Красный Робеспьер
изъязвленная злословием штыков,
Каким названьем тебя ещё звали?
шахтёру, пробивающему толщи руд,
твоих шестидюймовок тупорылые боровы
Ус залихватский закручен в форсе.
Прикладами гонишь седых адмиралов
— о, будь ты проклята трижды! —
— о, четырежды славься, благословенная!
Перед поднятием занавеса. Советский интеллигент и система
Субботний вечер. Квартира Евдоксии Фёдоровны Никитиной.
На одном из никитинских субботников автор читал свою новую пьесу. Публики собралось необыкновенно много, причём было несколько театральных худруков, в числе которых знаменитый Иван Берсенёв.
Где-то на четвёртом ряду сбоку сидел великий Мастер и слушал это довольно-таки посредственное выступление. Он наливался негодованием.
После того, как чтец закончил, раздались оглушительные овации.
Теперь будет обсуждение? Ну что ж, товарищи, давайте, давайте… — сказал начальственно-снисходительно автор пьесы и сошёл с эстрады.
Не снеся этого тона, Мастер решил выступить. Прорвавшись сквозь нестройный хвалебный хор подхалимов, дирижируемый Берсенёвым, Мастер раскритиковал пьесу, сравнив её с дачным любительским спектаклем — её язык, сюжет, картонность персонажей.
Закончив свою речь Мастер насладился устроенным им бедламом — все последующие ораторы вдруг начали предлагать действительно выкинуть какие-то сцены, действующих лиц…
Собрание закончилось. Мастер поднялся и направился к выходу. Почувствовав на спине холодок, он обернулся и увидел ненавидящие глаза автора пьесы. Рука того тянулась к карману. Мастер смело повернулся к двери. «Выстрелит в спину?» [1] — мелькнула мысль.
Пьеса называлась «Робеспьер». Её автором был начальник Главреперткома Фёдор Раскольников, а в роли отважного Мастера выступил известный советский интеллигент Миша Булгаков. Рассказ Миши о чтении «Робеспьера» поведала нам его супруга Елена.
В отличие от Булгакова, нас не интересует художественная ценность этой пьесы. Вокруг имени её автора — Фёдора Фёдоровича Ильина (партийный псевдоним Раскольников) неутомимое время нанесло такие сугробы были и небылиц, что, право слово, рассуждать о нескладном сюжете, картонности персонажей и бездарности произведения — это последнее, чем хочется заняться.
Так что оставим без внимания подхалимские статейки, посвящённые гонениям на гения — пускай в них резвятся литературные критики, рассказывая читателям обжигающую правду, что «если бы в театральном мире заключали пари, как на бегах, то никто бы в Советской России не поставил и гроша ломаного на Михаила Булгакова в споре, чью пьесу примут к постановке: его драму о белой гвардии или революционное творение ‹Робеспьер› Федора Раскольникова, возглавлявшего тогда всесильный Главный Репертуарный Комитет. Не поставил бы и проиграл, потому что этот немыслимый творческий, точнее, политический, поединок выиграл именно он, гонимый всеми неистовыми ревнителями пролетарского искусства, — Михаил Булгаков» [2].
Нас интересует личность самого Раскольникова и дело всей его жизни — Революция. Нас пугает и привлекает тема Термидора, которому посвятил свою пьесу этот известный революционер.
Действие первое. Герой
На сцену выходит герольд в форме революционного матроса; в руке у него свиток с печатью на шнурке. Он трубит и торжественно читает:
Партийный и военный деятель, дипломат Федор Федорович Раскольников (настоящая фамилия Ильин) родился 9 февраля (28 января по старому стилю) 1892 года в Санкт-Петербурге в семье протодьякона.
В 1908 году окончил приют принца Ольденбургского, в 1913 году — экономическое отделение Санкт-Петербургского политехнического института.
Революционной деятельностью занялся на первом курсе института.
В 1910 году вступил в РСДРП(б). В 1911 году — сотрудник газеты «Звезда», в 1912 году стал первым секретарем газеты «Правда». Был арестован и осужден к административной высылке. В начале 1913 года освобожден по амнистии.
В 1914 году был призван на флот. Вел агитацию среди матросов, писал прокламации, участвовал в легальном петроградском издательстве «Волна». В 1914–1917 годах учился в Отдельных гардемаринских классах в Петрограде.
После Февральской революции 1917 года ЦК большевистской партии направил Раскольникова в Кронштадт в редакцию большевистской газеты «Голос Правды». Он был товарищем (заместителем) председателя Кронштадтского Совета рабочих и солдатских депутатов, председателем городского комитета РСДРП(б), одним из руководителей политической жизни Кронштадта.
Возглавлял колонну моряков на антиправительственной демонстрации в ходе июльских событий 1917 года, был арестован, в октябре освобожден.
С октября 1917 года Раскольников — член Военно-Революционного Комитета Петроградского Совета. После захвата власти большевиками участвовал в боях под Пулковом против войск генерала Петра Краснова, затем во главе отряда моряков выехал на поддержку революции в Москве.
В ноябре 1917 года был назначен комиссаром при Морском генеральном штабе, постановлением Всероссийского съезда моряков военного флота «за преданность народу и революции» произведен из мичмана в лейтенанты.
С января 1918 года занимал пост заместителя народного комиссара по морским делам и члена коллегии Морского комиссариата.
Один из руководителей «Ледового» похода кораблей Балтфлота из Ревеля в Гельсингфорс и Кронштадт (февраль-май 1918 года). Раскольников стал одним из организаторов потопления кораблей Черноморского флота в Новороссийске с целью воспрепятствовать их захвату немцами (июнь 1918 года).
С июля — член Реввоенсовета Восточного фронта, образованного в связи с выступлением Чехословацкого корпуса, с августа — командующий Волжской военной флотилией. Участвовал во взятии Казани, освобождении Камы. В октябре-декабре — член Реввоенсовета республики.
В декабре 1918 года возглавил разведпоход эсминца «Спартак» под Ревель, где корабль потерпел аварию и был захвачен англичанами. После почти пятимесячного пребывания в лондонской тюрьме Раскольников был обменян на 19 пленных английских офицеров.
В июне-июле 1919 года — командующий Астрахано-Каспийской флотилией. Участвовал в боях под Царицыном, Черным Яром, в обороне Астрахани. После взятия Баку и провозглашения советской власти в Азербайджане был назначен командующим морскими силами Каспийского моря, а затем командующим Азербайджанским флотом. Руководил операциями по взятию форта Александровского и персидского порта Энзели, где базировался военный флот белогвардейцев.
С июня 1920 года по январь 1921 года был командующим Балтийским флотом.
В 1921-1923 годах служил полпредом РСФСР в Афганистане.
С 1924 года Раскольников работал в Исполкоме Коминтерна под фамилией Петров.
В 1924-1926 годах был редактором журнала «Молодая гвардия», в 1927-1930 годах — «Красная новь». Был главным редактором издательства «Московский рабочий».
В 1928-1930 годах был председателем цензурного органа по контролю за репертуаром театров и эстрады Главреперткома, начальником Главискусства, членом коллегии Наркомпроса РСФСР.
Федор Раскольников знал несколько иностранных языков, был автором ряда статей, книг, пьесы «Робеспьер», инсценировки романа Льва Толстого «Воскресенье». С 1934 года был членом Союза писателей СССР.
В 1930-1933 годах Раскольников был полпредом СССР в Эстонии, в 1933-1934 годах — полпредом СССР в Дании. С сентября 1934 года по апрель 1938 года — полпред СССР в Болгарии. Органами НКВД было установлено наблюдение за Раскольниковым «на основании данных о том, что Раскольников, являясь полномочным представителем СССР в Болгарии, хранил документы Троцкого».
В апреле 1938 года по вызову из наркомата иностранных дел СССР выехал из Софии, но в СССР так и не вернулся. Жил в Париже.
В июле 1939 года Верховным судом СССР был объявлен вне закона, лишен советского гражданства. 26 июля 1939 года опубликовал в парижской русской эмигрантской газете «Последние новости» протестное письмо «Как меня сделали ‹врагом народа», в котором потребовал гласного пересмотра своего дела.
Раскольников умер в Ницце 12 сентября 1939 года, предположительно от пневмонии. По другой версии, убит агентами НКВД.
После смерти Раскольникова во Франции было опубликовано получившее широкую известность «Открытое письмо Сталину» (написано в августе 1939 года), ставшее наиболее резким обвинением Сталина в массовых репрессиях.
В 1963 году был посмертно реабилитирован [3].
Действие второе. Книга
Комната советского полпреда в Афганистане. Скромная обстановка. Окно, украшенное чистыми занавесками, со спущенными шторами. На подоконнике горшки с цветами. На улице перед домом растут тополя. Направо дверь на улицу. Налево — и другие комнаты квартиры.
У стены — полка с книгами. Посредине простой деревянный стол и плетеные соломенные стулья. Занавеска, сшитая из пестрой материи, прикрывает кровать; сбоку платяной шкаф. С поднятием занавеса нижняя комната погружена во тьму. Наверху косые лучи утреннего солнца, врываясь в окно, освещают одинокую фигуру в усталой позе. Человек склонив голову на руки, сидит за столом и дремлет. На столе горит абажур, стоит чернильница и лежат рукописи.
Во время службы полпредом в Афганистане Раскольников написал книгу «Кронштадт и Питер в 1917 году».
Если ты, наш дорогой читатель, страдаешь от классовой депрессии и не понимаешь, как приходят в движение массы, что в это время происходит на улицах и в головах — тебе читать книгу Раскольникова в обязательном порядке!
События великого 1917 года представлены глазами их непосредственного участника. Книга содержит множество зарисовок портретов исторических деятелей — известных или уже забытых. Некоторые сцены достойны экранизации. Например — погоня за бронепоездом белых и его захват на перегоне из Питера в Москву.
Начинается книга с февральских событий.
Февраль 1917 года грянул неожиданно. И в тоже время его ждали многие. На фронтах у Российской Империи дела шли неважнецки — крестьяне в шинелях устали от непонятой ими войны. Война обнажила массу противоречий в обществе. Царизм проиграл битву экономик. Последней каплей переполнившей чашу народного терпения стал продовольственный кризис. Огонь под котлом революции вспыхнул, забурлили обе столицы огромной страны.
Февральская революция застала меня в Отдельных гардемаринских классах. Нельзя сказать, чтобы она пришла неожиданно. Не говоря уже о профессиональных революционерах, которые явственно чувствовали глухие подземные толчки революции, даже среди моих случайных коллег, учеников «привилегированной» морской школы, в последнее время все чаще слышались разговоры на тему о неизбежном вооруженном восстании и о возможной победе восставших.
[...]
В субботу 25 февраля, когда я пошел в отпуск, трамваи не ходили. На Васильевском острове все казалось обычным. Мирные обыватели с повседневной суетливостью сновали по улицам. Доверху нагруженные телеги тяжеловесно громыхали по булыжным мостовым.
Но когда мы вышли на Невский, то первое, что бросилось в глаза, это — несметные толпы народа, собравшиеся у Казанского собора. Когда мы с гардемарином В. прошли Большую Конюшенную и хотели идти по Невскому дальше, конные и пешие городовые грубо преградили нам путь и заставили свернуть в одну из боковых улиц. Дальше, от колонн Казанского собора до дома Зингера, во всю ширину Невского проспекта, растянулась многоголовая толпа. Она бурлила, роптала, протестовала; из ее глубины раздавались отдельные, гневно-негодующие возгласы. Против нее сплошной стеной стояла полиция, не допускавшая толпу к Адмиралтейству. Конные жандармы, с обнаженными шашками, временами с разбегу врезались в толпу, вызывая протестующие возгласы демонстрантов. На Большой Конюшенной улице мне навстречу попался отряд быстро мчавшихся броневиков. Эти движущиеся грозные коробки, со всех сторон окованные тяжелой броней, с торчащими во все стороны дулами выглядывавших изнутри пулеметов, производили жуткое впечатление каких-то мрачных разъяренных чудовищ. Резкие, тревожные и отрывистые звуки их рожков дополняли это неприятное ощущение.
Вскоре со стороны Невского послышались частые ружейные залпы… Они гулко разнеслись в февральском морозном воздухе…
[...]
На следующее утро к зданию гардемаринских классов подошла несметная, многотысячная толпа, среди которой больше всего пестрели солдатские шинели цвета хаки. Не было видно конца-краю этой толпе, уходившей в даль Гаваньской улицы. Навстречу явившимся на подъезд вышел начальник Отдельных гардемаринских классов — Фролов. Толпа заявила, что она требует немедленного роспуска всех гардемарин по домам и безоговорочной выдачи огнестрельного и холодного оружия.
«Господа, это невозможно, — попробовал возражать Фролов. — У нас сейчас экзамены, гардемарины экзамены держат». — «Какие тут экзамены? — громко воскликнул кто-то из толпы. — Сейчас вся Россия экзамен держит». Такие меткие, необыкновенно удачные выражения, вырывающиеся из самой гущи толпы и неизвестно кому принадлежащие, нередко свойственны историческим, революционным моментам.
Представители толпы тем временем храбро вошли в ротное помещение, беспрепятственно захватили винтовки и потребовали ключи от цейхгауза. Мичман Ежов, заведующий цейхгаузом, по обыкновению пьяный, самолично проводил их туда. В общем, все прошло чинно и мирно в отличие от морского корпуса, где черносотенно настроенные гардемарины под руководством князя Барятинского оказали вооруженное сопротивление, забаррикадировав ходы и выходы здания и открыв стрельбу с верхних этажей.
С радостным чувством покидал я затхлые казармы, чтобы присоединиться к восставшему народу.
[...]
Едва на улицах Петрограда затихла пулеметная стрельба и прекратились уличные бои, целиком поглощавшие мое время, как я тотчас же направился в ПК (Петербургский Комитет — прим. Ред.), этот естественный центр для каждого работника партии.
В книге можно почитать о том, как строилась работа уже легального Комитета. Принимались решения. Выстраивались связи. Слушались доклады, в том числе товарищей из других городов (в книге рассказывается о докладе известного Летописям Ольминского о положении дел в Москве). Велись дискуссии о том, стоит или не стоит поддерживать Временное правительство — с правыми большевиками (в книге эта часть партии представлена Борисом Авиловым). Раскольников вспоминает возмущение Ольминского, который глядя на данный разброд произнёс: «У нас в Москве товарищи умеют с двух слов понимать друг друга и не теряют времени на праздные споры».
Разброд и шатание в партийной среде прекратился после приезда Ленина в столицу.
Приезд Владимира Ильича вообще положил резкий рубикон в тактике нашей партии. Нужно признать, что до его приезда в партии была довольно большая сумятица. Не было определенной, выдержанной линии. Задача овладения государственной властью большинству рисовалась в форме отдаленного идеала и обычно не ставилась как ближайшая, очередная и непосредственная цель. Считалась достаточной поддержка Временного правительства в той или иной формулировке, с теми или иными оговорками и, разумеется, с сохранением права самой широкой критики. Внутри партии не было единства мышления: шатания и разброд были типичным бытовым явлением, особенно дававшим себя знать на широких партийных и фракционных собраниях. Партия не имела авторитетного лидера, который мог бы спаять ее воедино я повести за собой. В лице Ильича партия получила своего старого, испытанного вождя, который и взял на себя эту задачу.
После приезда тов. Ленина я не видел Авилова даже на пороге партийных учреждений. Правых большевиков словно помелом вымело. Ходом жизни они были отброшены в лагерь межеумочной (лишённой чёткости — прим. Ред.) «Новой жизни» (меньшевистская газета — прим. Ред.). Все остальные товарищи под руководством Ленина быстро сплотились, и партия стала единомыслящей, постепенно, не без внутренней борьбы и колебаний, приняв лозунги и тактику тов. Ленина.
А между тем, когда в день приезда в первых же речах тов. Ленин громко провозгласил: «Да здравствует социалистическая революция!», то, помню, этот лозунг не на шутку переполошил не только насмерть напуганного революцией «новожизненца» Суханова, но и некоторых партийных товарищей. В то время не все так скоро могли понять казавшийся почти максималистским призыв к социалистической революции, через несколько месяцев создавшей РСФСР, — призыв, уже в те дни выброшенный тов. Лениным как практический лозунг, как дело завтрашнего дня.
Чуть более чем за полгода с момента приезда вождя вождей — Ленина, партия большевиков прошла свой путь от разбросанной малочисленной группы профессиональных революционеров до коллектива, способного понимать массы и управлять ими. «Кратчайшая линия от Февраля к Октябрю есть ленинская прямая» — эти слова принадлежат нашему сегодняшнему герою.
Без активного, деятельного участия армии и флота в революции такой кратчайший путь был невозможен. Ленин, в своих «Апрельских тезисах», посвятил первый, самый важный резкой критике войны («кончить войну истинно демократическим, не насильническим, миром нельзя без свержения капитала») и абсолютному отказу от «революционного оборончества».
Понимание настроения масс и их усталости от войны — есть важнейший шаг к завоеванию авторитета партией в массах. Но одного понимания не достаточно. Необходимо было заняться организацией работы партактива среди солдат, для чего при ЦК была создана т.н. «военка» — Военная организация. В её строительстве и работе принял активное участие Подвойский.
Едва ли не первой частью, пришедшей в живое общение с нами, был 1 пулеметный полк, впоследствии ставший опорой большевизма и взявший на себя инициативу в деле выступления 3–5 июля. Тогда еще его физиономия была неясна, также как и остальных полков, расположенных в Петрограде. Все они переживали период первоначального идейного оформления и с жадностью внимали словам ораторов разных партий, настойчиво желая разобраться в политических разногласиях.
Вскоре после начала работы «военки», Раскольников был направлен в партийную командировку в Кронштадт. Так он вспоминает момент принятия решения о командировке:
Однажды я застал в редакционной комнате товарищей Еремеева и Молотова. «Не хотите ли поехать для работы в Кронштадт?» — встретили они меня вопросом. «Здесь недавно были кронштадтцы, — пояснил тов. Молотов, — они просят дать им хоть одного литератора для редактирования местного партийного органа «Голос правды». В частности, называли вашу фамилию». Я ответил полным согласием. «Но только если ехать, то нужно немедленно, — прибавил тов. Еремеев, — они очень просили, так как находятся в затруднительном положении. Влияние нашей партии в Кронштадте растет, а закреплять его некому, так как газета не может быть как следует поставлена из-за отсутствия литературных сил».
Далее читатель может прочитать о том, как планомерно, под контролем ЦК партии строилась работа Кронштадтских большевиков. Как отбрасывалась партийная стихийность и контролировалась излишняя горячность красноречивых солдат Революции — вчерашних мальчишек Семёна Рошаля и Фёдора Раскольникова:
Мы отворили дверь. Тов. Ленин сидел, вплотную прижавшись к письменному столу, и, низко наклонив над бумагой свою голову, нервным почерком бегло писал очередную статью для «Правды».
Закончив писать, он положил ручку в сторону и бросил на меня сумрачный взгляд исподлобья,
— Что вы там такое наделали? Разве можно совершать такие поступки, не посоветовавшись с ЦК? Это — нарушение элементарной партийной дисциплины. Вот за такие вещи мы будем расстреливать, — принялся меня отчитывать Владимир Ильич.
Я начал свой ответ с объяснения, что резолюция о переходе власти в руки Кронштадтского Совета была принята по инициативе беспартийных.
— Так нужно было их высмеять, — перебил меня тов. Ленин, — нужно было им доказать, что декларирование Советской власти в одном Кронштадте, сепаратно от всей остальной России, это — утопия, это — явный абсурд.
Я указал, что в момент решения данного вопроса руководителей большевистской фракции не было в Совете, так как в то время они выступали на митинге на Якорной площади. Я детально описал Ильичу, что, по существу, положение, создавшееся в Кронштадте, все время было таково, что всей полнотой власти обладал местный Совет, а представитель Временного правительства, комиссар Пепеляев, не играл абсолютно никакой роли. Таким образом, решение кронштадтского Совета только оформляло и закрепляло реально создавшееся положение. Факт, существовавший в повседневной практике, был превращен в постоянный закон.
— Мне все-таки непонятно, зачем понадобилось подчеркивать это положение и устранять безвредного Пепеляева, но существу, служившего вам хорошей ширмой? — спросил Владимир Ильич.
Я уверил тов. Ленина, что наши намерения не преследуют своей целью образование независимой «Кронштадтской республики» и не идут дальше избрания Кронштадтским Советом правительственного комиссара из своей собственной среды.
— Если мы вообще выдвигаем принцип выборности чиновников, — говорил я, — то почему нам частично, когда это возможно, не начать это делать сейчас? Конечно, этот выборный комиссар не может быть большевиком, так как ему, до известной степени, придется проводить политику Временного правительства. Но почему не может быть выборного комиссара вообще? Всегда найдется честный беспартийный, который мог бы выполнить такую роль. Почему мы, большевики, должны бороться против принципа выборности комиссара, если того желает большинство Кронштадтского Совета?
Мои объяснения, видимо, несколько успокоили Ильича. Его выразительное лицо мало-помалу смягчилось.
— Наиболее серьезная опасность заключается в том, что теперь Временное правительство будет стараться поставить вас на колени, — после короткого раздумья, медленно и выразительно произнес Владимир Ильич.
Я обещал, что мы приложим все усилия, дабы не доставить триумфа Временному правительству, не стать перед вам на колени.
— Ну, хорошо, вот вам бумага — немедленно пишите заметку в несколько строк о ходе последних кронштадтских событий, — примирительным тоном предложил мне Ильич, протягивая лист чистой бумаги.
Я тут же уселся и написал две страницы. Владимир Ильич сам внимательно просмотрел заметку, внес туда несколько исправлений и отложил ее для сдачи в набор[7].
На прощанье, пожимая мне руку, он попросил передать кронштадтским товарищам, чтобы в следующий раз они не принимали столь ответственных решений без ведома и предварительного согласия ЦК. Разумеется, я с готовностью обещал дорогому вождю строжайшее соблюдение партийной дисциплины. Владимир Ильич обязал меня ежедневно звонить по телефону из Кронштадта в редакцию «Правды», вызывать к аппарату его самого и докладывать ему важнейшие факты кронштадтской политической жизни.
Значительная часть книги посвящена организации и проведению июльской вооружённой мирной демонстрации, за организацию и участие в которой Раскольников и его товарищ Семён Рошаль попали в тюрьму Керенского — питерские «Кресты». Интересно читать, как сидел в Крестах с Троцким и был освобождён.
Как встретил Октябрь и как защищал его.
Пересказывать книгу не видим смысла, но не можем пройти мимо бытовых зарисовок Революции, написанных с юмором. Они помогают нам лучше вдохнуть в себя воздух Революции.
Я предупредил главковерха, что время прибытия кронштадтцев в точности еще неизвестно, а потому до занятия ими указанных позиций в данном месте окажется зияющая брешь. Тов. Крыленко кивнул головой. Его внешний вид и с трудом повиновавшаяся ему речь свидетельствовали о нечеловеческом утомлении. Все мы в эти дни ходили и работали почти в сомнамбулическом состоянии и, вероятно, если взглянуть на нас со стороны, походили на полусумасшедших.
Сидя за столом и мрачно оперев голову на руку, он (Троцкий — прим. Ред.) слушал наш диалог в глубоком молчании. Печать усталости и бессонных ночей уже лежала на его лице: характерные неровности высокого лба выступали еще рельефнее, щеки втянулись и глаза глубоко запали внутрь своих орбит. Но эта внешняя утомленность нисколько не помешала тов. Троцкому развернуть во время Октябрьской революции колоссальную работоспособность. Владимир Ильич и Троцкий вышли в коридор и сели на скамейку около телефонной будки, в то время как тов. Склянский, в шинели защитного цвета, с узкими серебряными погонами военного врача, по их поручению разговаривал с кем-то по телефону.
— У вас нет ли чего-нибудь съестного? — неожиданно спросил меня тов. Троцкий.
Я вынул из кармана пальто две коробки рыбных консервов, предусмотрительно закупленных мною на обратном пути из Царского Села. Владимир Ильич и Лев Давыдович стали закусывать с большим аппетитом, выдававшим их долгое воздержание от пищи. Неустанная работа не оставляла им в эти дни времени на еду.
В комнате военревкома застал К. С. Еремеева, И. И. Подвойского и др. Они спали прямо на стульях.
В помещении этой либерально-профессорской газеты мы застали нескольких почтенных старцев благообразной наружности, от которых издали пахло лампадным маслом кадетского «народолюбия».
В подъезде следующего дома на стекле входной парадной двери было вывешено печатное извещение, гласившее, что весь дом находится под защитой шведского посольства. Этот клочок бумаги, возможно, прикрывавший собой белогвардейскую организацию, произвел на нас магическое действие, на которое он и был рассчитан. Мы миновали этот небольшой каменный дом, предусмотрительно укрывшийся под сень интернациональных законов, и перешли к его менее благополучному соседу.
Тем не менее, быстро собравшись с мыслями, я ответил в духе одной из статей Владимира Ильича, как раз незадолго прочитанной в «Крестах», что, по-моему, прежде всего следует подсчитать запасы бумаги и затем распределить их между органами разных направлений, пропорционально количеству их сторонников; тогда я не учел, что эта была мера, предлагавшаяся во время режима Керенского, и теперь, после революции, уже устаревшая.
Вошел запыхавшийся и раскрасневшийся от мороза Бонч-Бруевич. — В воздухе пахнет погромами. У меня на них особое чутье: сейчас на улицах определенно пахнет погромами. Надо принять необходимые меры, разослать патрули.
Матерые царские следователи, горевшие желанием отличиться и выслужиться при новом режиме, из кожи лезли вон, чтобы при помощи хорошо знакомых им профессиональных приемов сфабриковать против нас подложный материал и в самом широком масштабе создать новое «дело Бейлиса». Разница была лишь та, что нас обвиняли не в употреблении христианской крови, а в употреблении немецкого золота… Это следует отнести не столько к разнице политических режимов, сколько к различию объектов обвинения: в деле Бейлиса на скамье подсудимых сидел еврейский народ, а в нашем процессе на заклание обрекалась большевистская партия. В одном случае справляла свой праздник оргия антисемитизма, в другом — антибольшевизма.
Эти полукомические персонажи не могли быть признаны благоприятными исполнителями ответственного поручения, возложенного на меня тов. Лениным, Поэтому я решил воспользоваться своими личными связями и принялся непосредственно отдавать распоряжения по фортам.
Действие третье. Пьеса
Зал заседаний кремлёвского дворца. Высоким амфитеатром вздымаются кверху скамьи делегатов; слева расположена ораторская трибуна, к которой ведут несколько ступеней. За нею — на возвышении — председательское место, занимаемое бородатым человеком с густой гривой чёрных волос. У человека проницательные светлые глаза. Скамьи заполнены делегатами, хоры унизаны разношерстной толпой, свешивающейся вниз, как гроздья винограда и принимающей участие во всех событиях, которые развертываются в зале Съезда. Предполагается, что зал заседания продолжается в зрительном зале, поэтому члены Съезда нередко обращаются к зрителям — то к партеру, то к галерее, где рассажены большевики в красных фригийских колпаках, порой подающие реплики. В момент поднятия занавеса на трибуне, как железный истукан или каменное изваяние, возвышается фигура Раскольникова. На стене висит крупный календарь, на котором четко выделяется цифра 9. Под нею чернеет надпись: «термидор».
После прочтения книги о революционном Кронштадте, любопытство завело нас в путаницу из мифов, легенд, были и небыли жизни нашего героя. Она достойна многосерийной экранизации или хорошего исторического романа. К слову, материал для прозы о «красноречивом солдате революции» собирал троцкист Варлам Шаламов [4].
Прочитали мы и «Робеспьера» Раскольникова.
Отношение творческой интеллигенции к пьесе мы попытались зарисовать в сценке «Советский интеллигент и система». Почему-то складывается ощущение, что ни противники пьесы (Михаил Булгаков), ни её защитники (Иван Берсенёв) не увидели, а может и не захотели увидеть в «Робеспьере» «потайное дно». И если первые сконцентрировались на низких художественных качествах произведения, то вторые — на его восприятии с упрощённых классовых позиций. При подготовке настоящей статьи встречались с мнением, что пьеса «Робеспьер» чуть ли не первое олицетворение пролетарского искусства, построенное по диалектическим законам.
Нам повезло. Для того, чтобы понять авторский замысел, сегодня нет необходимости глубоко погружаться в исторический контекст написания «Робеспьера» или искать и разгадывать спрятанные секреты.
На момент написания пьесы уже отгремели фронты братоубийственной Гражданской войны. Великий Октябрь победил.
Была создана первая в мире Страна Советов — государство, основанное на небывалых до этого принципах. Преодолевалась разруха, голод, культурное отчуждение миллионов. Умер Ленин. Всё, буквально всё строилось в первый раз — через ошибки и трудности, через борьбу с внутренним и внешним врагом, преодоление косности тысячелетнего мужика и отсталости царского наследства. Плодился враг советской власти — его величество бюрократ.
На партийных Съездах противоборствовали партийные группы — решались важнейшие вопросы развития страны. Партийная борьба распространялась на общество.
На поле битвы партийных сражений стали появляться проигравшие — вожди и их последователи. Коса репрессий, вначале несмелая, бескровная, начала свою жатву. Люди, чей политический инстинкт и революционный энтузиазм помогли в бессонном мареве Революции достичь Великой победы угнетённых классов, разделились на фракции и группы, начали отправлять друг друга в ссылки, снимать с партийных и хозяйственных постов и исключать из партии.
На горизонте вспыхнуло зарево. Настанет время и оно поглотит бывших красных вождей — Зиновьева, Каменева, Троцкого, Рыкова, Пятакова, Крыленко, Антонова-Овсеенко, Шотмана, Радека, Томского, Канатчикова, Орджоникидзе.
«Робеспьер» был написан в это время.
Пьеса — это отражение революции и попытка посмотреть на революцию спустя какое-то время. Образ Робеспьера — собирательный образ старого большевика, сделавшего революцию, но павшего под ударами собственноручно созданного Термидора.
Книга о Кронштадте и Питере взаимосвязана с пьесой. Только сравните отрывки:
И самом Царском я застал штаб в полной мере функционирующим в своем старом штабном помещении.
За недостатком работников товарищи попросили меня остаться в штабе. Тогда еще не было определенных должностей и строго разграниченных функций, а каждому приходилось одновременно заниматься несколькими делами. Если где-нибудь оказывалось пустое место, то туда автоматически втягивался первый подвернувшийся под руку товарищ, и, несмотря на этот недостаток правильной организации, несмотря на отсутствие у каждого из нас административного опыта, работа спорилась гладко и дружно. Политический инстинкт и революционный энтузиазм подсказывали нам то или иное решение даже в незнакомых вопросах. И несмотря на то что наша работа часто переплеталась до такой степени, что порою несколько товарищей совершенно непроизводительно выполняли одно и то же дело, никаких недоразумений не происходило.
Я затрудняюсь точно классифицировать характер моей работы и круг выполнявшихся мною обязанностей, по размеру не ограниченных никакими пределами полномочий, это не была даже работа начальника штаба. А между тем целый ряд товарищей, вопреки основным положениям военной науки, выполнял тогда аналогичные обязанности, приближающиеся к функциям начальника штаба. Пожалуй, вернее всего сказать, что это был штаб с коллективным управлением. Однако вообще очень трудно обозначить определенным военно-техническим термином должность, тогда занимавшуюся каждым из нас.
Если сейчас товарищ расставлял на позициях вновь прибывшую на фронт артиллерию и командовал ею, то в следующий момент он уже проверял пехотные окопы, затем стремглав летел в штаб, и если там в нем была неотложная нужда, то он оставался некоторое время на посту штабного работника и наконец во главе какого-нибудь наспех сформированного отряда отправлялся на новый участок фронта, на боевую работу. Каждый член партии тогда буквально кипел и не имел ни одной свободной минуты. Деятельность каждого большевика на фронте была поистине летучей. Туда, где острее всего ощущалась какая-либо неувязка, где образовывалась зияющая прореха, туда сейчас же с молниеносной быстротой бросались большевики и энергичнейшей, напряженнейшей, можно сказать, нечеловеческой работой быстро восстанавливали пошатнувшееся положение.
Бийо — Варенн. Настало время сказать всю правду, Робеспьер, ты знаешь, я был твоим другом. Мы всегда шли вместе в никогда ни в чем не расходились. Но сейчас им говорим на разных языках. Я удивляюсь, что Сен-Жюст вышел на трибуну. Он обещал предварительно показать свою речь комитету общественного спасения и даже снять ее, если она покажется опасной.
Дюпле. Четырнадцатого июля, во время взятия Бастилии, нас было меньше. Время летит как крылатая колесница! Прямо не верится, что уже прошло пять лет. Помню, мы шли на приступ проклятой королевской тюрьмы. Мы шли на смерть и, как невесты, разукрасили себя цветами, а шляпы листьями каштана. (Срывает с ветки, которая тянется в окно, несколько листьев и прикрепляет к шляпе, лежащей на столе.) Вот так! Помните, дети мои, каштановый лист — кокарда свободы. Да, были чудесные времена! Целая нация, как один человек шла вместе против тирании, против короля. (Опускается в кресло и, роняя руку со шляпой, говорит.) Теперь не то. Банкиры тянут в одну сторону, ремесленники — в другую. Только он один сдерживает колесницу.
Робеспьер — младший (взбегая на трибуну и хватая за руку Робеспьера). Граждане! Вы совершаете преступление, величайшую несправедливость! В чем его вина? Мы боролись вместе. Я разделяю ответственность моего брата и хочу разделить его судьбу. Я требую декрета и о моем аресте. Вместе с ним, моим любимым братом, сойду я в общую могилу.
Видный якобинец. Если тебе дадут цикуту, я выпью ее вместе с тобой, Робеспьер! Я счастлив разделить судьбу современного Сократа!
Десятилетие спустя после написания пьесы, в 1938 году советский полпред в Болгарии Раскольников был вызван в Москву. Чем заканчиваются такие вызовы, думаем, он был в курсе — наверняка ему была известна судьба лично знакомого с ним старого большевика — Владимира Антонова-Овсеенко отозванного из Испании. В Москву Фёдор не поехал, бежав с женой и ребёнком в Париж. Там Раскольников сначала пытался оправдать свой побег перед Сталиным и Литвиновым, а потом опубликовал в парижской русской эмигрантской газете «Последние новости» протестное письмо «Как меня сделали ‹врагом народа›».
«Открытое письмо Сталину» [5], появилось в печати уже после смерти Раскольникова. В этом письме Сталин единолично обвинялся в репрессиях и сворачивании Ленинского проекта. Обвинялся в кровавом Термидоре.
Неспроста, ох неспроста имя Фёдора Фёдоровича Раскольникова появилось на знамёнах борцов со Сталинскими репрессиями эпохи перестройки — сегодня мы видим, к чему эта борьба привела и кому она была выгодна.
Действие четвёртое. Красный Робеспьер
Кронверкский проспект, здание Биржи труда. Низкое светлое помещение Петербургского комитета РСДРП(б).
Чтобы проникнуть в это помещение, нужно войти с переулка в неказистую дверь какого-то магазина, затем по пыльным лестницам подняться на самый верхний этаж, почти на чердак, и здесь пройти несколько канцелярских комнат, обильно уставленных письменными столами и словно придавленных низко нависшим потолком. В той комнате, где заседает сам Петербургский комитет, посредине стоит длинный деревянный стол. Вдоль стен расставлены скамьи для немногочисленных гостей.
Окна открыты. На улицах Петрограда слышна редкая пулемётная стрельба. За столом сидят члены ПК — один молодой, второй постарше. У первого крупный выпуклый лоб, щёточка усов над верхней губой и пенсне на носу, второй тоже усат, по-военному подтянут, не выпускает изо рта трубку. Перед столом крепко на своих двоих стоит мичман. Мичману не больше двадцати пяти. Человек в пенсне встаёт из-за стола и протягивает мичману руку: «Не хотите ли поехать для работы в Кронштадт, товарищ Раскольников?»
Наверняка читатель ждёт от Редакции каких-то выводов — наше кваканье должно помочь выписать Летописи откуда-то, а может, наоборот, записать куда-то.
Современное левое болото привыкло действовать в рамках жёсткой идентичности в стиле «ты кого больше любишь — папу или маму?». Типичному квакуну важно занять верную сторону в противостоянии партийных вождей прошлого в Интернет-баталиях пустого балабольства. Такого левацкого бульканья с избытком в чатах современных протопартий и комментариях под постами красных блогеров.
Ты за кого? За Сталина или за Троцкого? — бегают по болоту играющие в революционеров современные мальчишки.
Последователи Троцкого говорят, что Лев Давидович прозорливо писал о советском термидоре, о вырождении партии в бюрократический аппарат (кстати — первым об этом писал не Троцкий, а Ленин), об азиатской диктатуре, чиновничьей автаркии. Репрессиях.
Тут же им возражают сталинисты. Оснований для таких возражений предостаточно. Бюрократический аппарат, против которого впоследствии боролся Троцкий, во многом был создан усилиями самого Льва Давидыча. Обвинения Сталина в развязывании Термидора, натыкаются на подковёрные партийные интриги и провокации со стороны самого дорогого товарища Троцкого. Да. Их он начал ещё при жизни смертельно больного Ленина. Оппозиционное троцкистское подполье существовало в чрезвычайно сложное для страны время. Это факт.
Свою великую борьбу Троцкий не прекращал будучи в изгнании и потеряв почти все связи с Советской Россией. Даже такой неангажированный любовью к Сталину наш современник — доктор политических наук С.А. Ланцов пишет о Троцком так:
Оторванный от советской действительности Л. Троцкий плохо понимал, что происходит на родине, нередко выдавал желаемое за действительное и своими провокационными, по сути, заявлениями и призывами давал повод для сталинских репрессий в отношении ни в чем не виновных людей. Критика со стороны Троцкого определялась не столько принципиальными разногласиями со Сталиным, сколько личной неприязнью и обидой за изгнание с советского политического Олимпа. Многие элементы в структуре сталинского режима были заложены еще при участии Троцкого [6].
Вот и слышим доселе с одной стороны крики — Сталин, Сталин, Сталин. Персональная ответственность Сталина. Кровавый тиран. Сталинские репрессии..
А с другой — Троцкий, Троцкий, Троцкий. Демагог. Иудушка. Жид. Провокатор. Меньшевик. Перерожденец.
Болото устраивает формальность. Болото раз за разом переживает партийную борьбу в момент её накала — всех хороших репрессии не касаются, всех плохих везут на Бутовский полигон или в Коммунарку. Левак продолжает смотреть на 37–38 годы глазами создателей кинокартины «Великий гражданин»[8]. Появление «Великого гражданина» в тридцатые годы понятно и оправдано — оно было обусловлено внешними и внутренними провокациями, подпольем, диверсиями и обострением классовой борьбы. В то суровое время Советская Страна отчаянно готовилась выжить в грядущей страшной войне.
А вот поведение современных левых нам не понятно. Почему их в массе своей не удивляет и не заставляет задуматься, за что был расстрелян в 1937 году рабочий А.В. Шотман? Тот самый, который долгое время работал с другим рабочим — М.И. Калининым. Как так получилось, что погибший при загадочных обстоятельствах «невозвращенец» Ф.Ф. Раскольников дружил с В.М. Молотовым? Почему вынесшие вместе на своих плечах царские тюрьмы, каторгу и виселицы, сотворившие Великий Октябрь, победившие в Гражданской войне и созидающие мирную новую жизнь твердокаменные большевики оказались не готовы к страшному партийному расколу?
Наши т.н. марксисты не спешат принять горькую, безрадостную правду. Им нет необходимости делать выводы. Они хотят продолжить жить в трансцендентальной парадигме «хорошие против плохих». Они закрывают глаза и не понимают, что не познанное, не осмысленное, не отринутое сознательно, опять вернётся. История не прощает наплевательского к себе отношения и подготовит для двоечников новый Термидор.
Гаснет свет. В кромешной тьме вспыхивает одинокий фонарь и освещает фигуру статной красивой молодой женщины, невесть как появившейся на сцене. Она одета в белый старомодный костюм, на голове её изящная шляпка с полями. На шляпке вышит ярко-алый цветок. А может это не цветок, а комета?
Женщина улыбается и начинает говорить, обращаясь к зрителю:
«Время Революции, порождаемое великим движением народных масс, пробуждает великих идеалистов — преданных солдат Революции, живущих в ней и для неё. Они не боятся смерти и быстро привыкают смотреть ей в глаза. Им свойственна лишняя горячность. Они умирают молодыми, как Семён. Порой они не находят себя в мирной жизни, как Федя. Они воплощают Революцию, подчиняют себе массы, превращают пламя идеи в материю. Они велики, но они же слепы. Так дайте им прозреть! Научите их видеть — смотреть, не мигая, в раскаленную топку, где в пламени ворочаются побежденные классы, и целые пласты старой культуры превращаются в пепел. Эти вчерашние мальчишки будут смотреть, не отворачиваясь, и напишут потрясающее, безобразное и ни с чем не сравнимое в своей красоте лицо революции.
Французская революция, которой посвящена пьеса, только предшественница другой, еще более величественной революции, которая уничтожит богатство и бедность, освободит человечество и установит коммунистическое равенство на земле. Мы ещё придем! И мы придём победителями!»
[1] — Булгакова Елена: Записи. Наброски. «Рассказ Миши о чтении ‹Робеспьера»› http://bulgakov.lit-info.ru/bulgakov/memory/dnevnik-eleny-bulgakovoj/zapisi-nabroski.htm
[2] — М.В. Черкашина «Круг Булгакова» Источник: https://m-bulgakov.ru/publikacii/krug-bulgakova
[3] — Биография Федора Раскольникова https://ria.ru/20170718/1491774988.html
[4] — https://shalamov.ru/library/26/5.html
[5] — https://royallib.com/author/raskolnikov_f.html
[6] — «Закон термидора» в политической истории России. С.А.Ланцов
[7] Беседа Ф. Ф. Раскольникова с В. И. Лениным по поводу резолюции Кронштадтского Совета состоялась 18 (31 мая) 1917 г. По предложению В. И. Ленина Раскольников написал статью «Кронштадтские дела», которая была отредактирована Лениным и опубликована в «Правде» 21 мая (3 июня) 1917 г. за подписью «Р. Раскольников».
[8] — кстати, упоминаемый нами великий советский актёр Иван Берсенёв сыграл в фильме «Великий гражданин» роль харизматичного троцкиста Карташова.