Старики

За два последних дня мне довелось повидать - и достаточно пристально рассмотреть – на улице двух колоритнейших стариков. Совершенно незнакомые старики, однако такие характерные и такие же хрестоматийные, как сказочный образ «деда», что жил да был со своею старухой.
Позавчерашний старик ехал в одном со мною вагоне метро. Это был образ, пожалуй, старика-мученника. Болезненно заострённые, иссушенные черты лица, нос-клюв, глубокие борозды от носа к губам, сами губы плотно сжаты; глаза, и без того глубоко утопленные под нависшими бровями, закрыты, с постоянно дрожащими веками; уши большие, чуть заострённые кверху (нет, не как у эльфов, а просто тонкие, острые и, кажется, даже чувственные, как будто они способны слышать влажную суету глаз за дрожащими веками), а мочки ушей словно обезображены огнём или кислотой. При первом взгляде у меня сложилось впечатление, что старик терпит какую-то неутихающую боль внутри, и это впечатление только утвердилось, когда я заметил сеточку синеватых вен, проступивших из-под загорелой обветренной кожи на лысом его черепе, и его напряжённую жилистую шею с время от времени что-то глотающим кадыком.
Старик сидел напротив, закрыв глаза, а я всё рассматривал и рассматривал его, глаз не мог оторвать. Простая несвежая рубашка с расстёгнутым воротом, плотный тёплый пиджак поверх (вот завидую таким старикам, которые привыкли носить тёплые пиджаки и не променяют их ни на какие плащёвые или болоньевые куртки), джинсовые потёртые брюки, отвёрнутые над сбитыми туфлями как раз того самого цвета, на котором не видна городская и дорожная пыль. В ногах у старика лежал старый рюкзак-колобок, подписанный печатными буквами шариковой ручкой, как в пионерском лагере: «Борзов Юра»..
Сфотографировать его я так и не осмелился: отчего-то казалось, что открой он глаза и застань он меня с фотоаппаратом, направленным прямо на него, он кинется на меня с кулаками, чтобы выместить свою муку на непочтительном соглядатае.

А мимо сегодняшнего старика меня пронес трамвай №24. Под осенним мелким дождиком, возле трамвайной остановки (такая остановка, на которой даже навеса нет – только табличка висит на проводах) стоял старик-отшельник. Я ещё сразу решил, что он, должно быть, в Москве оказался издалека, из какого-нибудь Пскова, а то и вовсе с Соловецких островов. Издалека он пришёл на эту остановку трамвая в Большой Город...
Шапка-ушанка, потёртый и даже ветхий полушубок, надетый на длиннополый кафтан, в которых ходят сказочные «мужички» да северные монахи, стоптанные сапоги. И стоит этот отшельник-поломник, и держится обеими руками за тяжёлый деревянный посох, увенчанный массивным деревянным же православным крестом с какой-то простой резьбой; облокотился о него – и даже щекой прильнул к тёмному морёному дереву, - и ждёт чего-то... Нет, не трамвая. Что трамвай – тьфу! Ждёт он именно Чего-то от Кого-то!.. Знака, знамения...

Лица. Образы. Характеры. Вспоминаю, как позапрошлой осенью мне вот так же запомнились лица добродушных бомжей, заинтересовавшихся, мол, чего это я нашёл привлекательного, - с точки зрения фотографии, - в замызганном общежитейском доме, где-то на задворках лефортовских трущоб. Узнав, что я не журналист, а так, для своего удовольствия, бомжи – среди них была и женщина – указали мне в сторону дома, неподалёку от Гошпиталя, в котором когда-то гостила Императрица.