February 25, 2023

Кладбищенская поэма

Сельское кладбище в лунную ночь. Художник А. К. Саврасов, 1887 г.

Дьякон отец Михаил, в миру Михаил Николаевич Лежлев, совсем еще молодой человек лет 20-25, был послан разведать состояние кладбищ в Тобольской губернии. Откомандировали Лежлева не на казенный счет, а на собственные деньги, затем что происходил он из зажиточной купеческой семьи и располагал достаточными средствами.

Поездка имела серьезные основания.

В вагайский храм, где подвизался на своем поприще отец Михаил, приезжал недавно инспектор от епархиального собрания. Сунул нос во все дела, рассмотрел дотошно каждый угол в церкви, пять или шесть раз прошел вдоль кладбища, потрогал церковную ограду, отчего ветхий забор угрожающе зашатался, и инспектирующий принужден был отпрянуть, опасаясь, как бы тот не обрушился прямо на него.

Произведя осмотр и найдя состояние церковных дел неудовлетворительным, проверяющий долго беседовал с отцом Иоанном, в миру Иваном Даниловичем Дроботеньковым, священником вагайского храма во имя апостола Иоанна (любопытное получилось совпадение), построенного на средства сержанта Абарина еще в 1778 году. Главный вопрос заключался в том, на что пошло 150 рублей казенных денег, выделенных епархией в прошлом, 1881-ом году на обустройство кладбища.

Лежлев не был допущен до беседы, и, соответственно, не мог знать, о чем говорилось. Очутившись совершенно случайно рядом с ризохранилищем, где происходил конфиденциальный разговор, он расслышал только, как инспектор на повышенных тонах говорил что-то о Римской империи, погибшей от роскоши.

– Роскошь и излишества ведут к падению нравов, – восклицал контролер, – а епископ Василий желает, чтобы в нашей епархии все были нравственны.

После разговора отец Иоанн, высокий, худой мужчина с массивной головой, которая из-за узких покатых плеч казалась еще больше, выглядел растерянным, прямоугольное лицо его приобрело страдальческий вид, способный потрясти чувствительного человека до слез.

Он кликнул отца Михаила и голосом хриплым от волнения произнес:

– Ты вот что, отец Михаил... Гм... Постой тут... Это самое, – он не знал с чего начать, мысли скакали у него в голове одна через другую, наконец он кажется собрал их в охапку. – Михаил Николаич, друг любезный. Сделай милость съезди по церквам в губернии, погляди, как там кладбища обустроены.

– Стало быть на что же там смотреть? Известно как оне устроены, как и везде – могилки, да кресты на них...

Отец Иоанн посмотрел куда-то в сторону и потер руки, словно они у него озябли:

– Мороз какой окаянный, мочи на него никакой нет. Сущее бедствие!

– Хуже собаки всякой! – подтвердил Лежлев, переступив с ноги на ногу и ожидая пояснений.

– Господь в наказание посылает, – сказал отец Иоанн, шевеля пальцами и стараясь улыбнуться, – Летом грешим, зимой за грехи расплачиваемся. Ну да Бог с ним с этим морозом. Вот что, поезжай по губернии, – забормотал он, – и погляди, как там кладбища того... Это самое... Ну как тебе сказать. Значит смотри, как там у них все налажено... Как у нас или лучше что ли... А, может, того, хуже? Сам поймешь, в общем, как оно что...

«Вот привел Бог дельце, – думал Лежлев, – Поездка не беда, сиди себе в санях и ехай, беда в том, что непременно упущу чего-нибудь важное. Не доложу об нем, а потом оно и вызнается. Мерзко! Осрамлюсь на весь приход».

– Боюсь, не справиться, отче, – жалобным голосом проговорил он и повернулся, чтобы побыстрее утечь долой.

Но священник простер десницу с перевязанной ладонью – с утра он варил ладан и обжегся – и удержал дьякона.

– Не время теперь в противоречия вступать. Стыд надо иметь, – прикрикнул не него отец Иоанн, но так, беззлобно. – Тут серьезное происшествие. Инспектор из епархии, вишь, считает, что казенные деньги небрежно нами растрачены, – он сделал ударение на слове «нами». – Все это, конечно, чепуха. Это, должно быть, нас оговорили. Нет за нами такой вины, которая бы заслуживала внимания властей. И деньги потрачены на дело, а не то, что это самое...

– А меня-то за что? – спросил Лежлев, все еще надеясь уклониться.

– А за то. Одному мне что ли за всех отдуваться? Да и нет времени разговоры разговаривать. – тут он неожиданно перешел на «вы», хотя доселе все время тыкал отцу Михаилу. – Знаю, что вы сочувствуете всяким благородным начинаниям и деяниям и будете содействовать оправданию нашего прихода в глазах начальства не словом только, но и самым делом. А потому не медлите доле и поезжайте. Вы молоды, сильны и здоровы, и деньги у вас на дорогу есть, была бы охота.

Спорить с отцом Иоанном было невозможно. На всякое возражение у него готов был весомый аргумент.

Деньги у Лежлева действительно имелись, правда, это были деньги не его, а его матери – Лукерьи Ильиничны Лежлевой, в девичестве Бутряковой. Лукерья Ильинична была женщиной деловой и сама заправляла сетью рыбных лавок, где продавались лещи, судаки и налимы, выловленные в Иртыше. Супруг ее Николай Петрович выполнял исключительно декоративную миссию, торговое предприятие было записано на его имя, на чем его участие в деле кончалось.

Поездку по кладбищенской надобности Лукерья Ильинична посчитала делом богоугодным, поэтому выдала отцу Михаилу, бывшему старшим ребенком в семье, неограниченный беспроцентный кредит, который, впрочем, и кредитом-то нельзя назвать. Пожалуй, назовем его финансированием.

Отправиться в командировку à l'impromptu, то есть без предварительной подготовки Лежлев не захотел. И решил, во-первых, перечитать все брошюры из читальни церковно-приходской школы, касающиеся устройства кладбищ, дабы выяснить, как вообще дóлжно вести подобные дела. Таковая брошюра оказалась одна-единственная, да и то была написана совсем на другую тему. Слово «кладбище» было употреблено в содержании, отчего Лежлев и соблазнился на чтение. Однако, в тексте брошюры автор к кладбищенскому предмету не возвращался, уточнив только, что это места, где хоронят мертвых.  И, во-вторых, расспросить еще раз протодьякона, отца Иоанна, чьим посланником ему вскоре предстояло сделаться.

Отец Иоанн поведал ему, что с незапамятных времен на Руси места упокоения дорогих и любимых родичей считались священными. Могилы наши предки выдалбливали в пещерах, позже завели обычай хоронить покойников, закапывая их в землю рядом с жилищем. Над усопшими ставили часовенки или памятники разнообразных форм и размеров, разбивали цветочные клумбы, сажали деревья.

Обыватели на пасхальной неделе, а иные еще и после нее по традиции устремляются на кладбища, на могилы родных и близких.

– Ибо церковью намеренно установлены, – вещал отец Иоанн, довольный, что уговорил-таки Лежлева на поездку, – дни для поминовения умерших в том самом месте, где они упокоены, а именно: вторник Фоминой недели, семик, оный же четверг перед Троицей и троицкая суббота.

Лежлев с восхищением слушал протодьякона. Ему всегда было удивительно, какая бездна сведений по древней и новой истории помещалась в голову отца Иоанна. Да что там история! Протодьякон знал наизусть всю Псалтирь и церковный календарь, а также почти всех своих прихожан в лицо и по имени-отчеству. Не память, а бездонная бочка.

– На могилах совершается скромная тризна, – продолжал протодьякон, подрагивая от холода и мысленно переносясь из студеной ризничей – в вагаевской церкви, как читатель успел заметить, самые важные сцены разыгрывались именно в ней – к себе домой, представляя, как в теплой, натопленной горнице напьется горячего чаю, – посему местности, отведенные для кладбищ, надлежит содержать в порядке, а нарушение этого порядка полагать святотатством.

Лежлев кивнул. В последнее время обыватели слишком часто забывают патриархальные понятия, равнодушие взяло верх, с презрением относятся они теперь к священной памяти тех, кто отошед в мир иной. Не редкость на городских кладбищах поломанные кресты и разбитые памятники, сорванные образки и цветы лежат на земле вперемежку с нечистотами всякого рода.

– Разве полиция не должна ловить нарушителей? – робко вопросил отец Михаил.

Протодьякон недоуменно несколько раз кивнул головой.

– Око закона не зрит в обители мертвых, а могильщики и сторожа не всегда имеют возможность усмотреть за сохранением чистоты и порядка. Да то в городах! В малолюдных селищах иной раз и сторожей-то нет... А почему их нет? Гм, вот вопрос!

– Заборы-с еще порядок внутри сохраняют, некоторым образом. Или стены...

– Ну да, заборы... Понятно, что сохраняют... Кто же спорит? Без забора нельзя, да нешто у нас забора нет? Есть! Я и проверяющему говорил, что забор есть, а он говорит, такой у вас, мол, забор, что все равно, что нет... И как ему втолковать?

Отец Иоанн ругнул епархиального инспектора и задумался.

Вспомнил он, как прошлым летом, на следующий день как похоронили подпоручика Цугундерова, умершего, по словам его друга и собутыльника Вани Дядьева от солнечного удара, а на самом деле от паленой водки, на кладбище разбойным образом проникло стадо коз, принадлежавшее жившему по соседству фельдшеру Егорову. Животные нашли в ограде слабое место и не иначе как наущению Сатанаила направились прямиком к свежей могиле, сожрали лежавшие на ней два венка, не тронув ленты, разворошили земляной холм, после чего возлегли меж крестов, пока их не разогнал Ваня Дядьев, пришедший помянуть друга.

Изгоняя коз, Дядьев нечаянным образом повредил мраморное надгробие помещицы Благовидовой, из-за чего родственники усопшей жаловались на него и на приходского священника в городскую думу.

– Забора у нас нет, ишь – продолжал ворчать отец Иоанн. – А если и нет, так что ж теперь нас за это анафеме предать? А в других местах как? Будто во всей епархии в одном Вагае порядку нет. Позвольте! А мы вам докажем, что есть, есть порядок. То есть нет порядку везде...

Отец Иоанн кипятился и оттого речи его становились все более и более расплывчатыми. Лежлеву деваться было некуда, поэтому он приклонял ухо и самым сочувственным образом кивал головою.

Выслушав последние наставления отца Иоанна, получив благословение и узелок с провизией, собранный матушкой Пелагеей, супругой протодьякона, отец Михаил, перекрестясь и присев на дорожку, отправился в Тобольск. Ехал на перекладных, ночевал на постоялых дворах.

В одном месте к нему было пристали, чтобы совершил отпевание крестьянина, замерзшего в дороге. Лошадь, благодаря, видно, тому, что была упитанной – хозяин хорошо о ней заботился, каким-то чудом вывезла его к постоялому двору. Мужик сидел на козлах, держа в руках поводья, совсем мертвый. Блаженная улыбка кривила губы, голова склонилась набок, лицо и одежду покрывал густой сахарный иней.

Лежлев долго и проникновенно объяснял гражданам, что совершать таинства не имеет права, но те объяснений не слушали и стояли на своем. Особенно наседали двое: муж и жена, молодые крестьяне, ехавшие торговать солониной.

«Вот лишний пример того, что молодому поколению недостает нравственного чувства веры и долга, – думал про себя отец Михаил. – Сегодня они дьякона отпевать заставят, завтра могилы родственников оставят без присмотра, а послезавтра, не дай Бог, таинство крещения отринут».

Диспут относительно мертвеца был прерван судебным приставом, который при начале спора не присутствовал, поскольку только что приехал. Широко распахнув дверь и напустив в избу ледяного воздуха, пристав, разобравшись в деле, постановил не попрекать дьякона замерзшим покойником, ибо к исполнению сего обряда прав он не имеет, а значит, отказываясь отпевать, поступает по закону.

В Тобольск Лежлев приехал после обеда, когда низкое зимнее солнце зажгло железные крыши домов и маковицу церкви Святой Софии, на шее которой, согласно описанию, помещенному в Тобольских епархиальных ведомостях, изображены были в полный ее, этой шеи рост – Христос с двенадцатью апостолами. Остановился в гостинице, в самом дешевом номере с оконцем, выходившем на узкий внутренний дворик. Из-за скудного света, а может потому, что так оно и было на самом деле, комната казалась чистой и без тараканов.

На следующий день отец Михаил отправился на кладбище.

Кладбище в губернском городе Тобольске имелось одно для всех христианских исповеданий. На нем хоронили и православных, и схизматиков без разбору, предпохоронные таинства, однако, совершались исключительно по греческому канону. Располагалось оно вне городской черты, почти за двести пятьдесят сажен от жилых мест, рядом со слободой, или, как стали сейчас выражаться, смежной с городом Завальною деревней.

Подошед к кладбищу, Лежлев увидел каменную церковь, а рядом с нею деревянный двухэтажный дом, в котором, как он рассудил, должны были жительствовать священнослужители. И не ошибся.

В проводники к нему вызвался некий отец Назарий, такой же как и он дьякон.

По дороге к погосту отец Назарий, небольшого роста худой брюнет, лет двадцати пяти с чахоточным лицом и водянистыми глазами рассказал, что дом для клира построен год назад на пожертвования мирян. Прибавил еще, что в этом году померзла тьма-тьмущая народу. Про то, приходил ли к ним инспектор из епархии, не помнил. Может был, а может не был, Назарий за ними не следил.

В двух шагах от дома имелось еще одно здание, такое же деревянное, но только в один этаж, выстроенное на столбах и обшитое снаружи и снутри тесом. Рядом с ним стоял хлебный амбар, в котором кроме хлеба наверняка был и овес, и сено и другие разные припасы. Тобольские попы жили в довольстве. Известное дело, губерния.

– Это для могильщиков. Здание старинное, без лишка восемьдесят лет тут стоит, – пояснил Назарий, указывая рукой на тесовый дом.

Чуть поодаль шумел густой дикий лес, ветер тоскливо пел в сосновых кронах, снежные вихри крутились под ногами.

У ворот погоста поставлена была караульная.

Глубокий ров опоясывал тобольское кладбище. О глубине его можно было судить по высоте снежного покрова. Кругом вздымались сугробы и только на месте рва снег лежал вровень с дорогой. С южной и восточной стороны кладбища надо рвом был насажен палисад, обнесенный частоколом и земляным валом, оставшимся здесь вероятно с легендарных времен покорения Сибири.

Зимнее царство продолжалось за воротами. Снег устилал кладбище ровным пологом, прикрывая могилы, каменные надгробия, дорожки. Кое-где торчали кресты, покрытые клочьями снега. Белизна сугробов слепила глаза, морозный ветер схватывал дыхание. Скрипели сосны.

На протертой валенками тропе лежал гнилой сосновый лес, еловые ветки, хвоя, трепались лепестки от ярких бумажных цветов. В одном месте валялась выцветшая фотокарточка веснушчатого молодого человека с оттопыренными ушами и испуганными глазами.

Отец Назарий упомянул, что в 1872 года кладбище разбито на участки, обозначенные столбами, но к нынешнему времени мало какие из этих столбов сохранились. Разделили кладбище на участки не просто так, а ввиду взимания платы.

– Чем ближе к церковному зданию, – объяснял Назарий, – тем земля дороже. У церковной стены – 5 рублей, а рядом с земляным валом, там 30 копеек.

– А коли нет ни копья? – поинтересовался Лежлев.

– И так похоронят. Совсем бедные пользуются землею бесплатно.

Отец Назарий кивнул головой и задумался. В Тобольске многих хоронят на казенный счет. Особенно в эту зиму. Глядя себе под ноги бессмысленным удивленным взором, вел он Лежлева. Ему хотелось показать гостю знаменитые могилы.

Надгробия из чугуна и мрамора поставлены были на могилах генеральши Трескиной, декабристов Вольфа и Муравьева, того самого, брата которого повесили в крепости в Петербурге. Да, говорят, повесили не за один присест, а со второго раза только. Веревка гнилая оборвалась, и повешенные попадали на землю. Поломались сильно, кровь у иных пошла. Тут по обычаю следовало помиловать. Издавна так заведено, но царь-император обычаев народных, видать, не знал, а, может, побоялся оставлять в живых заговорщиков-то, ну, как они опять бунтовать начнут, и велел сызнова вешать.

Некоторое время дьяконы говорили о декабристах. Каждый изложил свою версию причин событий на Сенатской площади. Назарий полагал, что декабристы, мятежники и благородные страдальцы, поплатились за свободолюбие и верность слову. Порешили народ освободить, и дело свое вели до конца. Лежлев был уверен, что те стали жертвами интриг и клеветы, кто-то внутри их круга предал, и восстания не получилось.

Проговорив мнения, пошли по зимней тропинке дальше.

Деревья гудели, словно кто-то невидимый дудел в трубу. Звук глох, отражаясь от снежных стогов. «Буря мглою небо кроет, вихри снежные крутя; то, как зверь, она завоет, то заплачет, как дитя», – слышит отец Михаил внутри себя знакомые строчки. Их намела метель.

Надгробные плиты на семейных могилах Неволиных и Меньшиковых, по мнению тобольского дьякона, тоже заслуживали всяческого внимания. Назарий показал их Лежлеву: встал поближе к мрамору, смахнул снег, большим пальцем рукавицы протер золотые буквы с датами жизни и смерти.

Медленно ступая, прошли в архиерейскую рощу. Там мраморные белые мавзолеи стояли над могилою статского советника Амвросова и других лиц, нашедших пять рублей на погребение. Церковь высилась в двух шагах от них, внушительным видом своим свидетельствуя об оказанной покойникам чести.

Из мавзолеев один амвросовский не тронут был рукою времени. Остальные давно утратили первоначальный роскошный вид свой и стояли разрушенные, с отколотыми углами, треснувшие посередине, некоторые с провалившимися дверями и крышей, немым укором провожая шедших мимо них людей.

Что же до чистоты и порядка, за выяснением которых был послан по городам и весям отец Михаил, то таковыми тобольское кладбище похвастаться не могло. Памятники стояли полуразбиты, живые цветы, растущие на могилах и увядшие на зиму, кое-где были выдернуты с корнем, дощатый настил, ограждавший посетителей в теплое время года от скользкой вонючей грязи, сгнил во многих местах, превратившись в труху. Сейчас труха замерзла, но к апрелю она растает и ходить по кладбищу кроме как в сапогах станет невозможно.

Обойдя тобольский некрополь и потолковав напоследок с отцом Назарием о делах церковных, Лежлев вернулся в город, поел горячих щей в трактире, напился чаю и на следующий день направил стопы в город Тюмень.

Путь до Тюмени отнял у него десять дней. Дорога была гнуснейшая, исправляли дело только красивые пейзажи. В дороге особых приключений не было, если не считать один случай, когда навстречу саням, в которых ехал отец Михаил, выползла подвода с сеном. Проселок перемело снегом, заграждение из сучьев и драни, кои обязаны были устанавливать по дорогам станционные смотрители, дабы путь не заносило, было не везде.

На узкой зимней дороге, меж высоким сугробом с одной стороны и снежной обочиной с другой, разъехаться встречным было непросто.

Возница отца Федора, на санях которого, помимо дьякона было еще две бабы, ехавшие до соседней деревни по своей какой-то надобности, упирал на то, что везет лицо церковное, а следовательно имеет преимущество в проезде. Мужик возражал, что если б, скажем, его оппонент вез барина или старшину, на худой конец писаря, то и разговору не было, он бы уступил, а так получается евойные сани против груженой подводы.

Решили метать жребий, кому съезжать на обочину и уступать дорогу. Обочина – дело рисковое, завязнешь в снегу, долгонько будешь оттуда выбираться. Если лошадка малосильная, быстро встанет в тупик.

Выпало съезжать мужику с сеном. Он долго сыпал матерными словами, клял и михайлового возницу, и баб, которые за каким-то чертом едут в такой мороз. Но делать было нечего.

Мужик взял лошадь под уздцы и повел на кромку. Скотина упиралась, словно недоумевая, куда ее тащат, но в конце концов ступила и тут же провалилась по самое брюхо. Возок с сеном от этого маневра накренился, но устоял. У мужика, расстроенного такой оказией из глаз натурально брызнули слезы.

Возница аккуратно объехал наполовину поваленный воз и взмахнув кнутом погнал казенную лошадь дальше.

Оглянувшись назад, отец Михаил увидел мужика тянущего за повод лошадь. Она вскидывала длинную морду из ноздрей ее валил пар. Вскоре эта печальная картина скрылась за снежным туманом.

В городе Тюмени имелось три православных кладбища. Так называемое городское было расположено в двадцати саженях от жилья. Над ним господствовала каменная церковь, построенная полстолетия назад на средства титулярного советника Воронцова, а кроме этого стояла изба для сбора провожающих в последний путь и покой для хранения мертвых тел.

Безобразный серый забор, мало чем отличавшийся от вагайского, опоясывал кладбище, осмотром которого отец Михаил занимался в городом одиночестве. Желающих сопровождать его не нашлось, а сам он не решился просить об этом священника, который, сообщив ему сведения о возрасте и постройке церкви, тут же куда-то исчез.

Затюменское кладбище, так называли его коренные жители, отстояло от города на двести пятьдесят сажен. Рядом с ним стояла каменная часовня и караульная изба, и ни одной живой души вокруг. Выкопанный вокруг кладбища ров был завален снегом. Ворота тоже замело и отцу Михаилу пришлось повозиться, прежде чем открыть их.

Могилы были занесены снегом, кое-где из сугробов торчали кресты. В каждой снежинке отражалось хмурое сибирское небо.

На следующий день он посетил заречное кладбище, бывшее от Тюмени в двух верстах. Здесь было все то же самое, что и на городском кладбище – каменная церковь, караульная изба, деревянный забор вокруг. Встретившийся отцу Михаилу мужик пожаловался, что грабителей развелось много, памятники воруют.

В Тюмени, как выяснилось, кладбища на кварталы не делили, обывателей хоронили бесплатно, на том месте, которое было свободно или которое приглянулось родственникам.

Пока Лежлев ехал в Туринск по Ирбитскому тракту все время стояла великолепная погода. По краям дороги насажены были огромные рогатые сосны, любимое пристанище ворон и галок. Направо и налево тянулись ровные поля, убранные мягким пушистым снегом, отороченные словно драгоценным мехом величественным сосновым бором. На всем своем протяжении дорога была расчищена, на ней были устроены разъезды по четыре на каждую версту. Отец Михаил удивленно рассматривал эти уторопища или утолоки, то есть утоптанные места, помеченные еловыми ветками. Так их было видно издалека. Теперь каждый ехавший мог свернуть на этот съезд и дождаться, пока проедет встречный.

Вместе с Лежлевым устроенному на дороге паллиативу удивлялся и ямщик:

– Испокон веку разъезжались где придется, – философствовал он, сидя на козлах и обращаясь к серому в яблоках лошадиному крупу, – а теперь и впрямь хорошо. Фу, ты, какая простая штука и ничего не стоит главное!

В Туринске кладбище размещено было на расстоянии двухсот сажен от самого города. Церквей и часовен на нем не имелось, стало быть, покойников отпевали в другом месте.

Для особенных случаев хранения мертвых был назначен небольшой каменный дом, неизвестно кем и когда выстроенный. А еще здесь были квартальные столбы, делившее кладбище на разряды, как то было устроено в Тобольске.

О том, как распределяются места по разрядам, объяснил отцу Михаилу поп Никодим из Спасской церкви, на звоннице которой Лежлев углядел круглые башенные часы.

– А вот погоди, – сказал Никодим и прищурился, – как начнут сейчас часы отбивать.

И правда, когда на черном с позолотой циферблате исполнилось два часа пополудни, из часов раздался внушительный колокольный звон.

Места в туринском некрополе распределялись следующим образом. За участки в первом разряде положено было отдать три рубля, во втором – два, в третьем – рубль, в четвертом – полтину, в пятом, самом дешевом – двадцать пять копеек. За младенцев в каждом разряде следовало брать половину платы.

Февраль уже кончился и прошла середина марта, когда Лежлев осмотрел кладбища в Ялуторовске и Ишиме.

Ялуторовское кладбище пахло ладаном и свежевскопанной землей. В тот день из города, отстоящего от погоста на полверсты притащились на санях хоронить какого-то мещанина. Покойник лежал в гробу с оскорбленным видом, за гробом с кроткой улыбкой на устах шла бледная, заплаканная женщина, вероятно, вдова. За ней тянулась процессия песельников, их лица выражали полнейшую апатию.

Лежлев не стал долго глядеть на похороны, нарушавшие живой своей суетой торжественный покой кладбища, и пошел осмотреть каменную церковь во имя святителя Иоанна, построенную лет десять назад на добровольные пожертвования городского общества. У общества нашлись также средства на постройку караульной избы, но вот на расчистку рва, видимо, уже ничего не осталось. Ров был засыпан землей, и на его месте стоял деревянный забор.

Отличительной особенностью Ялуторовского кладбища было полнейшее отсутствие какой бы то ни было растительности.

Ишимское кладбище, находящееся в новомодной смежности от города, отличалось от Ялуторовского тем, что на нем не имелось никаких построек. Ни церковки, ни колоколенки. Порядок и чистота соблюдались на нем выборочно, можно сказать, не соблюдались вовсе. Да и то, как же их было соблюсти, если с северной стороны кладбищенская ограда была полностью разрушена.

Хоронили в Ишиме бесплатно, равно как и в Ялуторовске.

Тарское кладбище оказалось на удивление большим, но не менее запущенным, чем остальные. И вообще город Тара понравился отцу Михаилу больше других. Кажется он был чище и благопристойнее. Вокруг базарной площади словно часовые на параде стояли две церкви – Пятницкая и Успенская.

На кладбище, отдаленном от города на сотню сажен, имелась каменная двухэтажная церковь Тихвинской иконы Божьей матери, воздвигнутая в 1789 году иждивением коммерции советника Ивана Федоровича Нерпина, неграмотного и относительно рано умершего, но почитаемого горожанами за широкую филантропическую деятельность. Он не только выстроил в Таре три храма, но и вызолотил колокола на Казанской церкви, а еще пожертвовал на войну с Бонапартом пять тысяч рублей. И это несмотря на то, что уж Таре-то французский супостат никак не угрожал. Он до Москвы едва ли дошел, куда ему, изнеженному булыжными мостовыми и верховой ездой дошагать до сибирской Тары, где дороги проезжие по месяцу в году.

К церкви, усердием купца первой гильдии Кахтинского и коммерции советника Якова Немчинова, была пристроена сторожка для трапезников.

На кварталы кладбище не делилось, обывателей хоронили бесплатно. Отдельные могилы поддерживались в чистоте и порядке живыми родственниками. На остальных царила библейская мерзость запустения.

Над лицевой стороной тарского кладбища поднималась деревянная стена, с прочих же сторон тянулся забор из бревен.

Протоиерей отец Петр показал Лежлеву икону Тихвинской Божьей Матери, которую привез в Тару в 1594 году первый воевода и основатель города – князь Андрей Елецкий. Икона была в аршин высотой, украшена серебряной с позолотой ризой, весом в 25 фунтов.

В Кургане, куда отец Михаил добрался к началу апреля, кладбище отстояло от города на сотню сажен. Был тут караульный дом, состоящий из двух комнат, который выстроили на собственные деньги горожане. Восемь кварталов отделено было межевыми столбиками на курганском погосте, однако же плата за пользование землей не взималась, и назначение квартального обособления осталось невыясненным.

Березовское городское кладбище славилось тем, что на нем покоились бренные останки ссыльных вельмож времен Елизаветы и Петра II, процарствовавшего, как известно, всего три года и умершего четырнадцати лет от оспы, – Остермана и Меньшикова. Могилы птенцов гнезда Петровых были заброшены и провалились, большие деревянные кресты на них истлели. Забором, как и чистотою березовского кладбище похвастаться не могло.

В жалком неприглядном состоянии находилось и Сургутское городское кладбище. Случившийся в ту пору дьякон Свято-Троицкого собора Андрей Павлович Скопищев объяснил отцу Михаилу, что деревянную ограду зачали строить еще в 1879 году, и до сих пор еще не окончили.

– Кто ж денег на постройку дал? – спросил отец Михаил, вспоминая об епархиальном инспекторе и ста пятидесяти рублях, которыми он попрекал отца Иоанна.

Выяснилось, что финансировала забор все та же Тобольская епархия. Приезжал ли в сургутское кладбище проверяющий отец Михаил так и не дознался, Скопищеву о том ничего известно не было, не знал он, сколько конкретно денег было выделено на строительство.

– Рублев пятьсот, а может и больше, – просипел отец Андрей, простудившийся где-то еще третьего дня.

До Тюкалинска отец Михаил добрался к маю. Уже на подъездах со стороны города потянуло в воздухе кислым спертым запахом. Погода стояла теплая. Когда подъехали ближе и впереди замаячили бревенчатые остовы казарменных помещений, отец Михаил понял, откуда доносилась нестерпимая вонь.

Толстый слой навоза, разного рода мусора и нечистот окаймлял Тюкалинск словно древний крепостной вал и портил своим гнилым видом всю декорацию. Жители не нашли ничего лучше, как вывозить скопившийся во дворах мусор на выгон и сваливать его там, где придется.

В некоторых местах кольцо нечистот вплотную примыкало к убогим жилищам тюкалинцев, к их дворам и изгородям, увязанных большей частию из мелкого хвороста.

С наступлением весны химический процесс разложения веществ ускорился, продукты распада выбрасывались в атмосферу, что зловредным образом влияло на окружающую обстановку и явно не способствовало здоровому климату.

Во всем Тюкалинске, казалось, не было другого цвета кроме навозно-коричневого. Даже висевшее над городом небо окрасилось в цвет тюкалинской грязи. Ни прозрачных окон, ни беленых заборов, ни зеленых крыш, ни одной мало-мальски капли цвета. Все утонуло в зловонной бурой гнили. Смотришь, смотришь и ничего не видишь, точно сам ты увяз в болоте... Дождь хлещет как из ведра... Грязь везде непролазная...

По проселочной дороге на почтовых клячах дотащился отец Михаил до Тюкалинска, финальной точки его путешествия. Вымок насквозь. Ямщик был пьян в стельку и по временам засыпал. Коренной на полдороги захромал, зафыркал, потом принялся вздрагивать, и от этого вздрагивал весь тарантас, а вместе с ним и Лежлев. Пугливая пристяжная все время спотыкалась и норовила броситься в сторону. Дорога отвратительная. Что ни шаг, то колдобина, рытвина, размытая ямка.

За место на Тюкалинском кладбище, существовавшем с 1879 года, брали от рубля до двух. Это в перворазрядных кварталах. Во втором классе хоронили бесплатно, здесь было много могил, городские жители умирали помногу вследствие частых пожаров и других бедствий, которые город терпел с завидной регулярностью.

Неподалеку от нового лежало старое кладбище, увенчанное деревянной часовней, куда складывали мертвецов, ожидающих погребения.

Со священником Троицкой церкви отцом Сергием у Лежлева состоялся весьма примечательный разговор на тему того, сколько и отчего умирал народ в Тюкалинске.

Смертность в Тюкалинске совершенно закономерно превышала рождаемость. Отец Сергий полагал, что это связано не только и не столько с пожарами, но и с укоренившейся практикой обращения с навозом. По логике вещей навоз, который производило натуральное хозяйство горожан, следовало сжигать, но то возможно было, если материал сохранялся чистым и находился далеко от жилья. Тогда к лету он успевал просохнуть и хорошо горел. Но так как помимо конского и коровьего помета в его составе имелись инородные частицы, и свален он был слишком близко к городской застройке – все это препятствовало гигиенической процедуре.

– Навоз – это первое, – сказал отец Сергий, угощая Лежлева чаем в трапезной тюкалинского собора. – Расстояние – это второе. Я не канцелярист, но молодость свою провел среди конторщиков, сам в письмоводителях служил и многое понимаю... Я не чинодрал какой-нибудь, но у меня есть нюх. И сердце есть! Сразу вижу, что дело тут паршивое. Да ты чего ж не ешь? Гляди, потом не останется.

– Пожалуй, возьму еще кусочек. А что беда от навоза приключается, это верно! А вонища какая!

– Конечно! Вот гляди, кладбище от города насколько отстоит? На сто сажен! Много это или мало? Мало, брат, конечно мало! По регламенту надо бы не меньше 250 сажен, но кто ж про регламент помнит? Авось и так сойдет. Вечный этот наш авось!

Отец Сергий сел на своего любимого конька и без устали его пришпоривал.

– В Тюмени есть такое кладбище на 250 сажен от города, – вспомнил Лежлев. – Затюменским называется. Да постой-ка, там же и заречное кладбище есть, то вообще в двух верстах. И часовня на нем имеется, и караульная изба. Да одна беда, памятники воруют.

– Воруют? А кто это ворует? Стрелять в таких из ружья для острастки! Или собак спускать. Ишь, что удумали, церковный инвентарь воровать! Анафемы!... В прошлом году, – продолжает отец Сергий, от возбуждения переходя к видимому спокойствию и подливая в чай клюквенного морсу, – страсть сколько народу померло. Теперь скажи мне: отчего их так много?

– Откуда же мне знать? Разве догадаться только... Изволь, – Лежлев задумался. – Ну-с, скажем от моровой язвы или от другой какой болезни.

– Да, верно говоришь, а болезни в Тюкалинске отчего происходят?

– Этак, любезный нельзя! – воскликнул отец Михаил. – Откуда ж я знаю, почему в Тюкалинске болезни? Стало быть, есть на то причина.

– Так я тебе о том и толкую, расстояние – вот главная причина! А еще могилы не глубоко роют. Умре какой-нибудь Иванов или Петров от сибирской язвы, или от тифа, или, скажем например, от холеры, зароют его неглубоко, глядь через месяц половина тех, кто были на похоронах от того же и померла. Да еще и те, кто в соседних с кладбищем домах живут. Эпидемия – одно слово! А вот еще, брат, история... Слыхал ты про летаргический сон?

– Как не слыхать? Слыхал, конечно. Да нешто про такую штуку, да не слыхивать. Известное дело!

– А раз так, то знаешь, что летаргический сон заключает в себе все условия естественной смерти и продолжается иногда до четырнадцати суток, а когда и более. В кругу сельского населения, да, Бог бы с ним, и в городе тоже, нередко принимается за факт настоящей смерти. В газетах, небось, читал о случаях мнимой смерти, когда несчастные страдальцы, заживо погребенные в могилах, кончали там жизнь в ужасных муках.

Лежлев, не читавший ни газет, ни книг, и не ведавший ни сном ни духом до сего времени о летаргическом сне, с замиранием сердца слушал отца Сергия. Он во всех красках представил себе участь мнимого мертвеца, проснувшегося ото сна в тесной могиле. Сильнейший испуг сжал его сердце и волной холодных мурашек пробежал по спине.

Отец Михаил зажмурился. В воображении его промелькнул перевернувшийся в гробу труп со скрюченными пальцами, заходил образ умершего два года назад кривого мельника, одного повесившегося крестьянина, утопленницы Маланьи, которую утащило под лед в прошлом году.

– Как же сие зло отвратить? – голос отца Сергия вернул Лежлева из мира грез, и он раскрыл глаза. – А вот как. На городских кладбищах следует устроить особые помещения для приема мертвых тел, на которых, так сказать, имеются признаки не угасшей еще окончательно жизни. Верно я говорю? Непонятно, почему до сих пор до такого никто не додумался?! И расход незначительный. Два небольших покоя – один для мертвецов, другой – для сторожа. К сторожу провести звонок на проволоке, другим концом примотанный к руке сомнительного мертвеца. Да дров в сторожку на обогрев. Вот и все!

После чаю и дружеской беседы Лежлев потянулся и встал... Ему захотелось выйти наружу. Походив немного по горнице, попрощавшись с отцом Сергием, он отворил скрипучую дубовую дверь и вышел. На улице давно уже кончились сумерки и наступил настоящий лунный вечер. Дождем не пахло, но с реки тянуло холодом. В домах светились огни.

Лежлев вернулся на постоялый двор. Там он собрал свои пожитки, помолился на ночь, спросил, когда назавтра отправляется почтовая телега, лег и забылся тихим непробудным сном.

Если придерживаться строго летописного порядка, то не дальше, как через четыре дня после отъезда из Тюкалинска, отец Михаил, сидя за чаем на заезжем дворе не то в Чумашкине, не то в Абатском, вспоминал свое путешествие. Состояние у него было блаженное, словно он выздоровел после тяжелой болезни, ум замирал от смутных предчувствий, он смотрел по сторонам и улыбался без всякой причины.

Он вспоминал посещенные им разные кладбища, ольховые заросли, седые от инея на кладбище в Таре, гробовую тишину Ишимского погоста. Белые поля от леса до горизонта, сменившиеся непролазной грязью, по мере его путешествия. Кресты покосившиеся, стоящие ровно, деревянные, металлические, с облупившеюся краской, с железными табличками, украшенные гирляндами цветов. Гранитные памятники, гладкие, с щербинами, расколотые на две, на три части, в застарелых ржавых пятнах, с позолоченными буквами. Провалившиеся могилы и мавзолеи, насыпанные холмы свежей красно-серой земли. Стада коз, бродящие по Тобольской губернии словно паломники по Святой земле. Священников и дьяков, величавых и кротких, истасканных и чахоточных. Храмы, соборы, церкви, часовни, сторожки, трапезные, караульные избы, просвирни, ограды, заборы, стены из бревен. По временам среди воспоминаний слышались ему церковное пение и тихий плач. Эта картина привиделась ему теперь. Помнился и мужик, застрявший с возом в снегу. Выбрался ли, нет, мужичина? Али стоит по сию пору в сугробе.

«Вестимо, выбрался. Чай, и сугроб-то уж тот растаял, – подумал про себя отец Михаил. – Эх, скорей бы домой».

Когда он ложился спать на постоялом дворе или просыпался от того, что его укачало в бричке, приходили на память различные моменты из знакомства его с тобольскими кладбищами. В основном они были светлые, от них щемило радостью сердце, поэзия прошлого держала его в своем сладостном, безоблачном плену. Ему хотелось ехать и ехать, но в то же время хотелось скорее попасть домой.

Не будем доле держать читателя во мраке неизвестности. Не суждено было отцу Михаилу вернуться в Вагай и поведать кому бы то ни было о своих приключениях. На седьмой день обратного пути он во время остановки поел вяленой рыбы и на следующий день слег. У него начался жар, открылась рвота, через шесть часов после этого его разбил паралич. Вызванный к больному доктор осмотрел горло, выслушал пульс и развел руками. По его мнению, больному ничем нельзя было помочь.

Тело новопреставившегося раба Божьего Михаила было выслано в Вагай с наказом уплатить за перевозку по установленной таксе. Похоронили отца Михаила на Вагаевском кладбище, вблизи церкви, бесплатно, ибо в Вагае за похороны денег не брали. На могиле поставлен был гранитный обелиск и высечена надпись «Спи спокойно, дорогой друг». На помин души Лукерья Ильинична пожертвовала десять рублей.