Колумб в обосранных штанах
из неопубликованного, написано в августе 2019го
Строго говоря, это были не штаны, а комбинезон.
Добротный целиковый комбез из лёгкой, но прочной хлопковой ткани цвета “хаки” – я приобрёл его на блошином рынке в Лиссабоне за какие-то пять евро, уже тогда, впрочем, составлявшие изрядную часть моего бюджета; но я слишком долго мечтал о подобной вещице, которая роднила бы меня с мировым пролетариатом и заодно напоминала бы о моей собственной головокружительной карьере грузчика. Кроме того, за те годы, что я набивал замызганные кузова газелей строительным мусором и чужими пожитками, я обнаружил, что такой прикид странным образом успешно сочетает скромные привилегии рабочего класса с функцией плаща-невидимки: стоит накинуть рыжий жилет дворника, уставную тёмно-синюю робу или что-то ещё в таком духе – и прохожие перестают тебя замечать, так что временами приходится в последний момент шарахаться в сторону от особо рассеянных встречных. Человек в комбинезоне сливается с окружающим пейзажем, автоматически отфильтровывается зрением как реклама или привокзальные милоствующие; никому не придёт в голову спросить “выходите на следующей?” – тебя вытолкнут из вагона метро, подивившись разве что странной упругости пустого пространства, и никогда не запомнят твоего лица. Но в то же время на самом оживлённом перекрёстке машины сами собой расступятся, сторож на проходной режимного объекта только кашлянет вслед, а на случайной стройке тебя накормят пловом, приняв за своего, за местного, за дорожного разнорабочего – соответственно.
Словом, этот костюм супергероя сослужил мне хорошую службу по дороге через Гибралтар прямиком на крышу марокканского хостела, где теперь я уже несколько дней кряду корчился в своём спальнике под весьма условным соломенным навесом. По мере приближения к проливу я встречал всё больше ребят, как один уверявших, что неважно, как тщательно я буду мыть руки и еду, осторожничать с водой из бутылок или кипятком. “Как только ты доберёшься до Марокко, тебе – пиздец” – посмеивались они, ловя попутку на противоположной обочине, а перед самым паромом пустующую по зиме ночлежку со мной делила тройка только вернувшихся с того берега янки, которым было уже совсем не до смеха – они посматривали на меня с сожалением, то и дело хватаясь за живот и без конца сменяя друг друга в туалете. Когда же через пару дней в Танжере я полез смотреть билеты и осознал, что денег едва хватает на самолёт в Германию – даже не в Гамбург, где жила моя сестра, а только до Дюссельдорфа, и то через три недели – я чуть было не заскулил вслух в липкой духоте интернет-кальянной и приготовился к неизбежному.
Так или иначе, торчать так долго в этой портовой дыре я однозначно не собирался, а потому двинулся вглубь страны – с побережья в горы и дальше на Юг через пустоши Марракеша. Заваленные помоями деревни сменялись поначалу с опаской, но вскоре замелькали перед глазами, и я даже довольно быстро привык отмахиваться от напористых торгашей, наперебой лезших из кожи вон на каждом углу в каждой из них при виде моего рюкзака – а ощутимых изменений в моём самочувствии всё ещё не наблюдалось, и через пару недель пути я совсем расхрабрился. Убедив себя, что моему закалённому русскому желудку всё нипочём, я без разбора лакал чечевичную похлёбку, вовсю выковыривал улиток из раковин в уличном супе по четыре дирхама тарелка общими булавками, воткнутыми в целях дезинфекции в обветренный кусок лимона, и запивал это всё сахарным чифирём с мятой, заменяющим правоверным мусульманам алкоголь.
С бухлом там вообще проблемы – в то время, как в одной лавке мне пытались толкнуть кирпичек гашиша размером с кусок мыла, а далеко не отходя можно было невзначай разжиться и опиумом, приходилось однако часами вполголоса расспрашивать обитателей самых злачных районов, чтоб хлебнуть хотя бы пивка. Поэтому, когда тем вечером в пресловутом хостеле один шотландец с заговорщицким видом извлёк из-под полы пузырь виски, меня не пришлось долго уговаривать. С непривычки пойло здорово дало в голову – никто больше из постояльцев не польстился на угощение, и веснушчатая мордашка австралийки, на которую я давно положил глаз, становилась всё привлекательней. “Чёртовы хиппи! Я знал, что хоть ты-то меня поддержишь, русский” – приговаривал шотландец, утираясь рукавом джелаба и протягивая мне почти пустую бутылку, когда откуда-то из облачка характерно-сладковатого кумара, бродившего по кухне меж разношёрстной публики, вынырнули знакомые веснушки. С горла осушив остатки виски одним глотком, она нахально уставилась на меня, дёрнув уголком пухлых губ. Из-за гама вокруг и выпивки я не понимал ни черта из её мяукавшего акцента и вдруг почему-то вспомнил, что у некоторых представителей австралоидной расы насчитывается по 38 зубов – так и пялился на её рот, пока не отключился.
Сперва я думал, это похмелье. Едва разлепив глаза, бросился вниз – туалет был двумя этажами ниже, я кубарем скатился по узкой лесенке и почти успел; меня вырвало на последнем пролёте. Дрожа от озноба, я кое-как вытер щербатые ступеньки банданой, сполоснул рот и вернулся на крышу – затем только, чтобы через несколько минут ринуться назад, но хлипкая туалетная дверь оказалась уже заперта. Приплясывая, обеими руками я что есть мочи сжимал булки, и постучаться было нечем – я несколько раз шарахнулся в дверь плечом и возопил так неистово, что испуганная уборщица в платке выскочила мимо меня, позабыв ведро с тряпкой. Унитазов в марокканских сортирах не водится, равно как и туалетной бумаги, вместо них – дыра в полу и кувшин с затхлой водой, который я тут же разбил, судорожными движениями высвобождаясь из комбинезона. Ведро я помыл, а вот тряпку пришлось потом под шумок выбросить с крыши.
В какой-то книжке Керуака – не помню, где – то ли Берроуз, то ли Гинзберг делится с ним откровением касательно вечной печати стыда, которую несут на себе все европейцы. Весь этот декаданс, вся меланхолия, и вся нечистая совесть, говорится там, объясняются всего лишь только постоянно грязным очком: потрать ты хоть целый рулон бумаги, а так чисто, как после омовения из кувшина по восточному обычаю, всё равно не будет. Оставшуюся часть дня у меня было достаточно времени обдумать эту глубокую мысль, пока я извивался в агонии на своём промятом матрасе, разглядывая босые ноги топтавшихся за соломенной стенкой навеса соседей, беспрерывно уплетавших что-то на террасе – от запаха их стряпни меня ломало пуще прежнего, и едва задремав, я снова подрывался в туалет. Вчерашняя австралийка показалась с плошкой кускуса – поморщившись, я послал её подальше, о еде не могло быть и речи. В её дикарски-тёмных глазах читалась встревоженность, но, оскорблённо качнув тяжёлыми бёдрами, она удалилась, оставив кускус рядом с бутылкой воды. Он простоял там до самой ночи, пока, вконец обессилев, я не решился зачерпнуть немного калорий прямо ладошкой – и тут же провалился в глубокий сон.
Очнувшись среди ночи, я почувствовал странное облегчение. На секунду мне показалось, что всё прошло, но перевернувшись на другой бок, я тут же почуял неладное, а ещё – запах. Я скользнул рукой по мокрой от пота спине и моментально всё понял, но для верности понюхал руку и, еле сдержав новую волну рвоты, застонал от обиды на хрупкое устройство мира. Как нелепо, в сущности, вышло – размышлял я, застирывая комбинезон, пока весь хостел спал праведным сном – несколько месяцев назад я вкалывал на стройке в Ленобласти, чтобы скопить на переезд к девушке в Москву, а когда мы разбежались, стал планомерно спускать деньги в трубу, напиваясь до потери сознания. По инерции я ещё дорабатывал оставшиеся смены, а одним утром по дороге на объект, мучаясь в попытках восстановить в памяти происходившее накануне, обнаружил в почте бронь билета Париж-Лиссабон. Пацаны рассказали мне, что вечером я завёл свою старую песню о Великом Путешествии и слинял в неизвестном направлении. Борясь с сушняком, я целый день таскал баллон для сварки, но на самом деле уже был очень далеко. Вскоре я уволился, на разложенную в толчке у бытовки получку докупил нехватающих билетов (по всей видимости, той ночью меня не заботила дорога до Парижа в январе), а когда в Лиссабоне билеты закончились – поехал стопом куда глаза глядят. Изначально я и вовсе не собирался в Марокко, просто, проезжая мимо, подумал – ну а когда ещё я окажусь так близко к Африке.
В общем, это было нихуя не похмелье. На третьи сутки я смирился с новыми обстоятельствами моей жизни и уже без всякого стеснения ходил попеременно стирать комбинезон и пару изодранных “levi’s”, потом кутался обратно в свой засаленный спальник и безуспешно пытался отвлечься “Рассказом о семи повешенных” Андреева. Я завидовал главным героям и время от времени погружался в рваный бред, я думал – да ну какая Африка, ну бред же. В этом решительно не было никакого смысла, я наигрался в принца-битника, я устал от постоянных случайных знакомств, всех этих “where’re you from”, “oh, I’m also travelling”, и “wow”, и “great”. Я встречал на дороге моих сверстников, которые путешествуют годами – и меня уже воротило от их постоянного восторга. А вы не скучаете по дому? “Hell no dude it’s awesome here!” – в этом их отказе от самой концепции дома, когда они утверждали, что их дом – весь Земной шар, мне виделся какой-то глубокий душевный изъян. Завывающие звуки намаза из кашляющих репродукторов на улице мешались с криками чаек, я ёжился от сквозняка и проваливался ещё глубже: вот сейчас открою глаза и окажусь в женской общаге универа на Приморской, у открытого на залив окна, в июне – какие дирхамы, какой суп из улиток, сейчас только найду вот второй носок и никаких денег вовсе не будет нужно – прокачусь на доске до самого дома через весь город, далековато, конечно, но заскочу по пути к моему однокласснику Славе – он работает допоздна в книжном, мы бахнем припасённого за кондиционером “Степана Разина” в подсобке и будем обсуждать Газданова или пускай даже его любимого Джека-жертву-лоботомии-Лондона – ладно, зато хоть самому-то Славе хватает мозгов чтобы не воображать, будто можно, как говорил старина Пруст, в действительности насладиться прелестью грёзы – в конце концов мы проголодаемся и возьмём по шавухе, совсем не опасаясь, что она взорвёт нам желудки тысячью поясов шахида, а потом закурим, и не этих паршивых самокруток, а нормального солдатского “кэмела”, и устроившись на поребрике, будем глазеть на дефилирующих мимо русских девчонок без всяких там хиджабов, и вдруг вспомним, как в школе мы планировали Великое Путешествие вместе, расчеркивая контурные карты на уроках географии линиями невообразимых походов, через всю Россию на товарняках и на лыжах через Берингов пролив прямиком на Аляску, в Америку – какая Америка! Ты опоздал, твою Америку давно открыли, ты родился невовремя, нет твоей Америки – а теперь просыпайся! Доброе утро, Колумб, просыпайся – ты навалил в штаны!
– Good morning, sweetheart – кто-то легонько толкнул меня в плечо.
Я открыл глаза, и в ноздри ударил знакомый запах прелых тюфяков. Патрик – чувак из Дании, с которым я познакомился ещё на побережье Испании – сидел напротив меня на кортах и лыбился своими жёлтыми зубами. Не слушая моих отмазок, он заставил меня подняться и потащил на плече в больницу. Солнце резало глаза, пока по пути он рассказывал, как нашёл меня: “Заезжаю, дескать, в хостел, а на ресепшне они мне и говорят – да, на крыше есть терраса, только там этот безумный русский со скейтом, будешь подниматься – проверь, не помер ли ещё. Я сходу врубился, что это ты, старик, а когда поднялся, смотрю – какой-то бледный скелет лежит. Только по запаху и признал!” – он заливается смехом и распахивает дверь приёмного покоя. В глазах у меня тут же темнеет от вида очереди, я начинаю оседать на пол, меня подхватывает врач – худощавый смешливый араб в очках и халате, он заталкивает меня в палату, опускает на койку, втыкает в вену капельницу с физраствором от обезвоживания и убегает. Я лежу на койке у окна, вокруг приятно пахнет стерильностью и цивилизацией, я забываюсь и снова открываю глаза, когда он заглядывает проверить капельницу: “Good?” - “Great”, кряхчу я, приподнимаясь на локте – “Good good very good!” хохочет он и снова убегает. Через пару часов он выписывает мне рецепт и отпускает.
Я торгуюсь в аптеке – денег с натягом хватает только на противосимптомное. Меня всё ещё лихорадит, но, по крайней мере, пища больше не пролетает через меня, как через сраную пневмопочту – какие-то крохи задерживаются в организме. На следующий день я снимаю комбез с бечёвки на крыше, трясущимися руками запихиваю спальник в рюкзак, взваливаю его на дрогнувшие плечи. Я хочу поблагодарить Патрика, но он куда-то запропастился, я спрашиваю про него на ресепшне, но меня, кажется, не понимают: “Бисмилла! Спасибо Аллаху!”
Я выхожу на трассу в последний раз. Через два дня у меня самолёт из аэропорта в 600 км отсюда, надо поторапливаться – потом ещё 400, что ли, по Германии, и вот я уже закидываюсь антибиотиками в мансарде сестры. В ленивый послеобеденный час, пока она на работе, я разглядываю, как за окном её гостиной тихо шевелятся на ветру лапы величественных елей – не берёзки, конечно, но хотя бы не пальмы. Я зарекаюсь путешествовать, по возвращению я не двинусь никуда дальше родной Ладожской, устроюсь водителем трамвая и чёрта с два когда ещё подниму палец на трассе.