Что будет дальше? О книге Ильи Данишевского «Маннелиг в цепях» 

Это, на самом деле, ложная проза во многом. И не только потому что она перебивается откровенно поэтическими вставками, а потому что вся ткань даже, казалось бы, прозаических отрывков — поэтична до безобразия. Это «сложные слова», которые, переплетаясь, сбиваясь, повторяясь и обрываясь образуют плотное полотно пульсирующего человеческого разума. Это ваши мысли, пока вы засыпаете, — когда ничего не понятно, все сбивчиво, думается только о самом плохом, но перестает думаться о каком-то отрывке так же резко, как и началось. И только в этом плотном, даже душном предсонном бреду мы видим воспоминания такими яркими — и не можем их раскрасить днем. Вот такое состояние — это и есть «Маннелиг в цепях» Ильи Данишевского.

Личность, субъект, «я» здесь растворяется в людях вокруг, в себе, в своем быте, из которого невозможно вычленить человека, который составляет единство с происходящим с ним. Человек без события — ничто. Событие здесь не громкое слово, а буквально все, что случается с человеком в моменте или в памяти других людей.

Более того, все внутреннее и внешнее человечное у Данишевского становится предметным. Тело распадается на налоги, аффект отправляется письмами, а любовь — это формула или правило. Если мы не можем описать себя и свои чувства через собственный инструментарий, если все слова исчерпаны еще Пушкиным, то нужно искать новый выход. А он уже есть, описывать неописываемое через точные и привычные вещи, через науку или политику, через наблюдение, через формулу, иероглиф. Изучать себя как молекулу — в Сколково. И тогда говорение — это всего лишь смыкание речевого затвора.

И тогда любовь — любовная трещина и ажитация. И тогда получается чистый метамодерн: Данишевский работает с памятью, прорабатывает травмы, но это не поэзия аффекта — это написание уже сросшейся костью когда-то сломанной руки.

И оттого и становится невыносимо больно, пока рука в гипсе, ты ей шевелить вообще не можешь, не болит. Достали — и шрам нарывает от боли. И эта боль всегда остается фантомной, потому что деперсонализируется, все отходит на второй план, а здесь и сейчас остаются только старые обиды, старые любовники и все то старое, что невозможно ассоциировать с самим собой. Оттого и боль. Принятие не того, что ты расстался с человеком, нет, — принятие самого факта, что ты так и будешь по нему страдать и не избавишься от этого. То-то и оно.

Поэтические фрагменты очень сложные, но поэтому дают ощущение полного падения и погружения, «сложные слова», да. Эти поэтические части будто изнанка ложной прозы, будто после того, что внешне происходило с человеком, мы сами начинаем это чувствовать, и сила шока от неожиданности попаданства в чужое тело удивляет (а часть «автобиография травли» вообще будто про меня написана, даже эстетически и эмоционально перемещаться не нужно).

Важно понимать, что это в чистом виде автофикшн (даже если не самого автора, то его лирического субъекта). И любая травма, любой памфлетный порок здесь в любом случае — обличение самого себя, это обнажение себя, это разговор с отражением, говорящим ужасные вещи изнутри тебя же самого (как в песне Эминема).

Да, это сочинение «как я провел лето», где лето — это вся жизнь, а вопрос «как» становится скорее вопросом «с кем» и переборкой пыльных фотокарточек с мутными полузнакомыми лицами. Никто не хранит бардак в хронологическом порядке. Память — тоже.

И эти размытые портреты подписаны, но не просто именами, а как у Льва Рубинштейна — именами в разных декорациях. Отец на чердаке. Я на кухне. Он далеко от меня. И без этих обстоятельств и мест сам человек начинает исчезать. Вот оно как. Человек существует только как часть локации, фона, декорации и через них раскрывается и появляется. Лицо мутное, зато у всего остального резкость на максимуме.

А что с любовью? В венах кровь пока течет, гортань пульсирует, да и что вообще слово «любовь» значит?..

Дарья Матысяк.