Мы в ответе за тех, кого приручили? (с подкастом)

Сочувствие

В 1989 году меня отправили в детский санаторий в Феодосию на целый месяц. Фантастический летний месяц вдали от домашних скандалов и психологических экспериментов. Солнце, море, ветхий сказочный замок. Друзья. Загорелые до черноты девочки с веранды третьего этажа. Робкий взгляд из-под пушистых ресниц будит что-то новое, раньше не испытанное. Маленький аванс будущего взросления. Бесконечное купание в море искрящегося счастья. Знакомо?

В нашей палате 16 коек. 16 14-леток из разных городов Украины. Крымский один я. Первоначальный период знакомства, притирки и распределения социальных ролей прошел быстро и ненапряжно. Намного легче, чем проходил у меня обычно при смене школы. Я сдружился с двумя пацанами, и детские игры нас уже не особо интересовали. Три рыцаря в поисках дамы сердца. Со страстным желанием непонятной пока природы.

Глупо наверное, но я скучаю по тому периоду голых нервов и буйных красок. Совсем скоро, в ноябре того же года, в моей жизни появится физическая составляющая. Она подарит остроту ощущений и лишит остроты чувств. Детство, уходя, забирает что-то очень важное и невосполнимое.

Среди нас жили не то, что изгои, но ребята, оставшиеся за кормой корабля. Как бесплотные призраки, слонялись они среди людей из плоти, отводя глаза и грустно вздыхая. Наш солнечный мир сбитых коленок и ворованных арбузов не пересекался с унылым миром их одиночества. На одного из них я наткнулся на территории.

В нашей группе, но в другой палате жил Андрей, сын николаевского журналиста. Парень наглый, высокомерный и с гнильцой. Утром в пустынной аллее он проходил мимо одного из таких призраков и сделал ему подсечку. Бедняга запутался в ногах и полетел, обдирая руки об асфальт. Когда я подбежал, парень всё ещё лежал лицом вниз. А Андрей растворился в дальнем конце аллеи.

"Эй, ты в порядке?" - потряс я лежащего ничком парня за плечо. Тот зашевелился, попытался сесть и охнул от боли в стёсанных руках. Я помог ему подняться, оценил повреждения. Ранения не серьёзные, но болезненные: сбитые колени, локти, содранная кожа на ладонях, ссадины на щеке. В глазах кипели слёзы.

"В п-порядке" - ответил он булькающим голосом и вдруг зарыдал.

Рядом, за кустами, стояла скамейка, не видимая с аллеи. Бросить его в таком состоянии я не мог. Оставаться мне тоже не хотелось. Не окажись я там, он встал бы и без посторонней помощи. Медсестра в санпункте залила бы ему раны зелёнкой, и жил бы он себе спокойно как жил, переваривая обиду. Проявленное мной сочувствие пробило защиту. Не слёзы, а жалость к себе брызнула из глаз. Самое унизительное из чувств, и по моей вине.

Я сжал ему плечо:

"Успокойся, слышишь? Ничего страшного не произошло" - он кивнул, выдавил сквозь всхлипы:

"Вадим... Меня... зовут так"

Под моей рукой тощее плечико, обтянутое полупрозрачной кожей. на виске бьётся синяя венка, киль птичьей груди ходит ходуном. Весь он такой бесплотный и беспомощный, что меня охватило тоскливое чувство жалости. Я ощутил, как ему одиноко и грустно, как сильно он боится людей из плоти, с силой в руках. Я бы с радостью избавился от способности смотреть на мир чужими глазами, чувствовать чужую боль. Если когда-нибудь вам придёт мысль, что жалость благородна, выбросьте из головы. Нет чувства подлее.

Истерика кончилась, дыхание выровнялось. Я по глазам видел подкатившую эйфорию, обычный послестрессовый отходняк. Он повеселел, взахлёб рассказывал мне о своей жизни. Всё то, что копилось внутри и никого не интересовало потоком полилось в мои уши. Благородство, которому учил Экзюпери всех советских мальчишек, говорило: теперь я несу за него ответственность, хочу я или нет. А он, впервые почувствовав к себе хорошее отношение, остановиться не мог. Слова, эмоции, хранившиеся внутри под большим давлением, били ключом из пробитых мной дыр.

С тех пор он от меня не отходил. Садился рядом со мной в столовой, стелил своё полотенце рядом с моим на пляже. И говорил, говорил. Однажды утром, открыв глаза, я обнаружил его сидящим на моей койке, пришел пожелать доброго утра. Я чувствовал себя неловко. Вокруг поднимались пацаны, бросали косые взгляды, заправляя койки. Один из соседей по палате, Андрей, отвёл меня в сторону:

"Чё ты с ним постоянно шаришься?"

Я пожал плечами:

"Тебе-то что?"

Андрей нахмурился:

"Не знаю, он мне не нравится, странный какой-то. И то, что он утром припёрся - ненормально"

Он прав, я промолчал, сказать нечего. Я попытался Вадиму объяснить, что больше так делать не нужно. Он закивал головой, а в глазах заблестели слёзы. И я опять почувствовал себя как человек, ударивший щенка. Но Вадим же не собака, он человек, он не должен вызывать такие чувства. Неправильные чувства к покалеченному человеку. Кто ж его таким сделал?

Страх

Охотник и дичь

Рассказывал увлеченно и живо, с блеском в глазах. Показал фото где он стоит с крепким мужчиной в камуфляже, сам одетый в такую же камку. Его тонкая шейка, торчащая из воротника брутальной формы выглядела особенно беззащитно, но в глазах была радость, а в руках ружьё.

"Это мы на охоту ездили"

Я озадаченно смотрел на Вадима. Как будто на фото и передо мной стоят разные люди.

"И ты убивал?"

"Конечно. Мы тогда наткнулись на косулю, я не успел хорошо прицелиться. Выстрелил, но только подранил. Долго мы за ней тогда бегали" – Вадим счастливо улыбался – "От потери крови она слабела, бежала все медленнее, потом остановилась, и батя её добил"

У меня перед глазами стоит красивое обессиленное животное, уставшее бороться. Оно тяжело дышит, бока ходят ходуном. Из раны, уже медленно, вытекает жизнь. В черных глазах-маслинах отражается охотник. Он не спеша приближается, закрывает собой солнце. Короткая, резкая боль прекращает муки последних минут. Под беззаботный щебет птиц отчим с пасынком свежуют тушу. Сегодня на обед котлеты. Идиллия.

Всё это может звучит лицемерно, потому что я не веган. Я ем мясо, но убить сам не смогу. А он может, легко и с радостью. Вон как глаза горят. Жизнь вернулась в его полупрозрачное тело только от воспоминания об полученном удовольствии. Мне стало не по себе.

Думал я об этом недолго. Всё это удивительно, но лето не отменяет. У нас по-прежнему максимально возможная степень свободы, солнце, море и загорелые коленки самых красивых девочек мира, случайно оказавшихся в нашем санатории.

Обидчик и жертва

С Андреем, сбившим Вадима с ног и спровоцировавшим наше близкое общение, я не пересекался несколько дней. И тут столкнулись в той же аллее, один на один. Злость моя давно перекипела, но промолчать не смог. Я тормознул Андрея:

"Надо поговорить"

"О твоей малышке, что ли?" - презрительно бросил Андрей. Я начал закипать. Есть люди, которых я не переношу физиологически, с первой секунды, не знаю с какими феромонами это связано. И это почти всегда взаимно. Андрей из таких. Я сделал вид, что не услышал его сального намёка с гомосексуальным подтекстом.

"Объясни тупому, зачем ты это сделал. Ты намного сильнее его, в чём кайф?"

У Андрея задёргалась щека, он потёр её, унимая тик и, уже нормальным тоном, без подначки, сказал:

"Дарю совет. Бесплатно. Сделай так, чтобы он от тебя отвял. Как - сам придумай. Поверь, это хороший совет."

Андрей сплюнул под ноги и ушёл.

"Он очень мутный" - бросил он через плечо.

Я чесал в затылке. Два Андрея, два расплывчатых предостережения. Странно это всё.

День Нептуна

Я, мои друзья, Саня и Дима, ещё пара пацанов из нашей палаты и, конечно, Вадим, были выбраны чертями. Мы разделись до плавок, обмазали друг друга толстым слоем лечебной грязи с густым сероводородным запахом. Девчонки прицепили нам рожки из папье-маше, пятачки из пластмассовых крышек, покрашенных чёрной гуашью и верёвочные хвосты. Аня щёлкнула меня в пятачок и шепнула на ухо, что я очень милый, испачкав в грязи щёчку. Моей улыбкой на чёрной физиономии можно было осветить стадион. Жаль фотографий с тех пор не осталось, вид у нас был инфернальный.

Чёрт на празднике Нептуна - лучшая роль. Мы взвыли от восторга, когда узнали, в чём заключается наша задача. Хулиганить, обливать водой, хватать за руки-ноги и кидать в море, мешать соревнующимся, вносить хаос и сумятицу. Кому нужна роль унылого Гамлета, когда можно пару часов поиграть в чёрта и тебе ничего за это не будет?

Мы вжились в нашу роль, были настолько естественными и натуральными чертями, да мы Оскара заслужили за свою гениальную игру. Непрекращающийся визг на нашем куске пляжа тому доказательство. В какой-то момент старшая вожатая выловила большинство из нас и поставила на вид, что кунать и обливать надо не только девочек, но и мальчиков. Мы пообещали исправиться.

В конце праздника ребята ловили нас, чертей, и кидали в море, из которого, теоретически, мы должны были выйти чистыми и правильными пионерами. Но эта целебная грязь настолько сильно въелась, что оттираться не хотела. Всё тело чернело пятнами, сквозь которые проглядывала наша инфернальная сущность. Грязь неприятно стягивала кожу. Мы побежали в душевую и ещё долго оттирали там себя и друг друга мочалкой. У всего есть обратная сторона, и за удовольствия надо платить. Сероводородная вонь так въелась в нашу кожу, что держалась ещё несколько суток. Аня морщила носик, оказываясь рядом со мной.

Когда Вадим, пыхтя, оттирал грязь с моей спины, он тихо пробормотал:

"Как бы я хотел тебя помучить"

Это прозвучало по-детски, но очень странно, тихо ровно настолько, чтобы услышал только я. Я резко развернулся, Вадим испуганно отпрянул, но я успел увидеть в его глазах что-то такое, от чего испытал озноб. Уже через мгновение там не было ничего, кроме паники. Я молча забрал у него мочалку и перешёл в соседнюю кабинку.

Взрыв

С этого момента я начал его сторониться, но не всегда получалось. Ситуация накалялась. Вадим пытался объяснить, что я его неправильно понял, и вообще не то услышал. Я говорил:

"Проехали".

Но не думать об этом не мог. Странности множились и вскоре достигли своей кульминации

Ожог

В столовой Вадим взял чайник с горячим чаем и вылил на ногу стоящему рядом пацану. Чай был очень горячий, парень взвыл от боли.

Вадим, хлопая глазами, лепетал, что это вышло случайно, и он не хотел. Но я знал, что это не так. Я видел его взгляд, движение руки и острое радостное ожидание чужой боли в глазах. Когда пострадавшего, прыгающего на одной ноге, проводили в медпункт, я взял Вадима за плечо, отвёл его в сторону и твёрдо сказал:

"Никогда больше близко не подходи ко мне и моим друзьям, ты понял?"

В его глазах заплескались слёзы, но на меня они уже не действовали. Я помнил эти глаза, когда он лил кипяток на ногу случайно подвернувшемуся пацану, тогда они были сухими.

Он пытался что-то сказать в своё оправдание, но меня его слова не интересовали. Я видел больше, и то, что я увидел, меня ужаснуло. Я никогда раньше не сталкивался с людьми, наслаждающимися чужой болью. Сейчас такие люди меня не удивляют, но тогда... Вадим вызывал у меня опасливое отвращение, как змея, которая ползает где-то рядом и может в любой момент укусить.

С тех пор он и в самом деле не подходил, но я часто замечал его неподалёку. Маячил на периферии зрения, не приближаясь и не исчезая. Никаких новых происшествий, с ним связанных, тоже не происходило. Я уже начал забывать эту историю, но Вадим напомнил о себе сам.

Взрыв

Я втащил в мастерскую, ту самую комнату, где девчонки делали нам рожки для костюмов чертей, ворох бумажных рулонов и распихивал их по полкам шкафа, когда дверь с треском распахнулась. В комнату влетел Вадим. Не останавливаясь ни на мгновение он врезался в меня и повалил на пол. Лицо было искажено такой ненавистью, что напоминало маску театра кабуки. Я был ошеломлён и первое время ничего не делал, только смотрел в шоке на его вытаращенные глаза и распяленный в крике рот. Он судорожно дёргался, бил меня анемичными кулачками, коленями, пытаясь попасть в пах, тряс головой. Брызги слюны летели мне в лицо. Удары были настолько слабыми, что я их почти не чувствовал.

Я вывернулся и отпихнул его, он отлетел к шахматному столу. Каким-то неимоверным гибким движением он выпрямился, схватил слона и прыгнул на меня. Я обхватил его руками и сжал, молясь про себя, чтобы кости не треснули. Он извивался в моих руках, и каждая недоразвитая мышца в его теле в этот момент была напряжена сверх возможности. Я с трудом его удерживал. Он вывернул руку и начал бить меня острым концом шахматного слона в спину, я взвыл от боли. Он наносил свои удары и хрипел:

"Ненавижу, ненавижу, ненавижу!".

В этот момент в комнату вбежала пара пацанов. Они кинулись к нам, схватили Вадима за руки и оттащили в сторону. Он извивался, пытаясь вырваться и выплёвывал мне в лицо: "Ненавижу! Ненавижу!". Народ в комнате прибывал. Крики Вадима переполошили весь санаторий. Когда старшая вожатая с медсестрой уводили его, он, скривившись, прокричал мне:

"Предатель, предатель, я же был твоим другом! Ненавижу!"

Конец его смены

Я долго слонялся, не мог успокоиться. Как стемнело, я выбрался через окно и кустами прокрался к изолятору, где лежал Вадим. Кинул камушек. Под короткой вагонной занавеской показалось лицо Вадима, ещё более измождённое, чем обычно. Увидев меня он скривился, но открыл окно.

Я спросил:

"Ты цел?"

"Переломов нет, пара синяков. Чего пришёл?"

Я не знал ответа на этот вопрос. Всё, что было раньше - детские игры, обиды, трагедии, не подготовили меня к поступкам и последствиям взрослого масштаба. Я не знал, что говорить, что думать и что делать. Я испытывал чувство вины, как будто и в самом деле предал друга, а через мгновение вспоминал струю кипятка, льющуюся на ногу случайного мальчишки, и, самое страшное, злое извращённое счастье в глазах Вадима. В этом тщедушном тельце, возможно, рос зародыш чего-то большого и уродливого, и мне казалось, что я его вижу, он просвечивает сквозь кожу, выглядывает из глаз. Потом я снова видел маленького замученного и исковерканного человека, и мне становилось его безумно жаль. Я выпустил воздух сквозь зубы и сказал честно:

"Я не знаю."

Вадим был спокоен и равнодушен. Может, ему дали успокоительное, а может взрыв в мастерской выжег все чувства. Он устало вздохнул и сказал:

"Мне не нужна твоя жалость. Я думал, у меня первый раз в жизни друг появился, настоящий, а ты... Ты просто меня оттолкнул." - слова падали ватными шариками, безвкусными и невесомыми.

Всё это неправильно. Я, было, открыл рот, напомнить, что он творил, но потом понял, что ни к чему это. У нас разные понятия о добре и зле, о том, что можно, а что нельзя. Он на самом деле не понимает, почему я тогда разозлился и сказал ему держаться от меня подальше. А может всё понимает, но не может остановиться.

Вадим грустно посмотрел на меня, не дождавшись ответа, снова вздохнул, будто дышал за двоих и кислорода не хватало:

"Завтра за мной приедут родители. Я не знаю, что им рассказала вожатая, но отчим очень злой. Обещает меня выпороть."

Я сочувственно помотал головой.

"Короче ты иди, мне поспать надо. Больше не увидимся"

И закрыл окно. Изнутри щёлкнул шпингалет.

Я не хочу взрослеть

Спать не хотелось. Вышел к плацу, сел на скамейку. В кустах свистели цикады, тихо за оградой шуршал прибой. Кто-то опустился рядом. Я обернулся и с удивлением обнаружил старшую вожатую.

"Я закурю" - скорей проинформировала, чем спросила она и щёлкнула зажигалкой. Я пожал плечами. Её лошадиное лицо то светилось жёлтым от тлеющего табака, то пряталось в тени.

"Ничего не хочешь мне рассказать?"

"Ничего"

Она выпустила дым и замахала рукой, отгоняя его в сторону от меня и вздохнула. Сегодня всем не хватает воздуха.

"Это связано с обваренной ногой в столовой?"

"Вряд ли" - ответил я. Врать не хотелось, говорить правду тоже.

"Какие же вы все сложные. Держите всё в себе, молчите как партизаны, пока беда не случится. То, что произошло между вами в мастерской - это не просто драка. И про ногу ты мне врёшь. Я знаю, что дело серьёзное..." Она говорила зло и отрывисто, громким шепотом, тыкая в мою сторону сигаретой.

Я пожал плечами в знак, что всё услышал. Её злость меня не трогала.

"Ладно," - снова вздохнула она - "Через пост провести, или как обычно, через окно?"

"Через окно" - вздохнул и я, и пошел к боковой стене дома. На душе скребли и стенали кошки, расцарапывая душу. Мне очень не хотелось взрослеть

То же время, та же локация: Ночной побег из "Ходячего замка"

Все новые публикации на телеграм-канале "Мельник"