Происшествие на мызе Сыренецкой

Статская служба оказалась такой же жестокой, как и военная. И если беспощадность армейской службы еще можно было объяснить зверствами войны, когда по праву сильного творятся величайшие преступления, то объяснить бесчеловечность гражданских чиновников у господина Александра Александровича Благоева никак не получалось. Куда ни кинь, повсюду в государственных учреждениях в мирное время, в отсутствие войны, внеочередных рекрутских наборов и изъятий в пользу армии, вместо мягкосердечия и человеколюбия царили равнодушие и черствость. Вышло так, что зря господин Благоев торопился надеть судейскую мантию председателя Петербургской уголовной палаты, зря мечтал о том, какую пользу принесет он системе правосудия, каким верным слугою закона станет и как заслужит уважение товарищей и признание сограждан. Мечты его разбились о суровую действительность, словно графин с водкой, опрокинутый со стола неловким жестом подвыпившего гостя.

Год назад Россия произвела второй раздел Речи Посполитой и пухлой рукой императрицы Екатерины, в которой был крепко зажат державный жезл, присоединила к себе Подолье, Волынь и земли на востоке Полесья. В обществе при сём происходил невероятный патриотический подъем. Двести пятьдесят тысяч квадратных верст новой плодородной территории по Припяти и Западному Бугу, четыре миллиона новых жителей, способных эти земли обрабатывать и наполнять российскую казну – было от чего прийти в восторг и устраивать ежедневный праздник!

Вся передовая общественность тут же вспомнила о заслугах достойнейшего предка Екатерины – Петра Великого и принялась упоенно отмечать юбилейные даты военных походов Петра и его победы в Северной войне, за двадцать лет измотавшей страну так, что тогда ликовать о присоединении Лифляндии и Эстляндии не было никаких сил. Но прошло время, тяготы петровских походов позабылись, остались лишь приятные воспоминания о победах и приобретениях, поэтому Полтавская годовщина, Ништадтский мир, а также новый праздник под названием «воспоминание Турецкой акции» в честь бесславного Прутского похода праздновались в российском обществе с большим размахом.

В тот день, в который происходят события в нашем рассказе в Санкт-Петербурге во дворце генерал-губернатора был намечен торжественный обед по случаю годовщины взятия Шлиссельбурга. Дата была не круглая, девяносто один год минул с момента разгрызания «зело жестокого сего ореха», как отозвался о нем Петр, но российских чиновников это не смущало. Все было готово к обеду, балу и ночному фейерверку, приглашения разосланы, и почти все знатные господа и дамы подтвердили свое присутствие на вечере.

Господин Благоев был вызван в пятницу 11 октября к десяти часам утра, но не в качестве гостя, а для внушения, которое обер-полицмейстер – именно в такой должности прибывал тогдашний губернатор Петербурга Никита Иванович Рылеев – собирался ему сделать. Никита Иванович занял свой пост совсем недавно, всего месяц назад и с усиленным рвением брался за дела и вникал во все подробности, требовавшие, по его мнению, срочного личного вмешательства.

Проблема с господином Благоевым состояла в том, что он никак не хотел вынести вердикт и тем завершить дело о двойном убийстве, произошедшем в Ямбургском уезде, на мызе, владельцем которой был Алексей Ильич Чайковский. Жертвами стали сам Алексей Ильич и его старший сын Сергей Алексеевич, убийцы – трое крестьян, принадлежавших господину Чайковскому: кузнец Семан Ельесов, чухонец лютеранского закона, сын его – Андрус и Евдоким Аксенов, православного вероисповедания. Все трое признались в преступлении, совершенном к тому же при свидетелях, поэтому два важных условия для вынесения обвинения соблюдались: имелось признание подозреваемых и показания по меньшей мере десяти очевидцев дворянского и крестьянского сословия, среди которых была к тому же вдова и мать жертв Вера Ивановна Чайковская, в девичестве Козлова.

И вот при таких вводных господин Благоев уже третий месяц никак не мог кончить дело. По какой-то непонятной причине он вдруг решил, что оно не так просто, как всем кажется, что крестьяне убили по принуждению, и принудил их не кто иной, как господин Чайковский, то есть сама жертва! «Дважды два четыре, это есть факт, и факт непреложный, – объяснял Благоев, – но точно ли в нашем случае имеем два и два? А может у нас тут один и пять?» Это было слишком даже для либерала и человеколюбца, коим слыл в государственных кругах Александр Александрович Благоев. Обвинять потерпевшего, что он виноват в собственной пагубе, верх цинизма!

То было еще полбеды. Выяснилось, что господину Благоеву удалось заразить своими математическими идеями некоторых сослуживцев, которые тоже начали колебаться и высказываться за то, что крестьяне, быть может, защищались от господина Чайковского и его сына, напавших на них между прочим с пистолетом и поленьями, а душегубство совершилось случайно. Ну, тут уже другие, кто сохранял ясность ума и понимал, к чему подобные мнения могут привести, сообщили обо всех этих безобразиях вышестоящему начальству в лице губернатора Рылеева, в надежде, что возмутительным речам будет положен конец. В противном случае утверждали шептуны, если оставить это так, без внимания, в народе приключится брожение, от которого общественные устои могут быть расшатаны. А еще говорили: вы же не хотите, чтобы у нас было как во Франции, намекая на казнь слабохарактерного Людовика XVI, уступившего либералам и принявшего конституцию. Никита Иванович как во Франции ни за что не хотел, поэтому пообещал решить вопрос, не откладывая в долгий ящик, и вызвал Александра Александровича к себе на ковер, то есть во дворец. «В связи с делом Чайковских», – значилось в записке, которую привез ему прямо на службу генерал-губернаторский курьер.

Вызов был получен неделю назад, и все это время Благоев пребывал в возбужденном состоянии. Он знал приблизительно в каких словах и выражениях будет сделано внушение и пытался придумать, что бы такое ответить, чтобы выглядеть достойно, не отступая от своих принципов, и одновременно не скатываясь в бессмысленные и от того жалкие оправдания. Больше всего он боялся, что губернатор поставит ультиматум, и, хотя вероятность ультиматума была ничтожна – такое в высших эшелонах власти было не принято и считалось mauvais ton (фр. моветон – дурной тон), подчиненные без настояний должны знать, чего от них требует начальство – однако, исключать подобного не стоило.

Одиннадцатого октября господин Благоев, проведя почти бессонную ночь, проснулся рано и вышел к завтраку, еще до того, как успели накрыть стол. Невзирая на сердцебиение и боль в позвоночнике, мучивших его уже полгода и усиливавшихся от кофе и долгого сидения за письменным столом, он велел подать кофе, самый крепкий какой только можно. Он пил вторую чашку, когда слуга доложил, что пришла просительница.

– Кто такая? – осведомился господин Благоев.

– Коллежская асессорша, Чайковская Вера Ивановна, – отвечал слуга, почтительно, на один вершок склоняя голову.

У Благоева вырвался хриплый вздох раздражения, но он быстро овладел собой.

– Проси в кабинет, – произнес он как можно более сухо.

– Слушаю-с.

Вера Ивановна попыталась поцеловать его руку, протянутую для приветствия, но Александр Александрович успел отдернуть ее и, чтобы у Чайковской не было больше соблазна, заложил руку за спину. Они уже встречали ранее, когда вдова давала свидетельские показания о том, как трое крестьян убивали на ее глазах мужа и сына. В тот момент она с двумя дочерьми – у Чайковских всего было пятеро детей – находилась в кухне господского дома на мызе Сыренецкой и видела все через окно, о чем и показала следователю.

– Чем обязан? – спросил Александр Александрович, оставаясь стоять и не предлагая вдове сесть.

– Батюшка, Александр Александрович, просьба у меня к вам...

– Какая?

– Да та же самая, что и давеча, – Чайковская всхлипнула, – милости прошу для себя и для крестьян моих Ельесовых и Евдокима Аксенова, не губи, батюшка, не дай по миру с сумой пойти.

Это был не первый визит Веры Ивановны к Благоеву. Сразу по завершению следствия, в первых числах августа, когда троих обвиняемых посадили под замок в Ямбургскую тюрьму, а дело передали в губернский суд, вдова пришла к господину Благоеву и сообщила, что за мужнину и сыновью смерть мстить не желает, потому что, по ее словам, месть не богоугодное дело, и супруг ее, Алексей Ильич, она уверена, не стал бы людишек своих в управу сажать, а сам бы их довольно наказал, по-свойски и дело с концом.

– Сейчас вы, батюшка, упечете крестьян моих в каторгу, а у меня от этого дела в имении придут в расстройство, имущество и дом продадут за долги, и пойду я с детушками по миру скитаться, – так госпожа Чайковская объяснила свое нежелание отдавать мужниных убийц под суд.

К мольбам о помиловании Вера Ивановна готова была присовокупить сто рублей ассигнациями и даже уже вытащила их из кошелька, висевшего у нее по моде прошлого века на поясе, но Александр Александрович тогда сделал круглые глаза, замахал в негодовании руками, и бумажка в мгновение ока исчезла в матерчатой утробе кошелька.

Благоев был согласен с Чайковской в плане наказания, и тоже не хотел, чтобы крестьян отправили на каторгу, где вскорости они бы умерли от непосильной работы или болезней, но по другой причине. Вера Ивановна не желала терять работников: Семан Ельесов был умелый кузнец, а двое других – молодые крепкие парни, которые в хозяйстве всегда пригодятся, Благоев же, считал, что крестьяне страдают незаслуженно, поскольку в тот злосчастный день, когда совершилось преступление, обороняли себя и еще одну особу, и что если бы не они, то Чайковские отец и сын убили бы их.

Двадцать седьмого июля 1793 года события на мызе Сыренецкой развивались следующим образом. В тот день должны были играть свадьбу, молодые – крестьяне господина Чайковского – Андрус Ельесов, сын кузнеца, и Гедвиха Юрьева из дворни. Как оказалось, невеста давно еще приглянулась сыну Чайковского Сергею Алексеевичу, и он какое-то время добивался ее расположения, но так и не добился. Гедвиха любила Андруса, а помещичьего сына на дух не переносила. Да и было за что. Чайковские обращались с крестьянами из рук вон плохо, оброк в имении своем заменили на барщину, и заставляли исполнять ее семь дней в неделю, а кормиться крестьянам определили на барском дворе, но только один раз в день, вечером. За малейшую провинностью людей били, морили голодом, чайковские дочери, выросшие уже до зрелого возраста и не нашедшие, чем занять свой досуг, в качестве развлечения тиранили дворовых баб и прядильщиц, таскали их за волосы и увечили всякими изощренными способами. Сыновья предавались пьянству и разврату, имея для своих утех богатый выбор среди крепостных девок и беззастенчиво пользуясь этим выбором в любое время.

Оголодавшие, одичавшие от скотских условий крестьяне занимались грабежом проезжающих и одного, поговаривают, даже убили, но отец Чайковский покрывал преступления. Поступал он так, чтобы государство не забрало у него мужиков. Зато, если кража случалась в господском доме, то провинившихся били так усердно и с такой исполнительностью, что иной раз забивали до смерти.

Возвращаясь к субботе 27 июля. В тот день кузнец с сыном понесли на двор Чайковским два пуда меда в качестве повенечной подати, которую платит каждый крестьянин, получивший от помещика согласие на женитьбу. Отсутствием мужчин в доме воспользовался Сергей Алексеевич, он с братьями пробрался к Гедвихе, схватил ее, зажал рот и поволок к себе в усадьбу, рассчитывая там, без свидетелей надругаться над несчастной девушкой.

Поскольку ума у Сергея Алексеевича к его двадцати годам набралось не много, к себе в усадьбу с пленницей он явился не окольными путями, как сделал бы любой здравомыслящий негодяй, дабы остаться незамеченным, а через главные ворота, откуда как раз выходили отец и сын Ельесовы. Они увидали связанную, с кляпом во рту Гедвиху и бросились ей на помощь, но трое сыновей Чайковских вступили с ними в борьбу. Бой разгорелся жаркий, Ельесовы были крепкие ребята, но Чайковских было больше, тем не менее, перевес в силе и мужестве оказался на стороне чухонцев. Девушку уже почти отбили, когда из дому выбежал Алексей Ильич, держа в руках кавалерийский пистолет, неизвестно откуда у него взявшийся, в армии господин Чайковский никогда не служил, а начинал свою карьеру истопником при императорском дворе, из-за чего и получил в дальнейшем потомственное дворянство и чин. Целясь из пистолета в голову Семана Ельесова, он приказал прекратить сопротивление, иначе пригрозил застрелить его и Андруса на месте. Выяснять, как господин Чайковский собирается убить двух человек из однозарядного пистолета, не стали, Семан и Андрус покорно опустили руки, чем воспользовались братья Чайковские и стали избивать их руками, ногами и выдернутыми из стоявшей тут же поленницы поленьями. Алексей Ильич, между тем, наступал с пистолетом, держа на мушке попеременно то Семана Ельесова, то Андруса, и по его виду можно было угадать, что он-таки намерен выстрелить, несморя на то, что приказание его было исполнено.

В этот момент на сцене появился Евдоким Аксенов, крепостной крестьянин, проживавший тут же на мызе и шедший по какому-то своему делу. Он схватил обтесанный кол из кучи кольев, приготовленных для нового штакетника и сваленных тут же, бросился во след господину Чайковскому и воткнул ему кол промеж лопаток, отчего помещик упал вперед, на руку с пистолетом, который, побуждаемый конвульсивным движением пальцев, выстрелил весь свой заряд в самого Алексея Ильича.

Поняв, что источник смертельной угрозы ликвидирован, Ельесовы вскочили с земли, схватили первого попавшегося под руку из братьев Чайковских, им оказался Сергей Алексеевич и принялись охаживать его теми же самыми поленьями, которыми минуту назад били их самих. Двое других Чайковских в страхе разбежались, и этим спасли себе жизнь.

Прибежавшие на шум мужики оттащили Ельесовых от Сергея Алексеевича. Он еще был жив и кричал то ли от страха, то ли от боли. Сильно избитого барчука перенесли в господский дом, подошли потом к Алексею Ильичу, перевернули его на спину и тут только увидели, что он умер. Вероятно, в тот же самый миг, когда выстрелил пистолет, а может чуть раньше, когда жердина, пущенная рукой Евдокима Аксенова, задела какой-нибудь важный для жизни орган.

Вера Ивановна Чайковская была непосредственной свидетельницей всего, наблюдая за трагедией через высокое окошко в гостиной. А кроме нее драку видели дворовые и слуги, находившиеся в то время близ усадьбы.

Послали за исправником, он приехал со своею командою, взял виновных под стражу, заперев их в хозяйском погребе, и начал следствие. Результаты следствия были переданы в уголовную палату, председателем которой и был Александр Александрович Благоев.

Сын Чайковский промучался всю ночь с 28 на 29 июля, беспрестанно просил пить и укрыть одеялом, так как его, по его же словам, бил озноб. На утро он затих, а через два часа после этого посланная проверить его служанка, прибежала сказать барыне, что Сергей Алексеевич умер совсем. Таким образом, убийство сделалось двойным.

Перечитывая дело из раза в раз, Александр Александрович Благоев не находил достаточных оснований для обвинительного приговора. Он был согласен, что крестьяне – преступники, но ведь сделались они таковыми, спасая собственную жизнь. Или в случае с Евдокимом Аксеновым, жизнь своих соплеменников. Ни у кого не было сомнений, что Алексей Ильич выстрелил бы, не останови его безжалостный порыв импровизированное копье. Этот факт подтвердила и Вера Ивановна: «Супруг мой упрямый характер имел. Я думаю, убил бы обоих: и кузнеца, и кузнецова сына. Раздразнили они его тогда не на шутку». После чего, как мы знаем, попыталась дать взятку и замять дело.

Теперь вот во второй раз явилась она к Благоеву, рассчитывая разжалобить его и подмазать. Какие дела в наше время совершаются без того, чтобы деньги, бумажные или серебряные, переменили свое местоположение и перетекли из одного кармана в другой? Но в случае с Благоевым Вера Ивановна, что называется, просчиталась.

И ныне ей не удалось добиться желаемого. Александр Александрович объяснил ей, что ему тоже не нравится идея с осуждением и каторгой, но он человек подневольный и будет делать, так, как прикажут, а вернее так, как требует закон. Уточнение о законе он сделал для того, чтобы не выглядеть в глазах госпожи Чайковской совсем уже холуем, который без оглядки на начальство не может решить ни одного мало-мальски серьезного дела. Проговорив все это, он выпроводил всхлипывающую Веру Ивановну и приготовился идти к губернатору.

На улице был дождь и ветер. Александр Александрович проворно вскочил в стоявший у крыльца экипажа, ловко затворил дверцу и крикнул ехать.

Губернаторский дворец слепил белизной наличников и всеми печными трубами испускал густой кадильный дым. В приемной толпилось много народа. Александр Александрович не знал, всегда ли у губернатора было так многолюдно, он не хаживал, как он это называл, в «безрассудные поклонения» к начальству, или же виной всему организованный праздник. Лакей приметил его и поспешил доложить о приезде Благоева.

Никита Иванович вышел из кабинета и сразу же направился в ту сторону, где стоял Александр Александрович. При появлении генерал-губернатора все глаза оборотились на него, а кружки из людей, стоявших и говоривших о чем-то, разомкнулись и вытянулись в неровную шеренгу. Господин Рылеев знал, что внимание сосредоточено на нем и на том, что он сейчас будет говорить, и пользовался этим, вышагивая картинно и со значением для пущего эффекта. Он был уверен, что Благоев человек слабовольный и посредственный, и вознамерился сыграть на этих его недостатках.

Никита Иванович атаковал с места в карьер. Он легко кивнул головой господину Благоеву в качестве приветствия, после чего громко, чтобы всем было слышно, заявил, что не позволит, пока жив, поощрять убийства и вредные мнения, потому что от этого пострадает домашняя сохранность, а помещик в деревне не сможет спать спокойно, ежечасно опасаясь собственных крестьян. Если веления господина, распинался Никита Иванович, не будут исполняемы, а ослушники не наказанными останутся, то наступит паки хаос, как было то в первобытных обществах, где отсутствовали закон и порядок. В какой-то момент прочувствованной речи губернатор даже назвал Александра Александровича сообщником убийцов, посягнувшим на неоспоримость помещичьей власти над крестьянами, но потом опомнился и поправил, что выразился в фигуральном смысле слова.

Рассуждая о строгости наказания, господин Рылеев нарисовал перед собравшимися безрадостную картину будущего государства, в котором с пренебрежением относятся к верховной власти, не берегут ее и необоснованно порицают, распространяют о ней ложь и небылицы, дискредитируя таким образом в глазах граждан. Умрет все, пророчил губернатор, поля и нивы запустеют и порастут сорняками, жилища разрушатся, а крестьяне, не имея над собой прилежного надсмотрщика, разленятся, разбредутся и будут паразитировать на государственном теле, словно тараканы и мокрицы. Разрушатся города, покинутые жителями, забудутся торговля и ремесла, богатство иссякнет, все поголовно станут нищими, дворцы и усадьбы обветшают, а закон, неисполняемый никем, не сможет более защитить граждан от произвола. Общество развалится на части и издохнет, как рыба, выброшенная на песок, царский престол, этот бастион и твердыня, на котором зиждется общество, сокрушится и падет, а владычица его сделается простою гражданкою, Никита Иванович чуть было не добавил как «гражданин Луи Капет», но сдержался, решив, что незачем мешать сюда еще и французов, и так уже слишком он сгустил краски.

Картина общественной гибели, нарисованная генерал-губернатором словно адской кистью, произвела на всех сильное впечатление. Дамы и кавалеры, набившиеся в приемной, стояли словно громом пораженные и переводили недоумевающий и злой взгляд с Рылеева на Благоева.

Александр Александрович застыл перед оратором весь красный, яростный огонь пылал в его глазах, руки непроизвольно сжались в кулаки. Он не смел перебивать начальника, пока тот говорил, а теперь, когда он кончил, не знал, как отвечать: гневно или хладнокровно. Тысячи мыслей проносились в его голове, но ни одна не казалась ему способной передать всю гамму чувств, которые он испытал в продолжении губернаторской речи.

Тем не менее нужно было отвечать. Господин Благоев набрал полную грудь воздуха и хотел было уже начать возражения, но в этот момент в груди его что-то оборвалось, он качнулся всем телом вперед, схватился за сердце, запрокинул назад голову и упал, лишившись чувств, прямо на руки Никите Ивановичу.

Послали за надворным медиком, который, по счастью, в то время как раз находился во дворце. Александра Александровича уложили в задней комнате, дали ему нюхательную соль, после того, как он очнулся — обильное питье, а на голову положили холодный компресс. Доктор выслушал пульс, пожурил за то, что господин Благоев себя не бережет, прописал постельный режим как минимум в течение месяца и курс пиявок. Через два часа председателя уголовной палаты доставили в специальной медицинской карете к себе домой, где уложили на постель и приставили сиделку.

Чувствуя себя отчасти виноватым в припадке господина Благоева, генерал-губернатор решил не продолжать предмет с Чайковскими и убрать его в насколько возможно долгий ящик. Приняв это единственно разумное в сложившихся обстоятельствах решение, господин Рылеев с легким сердцем отдался празднованию девяносто первой Шлиссельбургской годовщины и был на вечере, по заверениям знавших его людей, «совершеннейшим очарованием». Ужин удался на славу, осетрина была необычайно нежной, жаркое удивительно сочным, паштет особенно сливочным, а фрукты на редкость сладкими. Дождь к ночи перестал, и фейерверки выстрелили почти все и с первого раза. Дамы после бала были enchantées, а господа, по их же словам, passés une excellente soirée tout simplement.

В уголовной палате дела шли своим чередом, и на место господина Благоева, покамест он будет отсутствовать, заступил Владимир Алексеевич Васьковский, бывший до этого в должности товарища председателя уголовной палаты, назначаемым, как известно, губернатором. На время болезни Александра Александровича господин Васьковский намеревался совмещать свою должность товарища и должность Благоева.

О новом назначении стало известно госпоже Чайковской и она, не откладывая дела до греческих календ, приехала в дом к господину Васьковскому на Мойке и, облобызав ему и супруге его, Дарье Петровне, тут же по случаю присутствующей, руки, слезно умоляла не губить ее и не казнить ее крестьян. Господин Васьковский был тронут речью Веры Ивановны и даже, говорят, прослезился, но отвечал, сам того не ведая, практически теми же словами, что и господин Благоев, что он человек подневольный, и что над ним стоит закон, а закону противиться он не может.

Вера Ивановна тот час же поняла, что от нее требуется, и вытащила из кошелька ассигнацию в сто рублей, которую отдала почему-то не господину Васьковскому, а Дарье Петровне. Та по-хозяйски тотчас же спрятала ее в шкатулку на каминной полке.

Владимир Алексеевич пожал плечами и повторил, что закон един для всех, и кто он такой, чтобы его ослушаться, после чего в руках у Дарьи Петровны оказалась еще одна сторублевая бумажка, которая так же как и ее предшественница упокоилась в ореховой шкатулке.

На это господин Васьковский сказал, что постарается сделать все, что в его силах, и что пусть, мол, Вера Ивановна не переживает, он похлопочет о деле елико возможно.

Через три дня Семана Ельесова, Андруса Ельесова и Евдокима Аксенова выпустили из Ямбургской темницы, и они вернулись на мызу, а дело Чайковских господин Васьковский закрыл, начертав на нем собственноручно: «неумышленное убийство группой лиц».