, или с юга, от Сан-Хосе: прозрачно-ясная чистота Калифорнии, которая разбивает вам сердце. Это был фантастический сонливый гул послеполуденного безделья, старый Фриско с его тоской Края Земли – людьми – переулком полном машин и грузовиков окрестных фирм, и никто не знает, и никому нет дела, кем я был всю свою жизнь три тысячи пятьсот миль отсюда – что-то открылось и, наконец, принадлежит мне в Великой Америке.
И вот – ночь на Третьей-Стрит: мерцанье неона, а также жёлтые лампочки невообразимых ночлежек, где тёмные разрушенные тени шарахаются в жёлтом полумраке, навроде того китайского горемыки без денег – типы в переулках, какой-то бедолага мычит, ворчит, улица заполнена темнотой. Синее небо со звёздами в вышине над крышами старых отелей, где вентиляторы со стоном перегоняют пыль, и словесная сажа валится изо ртов зуб за зубом, большие часы так-тик-такают в читальных залах со скрипучими креслами и конторками и старыми лицами, поглядывающими из-под очков без оправы, купленных в каком-нибудь ломбарде в Западной Вирджинии или Флориде или Ливерпуле задолго до моего рождения, и сквозь дожди добрались они до этой тоски Края Света – к радости Конца Света: все ваши Сан-Франциско рано или поздно рухнут и всполыхнут. Но я шагаю себе, и вот однажды бомж упал в яму на стройке, где днём прокладывали трубы – там часто пашут крепкие такие парни из “Пацифик энд Электрик” в рваных джинсах, и меня всё подбивало подойти к ним, например, к тому, с всклокоченной копной светлых волос, и сказать, мол “Вам бы податься на железную дорогу, там работа попроще, не надо торчать на улице целыми днями, и платят лучше” – но, так или иначе, этот бомж завалился, видно было, как торчит его нога – британский спорткар с каким-то чудаком за рулём однажды застрял в этой же ямине, и когда я пришёл домой после долгого субботнего рейса в Холлистер, спустя несколько миль по заросшим сливами полям за Сан-Хосе в обнимку с бутылкой, там была эта тачка колёсами вверх в канаве, а вокруг тёрлись копы вперемешку с бродягами, прямо около той кофейни – вроде как тачка была в угоне, он собирался её продать, но у него так и не хватило духа, у него не было денег, и некуда было пойти, и его отец помер, и его мать померла, и сестра его померла, и все его родные померли, померли – но в послеполуденный час той долгой субботы я растянулся в своей комнате с пятой бутылкой токайского под “Джампин Джорджа”, посмеиваясь там в простынях над безумной музыкой: “Mama, he treats your daughter mean” – мама, папа, и даже не думайте ко мне заходить, а то я убью вас и всё такое. Ловлю кайф в одного, в чудесном сумраке комнаты, и раздумываю о Негре – об этом настоящем американце, который всегда там, снаружи, и всегда находит своё утешение, свой предназначение на феллахиновой улице, а не в абстрактной морали – темнокожий пастор раскланивается дамам при входе в церковь, с залитого солнцем воскресного тротуара слышны раскаты его величественного сексуального вибрато: “Ну да, мэм, но в госпеле говорится, что все мы являемся на свет…” – в общем, потом я вылезаю из своей нагретой норы и ныряю в улицу, с железки меня не вызовут раньше пяти утра в воскресенье, скорее всего на местный рейс из Бэй-Шор, постоянно этот Бэй-Шор, так что я иду в бар, один из самых диких баров на свете, единственный в своём роде на Третьей-и-Хауард, иду туда и пью с безумцами, а если уж я напиваюсь, то я –
Девчонка подошла ко мне как-то ночью, когда мы зависали там с Элом Баклом, и сказала: “Как насчёт порезвиться со мной этой ночью, Джим?” – а я – я не был уверен, что у меня достаточно денег – потом я рассказывал об этом Чарли Лоу, и он посмеялся надо мной и сказал “Откуда ты знал, что ей нужны были деньги, всегда есть шанс, что она просто ищет любви, просто ищет любви, ты знаешь, что я имею в виду, не будь сосунком”. Она была хорошенькая куколка и сказала: “Ну так что, как бы ты хотел развлечься?” – а я просто стоял там, как кретин. Потом взял себе выпивки, выпил, потом ещё – я крепко напился той ночью, и в клубе “2.99” мне за что-то врезал сам хозяин – ребята разняли нас и вытолкнули меня прежде, чем я успел вдарить ему в ответ, так что снаружи я всё пытался прорваться обратно, но они заперлись там и выглядывали на меня через зарешеченное окошко в двери с такими лицами, будто бы из-под воды – Я всего лишь хотел позабавиться с её шурруруурууруурукадууки!
Когда мои какие-нибудь новые знакомые узнают, что я занимаюсь писаниной, им всем, конечно, рано или поздно приходит в голову, мол “О, надо подарить Саньку печатную машинку” – слава Богу, обычно они успевают мне об этом растрепаться, и я соответственно, всем им объясняю, что, мол, спасибо, но не стоит – это, конечно, очень красивый такой аксессуар, который отлично смотрелся бы, на, ну, скажем, подоконнике, но врядли ему нашлось бы другое применение – и не только потому, что найти полностью исправную печатную машинку сейчас задача не из лёгких, а частично исправная это, в общем, ещё хуже, но и потому, что, даже если предположить, что весь этот сложный механизм функционировал бы как положено, я бы скорее всего не смог пользоваться ей иначе как принтером просто – ну то есть, буквально, чтобы печатать какой-то чистовик – потому что у меня совсем другой темп работы, я постоянно печатаю, стираю, печатаю, стираю, даже если не знаю, что напечатать, просто стучу по клавишам, пока не подберу верное слово, потом бесконечно меняю их порядок – а с печатной машинкой такой трюк по понятным причинам не провернёшь особо. Тем не менее, большую часть прошлого века именно печатная машинка оставалась главным инструментом наших с вами коллег, и виновник сегодняшнего торжества – Джек Керуак – в этом смысле не был исключением, более того – в свою машинку он как-то раз заправил несколько скреплённых друг с другом листов так называемой бумаги для “телетайпа” – таких то есть очень длинных как бы рулонов бумаги, да – и за три недели (то есть 21 день, да) – сочинил таким образом свой великий американский роман “На дороге”, сразу после публикации принёсший ему колоссальную известность.
Как можно догадаться по тому отрывку, который я привёл в качестве лирического вступления к нашей встрече, у Керуака вообще были особенные отношения с этим месяцем – октябрём – и ровно 52 года назад, 21 октября 1969го, в результате длительного злоупотребления алкоголем он в возрасте 47 лет скончался от циррроза печени в городе Санкт-Петербург (штат Флорида). Поэтому сегодня я хочу немного поразмышлять просто на тему тех новаторских ходов, которые он использовал, и которые фактически составляют целую технику так называемой “спонтанной прозы”, во многом вдохновлённой джазом [spotify: Donald Byrd, Horace Silver – Jazz Message] и тем, как свободно там струится мелодия. Сам Керуак даже раскладывал её на некоторые основные принципы, ну то есть это буквально такой список заповедей, и так случилось, что у меня как раз собой есть вот такая смешная книжица, в которой есть коротенькое вступление и ещё один маленький текст в конце, а между ними вот в таком альбомном формате как раз расписаны эти самые принципы – у меня она просто обычно рядом с письменным столом дома болтается, и я, когда ловлю какой-то ступор, открываю её на случайной странице и там вот, ну такие пункты вроде “Борись, чтобы запечатлеть поток, уже существующий в целости в твоём разуме” или вот “Постарайся никогда не напиваться вне своего дома” – тут, понятно, когда мы даём советы, мы чаще всего даём их самим себе, да. Я просто, когда вещи сюда собирал, уже перед тем, буквально, как саквояж застёгивал, она вот под руку попалась, я подумал – ну, пускай, прихвачу на всякий случай тоже. Я думаю, я пущу её сейчас по рядам, навроде как в школе делали иногда, знаете, ну и пока я буду тут, значит, лясы точить, как раз поразглядываете, там заодно и фотки какие-то ещё есть, ну это то есть прям реально такая, знаете, little book of calm, вон там и котятки даже прилагаются, ну то есть.
Тем временем нужно, наверное, всё же дать хотя бы коротенькую биографическую справку, чтобы напомнить немножко контекст. Джек Керуак, урождённый Жан-Луи Лебри де Керуак, родился 12 марта 1922 года в Лоуэлле, штат Массачусетс – это такой провинциальный городок в сторону Канадской границы, и там на тот момент была очень большая вообще франко-канадская диаспора, к которой принадлежали его родители, и, в общем, до шести лет-то и он по-английски даже не разговаривал. В старшей школе он делал большие успехи в американском футболе, что позволило ему поступить в Колумбийский университет в Нью-Йорке, который он вскоре бросил, но успел сперва обзавестись там некоторыми литературными знакомствами, которые потом и составили костяк так называемого бит-поколения: Аллен Гинзберг, Уильям Берроуз – конечно, Нил Кэссиди и прочие. В 42м добровольцем пошёл на флот, где тоже надолго не задержался, но получил важный опыт – по возвращению продолжил свою богемную жизнь в Нью-Йорке, а вскоре пустился в эти самые свои дорожные приключения – изначально чтобы навестить друзей, он махнул в Калифорнию автостопом, и дальше вплоть до 50х так и мотался по всей стране туда-сюда, перебиваясь случайными заработками, если вообще что-то зарабатывая – ну вот, в частности, в Сан-Франциско он некоторое время трудился тормозным кондуктором на железной дороге, чему и посвящена эта небольшая поэма, которую я читал вначале, а сюжет одного из его романов – “Ангелы одиночества” – разворачивается вокруг тех нескольких месяцев, что он провёл в уединенной хижине на горе, работая лесником в национальном парке. Нередко как раз посредством железной дороги он и передвигался, в товарняках с прочими бродягами – это была в то время особенная каста таких кочевников в Америке, называемая “хобо” – своего рода внутренние трудовые мигранты, которые в поисках низкоквалифицированного труда хаотически перемещались по стране как попало, на товарняках и попутках – но, так или иначе, всё это время Керуак вместе со своими студенческими приятелями параллельно практиковался в литературе, издавался, получал даже умеренное одобрение со стороны критиков, а в 1951м, как уже было сказано, на три недели заперся вот практически безвылазно в гостиничном номере в Нью-Йорке и засел там над своим романом, в котором как раз и суммировал весь опыт, полученный в дороге. Есть известное интервью, где в неком лэйт найт шоу ведущий спрашивает его, дескать – как долго Вы были на дороге? Керуак отвечает, что, мол, семь лет. И сколько же времени потребовалось, чтобы об этом написать? Тот отвечает: три недели. Ведущий говорит – да, мол, я однажды был в пути три недели, и мне потребовалось потом семь лет, чтоб об этом написать. Так или иначе по итогу означенных трёх недель Керуак вынул из печатной машинки получившуюся рукопись, которая представляла собой, действительно, такой свиток, то есть рулон бумаги, которую он заправил изначально, чтобы не отвлекаться на смену листов, и так и печатал, демонстративно игнорируя необходимость абзацев и даже элементарную пунктуацию. Рулон этот был длиной 120 футов – то есть 37 метров. 37 метров это – я посчитал – как вот оттуда, от той стены, до этой – и так три раза. В 2001м он был продан с аукциона за 2,5 млн долларов, а ныне хранится в музее при библиотеке Сан-Обиспо в Калифорнии. Но тогда, само собой, в очередь издательства не выстроились за такой вещицей, и опубликовать её удалось только спустя ещё шесть лет, когда его студенческий друг Аллен Гинзберг наделал шума со своей поэмой “Вопль”, тем самым запустив интерес со стороны издателей к своему кругу, в котором Керуак занимал, по сути, центральное положение – роман Керуака получил шквальный резонанс как засчёт своих стилистических особенностей, так и засчёт остросоциальных тем, которые в нём поднимались. Одни называли его главным событием в литературе за последний десяток лет, другие – “неандертальцем с печатной машинкой”. Навалившаяся слава оказала на него неоднозначный эффект – его окрестили “королём Битников” и стали публиковать – Керуак продолжал писать до самой своей смерти в 1969м, но с каждым годом пил всё больше, а чем всё закончилось, вы уже знаете.
Этот отрывок – “Октябрь на железнодорожной земле” – я выбрал не только по принципу сезонной принадлежности, но и потому, что он вообще достаточно иллюстративен и в плане техники спонтанной прозы, и своего смыслового содержания: он начинается как глубоко лирическая зарисовка, которая в процессе набирает обороты, ветвится, и становится всё более напористой. Но вне зависимости от того, что он описывает, Керуак делает это с большим уважением – он всегда с одинаковой нежностью описывает и своих друзей-битников, и оседлого среднего американца на газоне за белым забором, и самых пропащих бродяг, и пасторальные пейзажи, злачные местечки на отшибе больших городов, и грязные канавы в отсветах неона придорожных кафех – это своеобразное amor fati, любовь к собственной судьбе, беспрекословное её принятие, и принятие своего в ней места. Правда, свою судьбу Керуак постоянно перекраивал сам – он занимался постоянным мифотворчеством на основе личного опыта, основной корпус его текстов складывается в единую “Легенду”, подчинённую общему ритму – самым малым деталям он придавал вселенский масштаб – смерть его любимого кота или мышки, которую он подкармливал крекерами в лесной хижине, преисполнена того же великого трагизма, что и судьба всего человечества; он возвышал своих приятелей, с которыми они бесцельно шлялись по Нью-Йорку или Сан-Франциско или Детройту, с которыми напивались и дурачились, декламируя своим стихи случайным прохожим;
“Man, I’m beat” – говорили они друг другу, имея в виду что они разбиты, что они в ударе, что они чувствуют общий ритм, что они сами – и есть этот ритм, который со временем стал подчинять себе не только их тексты, но и самую окружающую их действительность, и те, кого Керуак поначалу воспевал просто в рамках своей неуёмной бравады, вдруг взаправду становились значимыми фигурами в литературе и культурной жизни. Собственно, сама эта формулировка – “Beat generation”, разбитое поколение – принадлежит ему, он выдал её стихийно как раз в ходе одной из таких вот прогулок, но важно, что в его изначальной трактовке “beat” было сокращением от “beatitude” – заимствованного слова, которое в его родном французском означало “блаженство”. То есть это было блаженное поколение, самоканонизированное, для которого всё вокруг было свято, и каждый человек был ангелом.
Но ритм, так или иначе, действительно, имел определяющее значение в его спонтанной прозе, он намеренно терял большую часть знаков препинания, заменяя точки и запятые тире, которое в его понимании куда лучше соответствовало ритмической артикуляции речи – как вдох, который делается перед очередной фразой или длинной вибрирующей нотой саксофона – инструмента его любимого джазмена Чарли Паркера. Тот джаз, который у нас сейчас звучит на фоне – это, конечно, не совсем тот джаз, который так ценил Керуак, но, боюсь, долго мы бы тут не высидели, а точнее просто не усидели, если бы я поставил нам тот авангардный “скибидубаб” хард боп, который тогда звучал из каждого бара – пришлось бы безотлагательно накеруачиться. Но главное всё же – свободное течение мелодии, долгие переливы созвучий – так и Керуак бесконечно заигрывал с фонетической составляющей языка, то есть вот в моём переводе я даже не стал пытаться это напрямую воспроизвести, потому что я полагаю, что и через саму силу образов оно тоже просвечивает даже в прозаическом переводе, и это, лучше, чем, вот, состязаться с оригиналом, и у меня не было сейчас такой цели, но, например, “фантастический сонливый гул послеполуденного безделья” – это в оригинале “fantastic drowse and drum hum of lum mum afternoon nathin’ to do”. Свою прозу он называл “американским кино в тексте”, имея в виду, что не придаёт значения конкретным словам, а широкими мазками визуализирует общий образ, он не боялся повторений слов – первое слово, которое придёт в голову, самое верное, а некоторые он прямо умышленно использовал в качестве рефрена – в этом вокабуляре важное место занимает выражение “dig in”, в русском наиболее точно ему соответствует глагол – “врубаться”. Автор спонтанной прозы должен в первую очередь хорошенько врубаться в мир вокруг, отдаться его течению, просто слушать и глазеть по сторонам, чтобы потом прислушаться к себе и воспроизвести это всё на бумаге – и для этого даже не обязательно пускаться в путешествие, созерцательные поэмы Керуака часто написаны одним статичным планом. В этом смысле его метода внезапно имеет на удивление много общего с Кафкой, который писал, цитирую: “Тебе не надо выходить из дому. Оставайся за своим столом и слушай. Даже не слушай, только жди. Даже не жди, просто молчи и будь в одиночестве. Вселенная сама начнет напрашиваться на разоблачение, она не может иначе, она начнёт упоенно корчиться перед тобой.”
Как уже было сказано, не все разделяли его новаторского подхода – Трумэн Капоте говорил, что “it’s not writing, it’s typing”, имея в виду, что это не осмысленное письмо, а только “печатание”, но на деле Керуак, конечно, не просто стучал по клавишам – свои серьёзные символистские работы он писал в карандаше, и вообще переводил тонны блокнотов на черновики – даже история про написанный за три недели “на дороге” – это всё же в определённой степени тоже красивый миф, или, точнее сказать, упрощение – на самом деле, конечно, все семь лет он вёл записи, которые и легли потом в основу этого его опус магнум.
Поэтому я и не думаю, что нам действительно так уж необходимо сейчас в точности следовать этим формальным правилам спонтанной прозы, чтобы иметь к ней отношение – она стала важным этапом в становлении нового отношения к языку как к самоопределяющейся форме, и таким образом стала естественной его частью, а построение личного мифа как творческий метод фактически легло в основу моднейшего нынче автофикшна, посредством которого современный литературный процесс движется дальше, к неизвестной пока новой форме. Нам нет нужды больше вставлять бумагу для телетайпа в печатную машинку, в наших экранах сейчас и так самое бесконечное полотно, с которым мы вольны обращаться ровно так, как нам вздумается, и это есть – новая спонтанная проза.
На этом, думаю, я буду закругляться, если хотите что-то спросить – спрашивайте, а я что-нибудь невнятно помямлю в ответ, а спустя, может, неделю, когда вы уже и сами забудете, что что-то спрашивали, заведу пространный монолог за каким-нибудь обедом. Единственно, возвращаясь к заглавию книжки, которую вы тут передавали друг другу, напоследок хочу ещё раз напомнить, что все вы, каждый из вас, каждый из – них, каждый из нас – Гений Всё Время.
Переделкино, 21.10.21