Ревельский швейцар
История, которая будет рассказана, стара как мир. И конечно, она про любовь. Все события произошли совершенно неожиданно, как, впрочем, происходят все важные вещи в жизни, в апреле 1775 года. В ту пору в Ревеле, в доме, стоявшем недалеко от главной площади, жила Анастасия Павловна Розова, девица девятнадцати лет. Вместе с ней жил ее опекун бывший гоф-медик, а ныне обычный доктор – Якоб Берг.
Анастасия Павловна рано осиротела, отец ее Павел Васильевич погиб в Цорндорфском сражении, победу в котором не могли поделить между собой король прусский Фридрих и российская императрица Елизавета Петровна, и приписали ее, каждый себе.
Мать Настеньки, как называли ее в близком кругу, умерла вскоре после мужа, выплакав все глаза, и не имея сил совладать со страданием вечной разлуки. Единственной родственницей девочки осталась бабка, мать матери – Капитолина Марковна, но и она вскоре сошла в могилу.
Опекуном пятилетней сиротки назначен был младший сводный брат Капитолины Марковны – Якоб Берг – из лифляндских дворян, в то время обучавшийся в Лейпцигском университете медицине. Девочкой он не интересовался, ему было тогда двадцать пять лет, и ребенок доставил ему одни ненужные и неприятные хлопоты. Очень скоро, впрочем, хлопоты из неприятных сделались, крайне приятными. Анастасия Павловна была наследницей сказочного, несметного состояния, доставшегося ей от отца, который происходил из княжеского рода. К богатому наследству присовокуплены были капиталы семьи Нечаевых по материнской линии.
Берг нанял в Петербурге роскошный особняк, окружил Настеньку сворой мамок и нянек, приставил к ней учителей и гувернанток, а управляющего бабьим царством выписал из Пруссии. Он полагал, что только люди этой нации способны поддерживать Ordnung (нем. «порядок») в отсутствии хозяина.
Деньги подопечной открыли перед Бергом перспективу безбедного существования на всю оставшуюся жизнь, чем тот не преминул воспользоваться. Он одевался в лучшее платье, из меблированных комнат переехал в особняк на Петерштрассе, из окон которого была видна крыша церкви Святого Петра, крытая красной черепицей, завел экипаж с парой вороных лоснящихся от сытости лошадей, а обедал только в лучших заведениях.
По окончании университета Берг приехал в Петербург и был зачислен на службу гоф-медиком. В ту пору на врачебную службу брали только немцев, справедливо считая, что лишь в Пруссии можно выучится лекарскому искусству. Поселился Берг, само собой разумеется, со своею воспитанницей.
Время шло, Берг зарабатывал авторитет на государственной службе, Настенька росла и хорошела и к девятнадцати годам сделалась красавицей невестой. Длинные почти черные волосы обрамляли смуглое лицо. Незнакомые иногда принимали ее за арапку. Под черными пушистыми бровями прятались карие смешливые глаза. Девушка прекрасно говорила по-французски, по-немецки и по-русски, играла на клавикордах, была остра на язык, за словом в карман не лезла, однако же, совершенно по-детски могла спеть песенку своим веселым мелодичным голоском и вышила шелком столько прекрасных гобеленов, что ими можно было бы устлать весь Невский проспект.
Если бы читатель увидел Анастасию Павловну, он тут же влюбился бы в нее без памяти. Что вскоре и произошло с нашим гоф-медиком.
Сорокапятилетний Берг попытался увлечь Настеньку своей любезностью, веселостью, образованностью и умом, и это у него не так что бы хорошо получилось. Никаких выдающихся качеств и талантов он не имел, ему нечем было блеснуть и обратить на себя внимание. Девушка воспринимала его не иначе как своего опекуна, называла mon oncle (фр. «мой дядя»), целовала в щеку, а страстные, пышущие любовью взгляды, которые Берг бросал на нее, словно бы не замечала. Да и то сказать, наружность гоф-медика была уж очень некрасива: большой крючковатый нос, рано наметившаяся лысина с боков, неровные лошадиные зубы, – влюбиться в такого было решительно невозможно.
Берг довольно скоро потерял всякую надежду на взаимность. Нафантазировав в мыслях неизвестно что, он сам себе все напортил и разозлился, но, поразмыслив на досуге, вскоре успокоился, решив, что Настя во что бы то ни стало сделается его женой. Он запретил ей выезжать в свет и показываться в обществе, где бывают молодые люди, боясь как бы она ненароком не встретилась с каким-нибудь блестящим кавалером и не влюбилась в него.
Однако из его запрета ничего не вышло.
– Вы это не всерьез, дядя, – сказала Настенька на приказ остаться дома, когда она собралась ехать на вечер к Щербатовым, куда пригласила ее Надин, вторая ее лучшая подруга. Первой была Прасковья Лопухина, почти одного с Анастасией Павловной возраста.
– Конечно, всерьез, ручаюсь вам, мадмуазель, сегодня по крайней мере вы останетесь дома. Хватить вам шляться куда ни попадя.
Девушка только рассмеялась, подбежала к нему, обдав волной тонкого парфюма и пудры, чмокнула в щеку, и упорхнула в распахнутые услужливым лакеем двери.
Да и то подумать! Запретить выезжать знатной молодой девице, которая танцевала на каждом балу и имела таких же титулованных, как и она подруг, графинюшек и княжон. Немыслимо, невыполнимо! Пошли бы слухи, вмешалось общественное мнение, возможно дошло бы до правительствующего Сената, а там в кандалы, в острог, в Сибирь!
Насчет Сибири, положим, он хватил лишнего. Но все ж таки!
Покуда Берг размышлял, как ему запереть Анастасию Павловну, к осуществлению намеченных им матримониальных планов встретилось еще одно серьезное препятствие. По церковным законам опекун не мог жениться на своей воспитаннице. Несмотря на то, что Настенька не была ему кровной родственницей, ни один священник не обвенчал бы их без согласия Святейшего Синода.
Благоприятного разрешения, Берг знал это непременно, было не видать, как своих ушей. Тогдашним обер-прокурором Синода был князь Сергей Васильевич Акчурин, человек строгих нравов. Берг лечил и его самого, и его супругу княгиню Варвару Алексеевну, они знали Настеньку, Настенька бывала в их доме. Заикнись он о женитьбе, тотчас последовали бы порицания и насмешки.
Оставался один выход – бежать из столицы, поселиться на задворках империи, найти простодушного или легковерного священника, готового обвенчать их, подкупить его, а потом с молодой женой можно жить где угодно. С такими-то как у него, вернее у нее, деньжищами хоть куда: в Париж, Рим, Лондон – везде открыта дорога.
Действовать следовало быстро. Настенька неумолимо двигалась к возрасту совершеннолетия, по достижению которого становилась полноправной хозяйкой всего движимого и недвижимого имущества и всех капиталов. Берг, конечно, сделал кое-какие распоряжения, подготовил почву для передачи прав, отложил на черный день для себя. А ну как эмансипировавшись от гоф-медика, княжна Розова не захочет его больше видеть? Такой исход исключать не следовало.
Со всех сторон, куда не посмотри, женитьбой на Настеньке финансовые вопросы решались положительным образом. Берг получал красавицу жену и миллионное наследство, а к нему в придачу и княжеский титул. Впрочем, на титул наш герой особенно не посягал и пользы от него большой не видел. Он жаждал завладеть любимой женщиной и миллионами.
Берг решил ехать в Ревель, там у него, в силу происхождения, имелись определенные связи. Там он рассчитывал без лишних затруднений и в лучшем виде обделать дело. Врачебную службу пришлось на время оставить. Впрочем, ему и без того было чем заняться.
Под надуманным предлогом он увез Анастасию Павловну из Петербурга. В Ревеле они поселились недалеко от главной площади в каменном доме с двумя дворами. Со всех сторон дом был обстроен ровными трехэтажными корпусами. Выглядел он как тюрьма, впрочем, таковою для Настеньки и являлся. Жить в нем было тягостно.
Опекун и его воспитанница занимали в том доме весь прекрасный бельэтаж, большое помещение, позволявшее им жить как в Петербурге, роскошно и безмятежно, не заботясь о хлебе насущном. Во флигелях, которые окружали господский дом, селились квартиранты. Швейцаром при них состоял Филимон Захаров по фамилии Волчинов.
К моменту нашей истории Волчинов уже пару месяцев служил у Берга и считался преданнейшим ему человеком. В жильцах ходили разные, иногда нелепые, иногда выгодные толки про Филимона. По мнению многих женщин и девок швейцар был красавец. Он и правда был импозантным молодым мужчиной, движения производил с достоинством, в глаза бросалась его всегда многозначительная позитура. Расшитый галунами длинный ярко-синий сюртук его притягивал внимание.
По своей представительности и сноровке, ловкости рук и приличной внешности Филимон мог получить место швейцара или даже управляющего в любом самом блестящем ревельском доме, но предпочитал служить у Берга. Он кажется видел дом насквозь и всегда знал, что делается в самом последнем его закоулке. О прошлом Филимона была известно мало. Опять же были слухи, что он из беглых крепостных, добывший себе фальшивую бумагу, другие говорили, что он откупился на волю, причем суммы откупа назывались самые разные, от сотни целковых до тысячи рублей серебром. Волчинов слухи не подтверждал, но и не опровергал, отчего они становились гуще и разрастались сильнее.
Анастасия Павловна с Филимоном встречалась редко и относилась к нему скорее как к предмету мебели, то есть попросту не замечала. Филимон же, напротив, интересовался берговой воспитанницей и знал, в общих чертах, ее судьбу и незавидное положение. Известно ему было, что хозяин намерен в скором времени жениться и прибрать к рукам розовские миллионы. Именно для этого к Бергу часто ходил господин Блюм, известный в Ревеле мздоимец и дармоед, чиновник из губернского правления. Они запирались в кабинете и беседовали, понятно на какие темы.
Таковы были отношения между нашими героями ко времени той самой истории. А началась она ровно тогда, когда князь Абашев приехал в Ревель. Полгода назад случай свел его на Невском проспекте с Анастасией Павловной. Абашев был знатный молодой человек и пользовался удивительным успехом у женщин, благодаря своему блестящему происхождению, привлекательному лицу и крупному состоянию, коим владела его семья. Девицы, женщины и даже старушки всех сословий и званий просто с ума от него сходили. Молодой князь Алексей тяготился подобным вниманием и мечтал встретить девушку, которая полюбит его за его самоё, а не за влиятельность и родовитость.
Анастасия Павловна пленила, заворожила, очаровала впечатлительное сердце молодого князя, он безуспешно искал ее по всему Петербургу. Только недавно он узнал, что ее зовут Анастасией, происхождение ее благородно, она сирота и замужем за старым немцем-медиком по фамилии Берг.
Вторую неделю Абашев, нарядившись в костюм простолюдина, который, впрочем, не мог скрыть его горделивую осанку, прогуливался под окнами кнжны Розовой в надежде увидеть ее и как-то заявить о себе. Увидеть ее ему удалось. Она выглянула из окна, забранного решетчатыми жалюзи, которые всегда стояли закрытыми, и бросила взгляд в сторону князя. Что делать дальше Алексей не знал. Отправить записку казалось ему делом рискованным, поэтому он день за днем мерил шагами мостовую и сверлил глазами ее окна.
И вот однажды, в один прекрасный апрельский день, когда все цвело и благоухало, а солнце светило лучами так, словно собиралось продырявить стекла, прохаживаясь под окнами, князь Абашев столкнулся с Филимоном, шедшим куда-то по своим делам.
Лицо Филимона показалось Абашеву знакомым. Волчинов сначала принял князя Алексея за местного священника, вечно больного и скучающего, а сегодня отчего-то здорового и веселого. Присмотревшись повнимательней, он вспомнил, где встречал эту горделивую благородную осанку.
– Ну, как есть живой! И ухватка вся его! Филимон Волчинов, неужели ты?! – воскликнул князь Алексей.
– И я вас угадал, ваша милость, – ответил Филимон, подходя ближе к Абашеву.
– Растолстел, раздобрел, – сказал Абашев, – что же ты делаешь в Ревеле? Ведь я дал тебе рекомендательные письма к купцу Жирову, чтобы ты подыскал себе место в Петербурге!
– Я его и получил, ваша сиятельство, и признателен вам по гроб жизни, – при этих словах Филимон низко склонился.
– Стой, дурак, – зашипел на него князь, – ты мне не кланяйся, не видишь разве по моему наряду, что я хочу остаться неузнанным.
Филимон уже повернулся, чтобы уйти, но князь Алексей схватил его за рукав.
– И речи быть не может. Я тут кое-кого караулю, а двое разговаривающих между собой людей вызывают меньше подозрений. Итак, давай разговаривать. Что за место дал тебе Жиров?
– Жиров, прочтя рекомендательные письма вашего благородия два раза, сказал, что у него сейчас нет ничего подходящего, но он знает, что в одном приличном доме как раз ищут человека, готового ехать в Ревель на хорошие деньги.
– Деньги немалые, а уж и стоило бы поехать. И работа не пыльная – брать плату с постояльцев и смотреть за слугами, чтобы не шибко воровали.
– Слежу, батюшка, зорко слежу, но слуг в доме такая прорва, – за всеми не углядишь.
– Отговорка достаточная! И что хозяин, доволен ли тобою? – сказал князь, поглядывая в сторону окон Анастасии Павловны.
В это время к Насте, сидевшей около окна, подошел Берг.
– Скорей за мной, спрячемся, – крикнул князь Алексей, таща за собой Филимона. Тот послушно последовал за ним.
Они укрылись за углом. Там князь рассказал, что он делает поблизости от дома Берга каждый день.
– Вы волочитесь за ней на расстоянии, – сказал Филимон, выслушав сбивчивый рассказ Абашева.
– Фу, ну что за пакости ты говоришь. Впрочем, может ты и прав. Ведь она замужем, а за замужними женщинами не ухаживают, за ними волочатся.
– А с чего вы решили, что птичка в клетке замужем?
– Эту небылицу Берг сам и выдумал, едва приехал из Петербурга, чтобы обвести вокруг пальца и отбить охоту поклонникам. Пока Настасья Павловна лишь его воспитанница, но скоро все переменится...
– Ах, ты Боже мой, какая новость, – воскликнул князь Алексей, – я-то собирался, когда встречу ее, принести соболезнования, а она оказывается свободна! Тем более нельзя медлить ни минуты. Я должен добиться взаимности и спасти ее от несчастья, которое для нее готовит этот старый развратник. Так ты говоришь, что знаешь ее опекуна?
– Я у него служу, – ответствовал Филимон, да и всякий бы приличный человек не стал медлить на его месте с ответом.
Князь Абашев любил его и искренне заботился об его судьбе, Филимон тоже питал к нему самые добрые чувства. Князь нуждался в помощи и Волчинов мог ее оказать.
– Что он за человек? – спросил князь Алексей.
– Скотина порядочная, сидит все время над душой у Настасьи Павловны и надзирает. Терпеть не могу контроля, а уж как она, бедная, его выносит, не представляю. Ненавидит, конечно, его как собака палку и презирает. А ему хоть бы хны.
– Выходит, шансов у Берга нет, чтобы ей понравится...
– Тридцать шесть шансов и все против.
– Тем лучше для нас. Насколько он честен?
– Мошенник, во-первых, и... во-вторых, – ответил Филимон тоном палача, наказывающего кнутом жертву, – пора уж до него добраться.
– Прекрасно, замечательно. Устроить свое счастье и покарать негодяя. Двух зайцев одним выстрелом. Но ты говоришь, он держит ее взаперти. От кого же он ее прячет?
– От всех на свете. Грешно и стыдно, но если бы он мог заточить ее в монастырь...
– Хорошо бы повесить каналью, – пробормотал князь, – попадись он мне, я бы не стал с ним миндальничать, вызвал на дуэль и дело с концом. Да только я ему не представлен, незнакомца как оскорбить?.. Ну а ты-то, – он повернулся к Филимону, – можешь пройти к ней?
– Еще бы! Я доставляю ему сведения о жильцах, пекусь о хозяйстве, деньги опять же. А так как он цельный день сидит либо у Настасьи Павловны, либо рядом с ее комнатой в кабинете, то, само собой, я и к ней вхож, и к нему.
Князь просиял и обнял Филимона.
– Ах, Филимоша, друг мой, ты сущий ангел, посланный мне Господом. Спаситель, одно слово! – и Абашев рассказал Волчинову, что он задумал.
Филимон должен был передать Анастасии Павловне записку. В записке он, не раскрывая настоящего своего имени, сообщал, что влюблен без памяти и с этой целью бродит у нее под окнами.
«Моя дорогая, – писал Абашев, – я все знаю... Старый негодяй, живущий с вами, будет наказан и посрамлен. Мы потребуем от него покаяния. Смерть его нам не нужна, нужно только его удаление. Мой удел – вам повиноваться, прикажите – и я у ваших ног. Мое имя вам ничего не скажет, я – никто, у меня нет ни состояния, ни чина, чтобы бросить их к вашим ногам. У меня нет даже часов, будь у меня часы, я мог бы высчитать, сколько осталось до нашей встречи с вами, которую пообещал устроить податель сего письма. Он мой, а значит и ваш, друг, и вы можете всецело ему доверять...» и прочее в таком же духе.
Филимон, как уговорено, отнес записку Настеньке.
Та быстро прочла ее и спрятала на груди. Посланец князя стоял и, почтительно склонив голову, ждал вопросов. И они не замедлили последовать.
– Это от того человека, с которым вы вчера беседовали под окнами? – спросила она, имея в виду записку.
Волчинов склонил голову, что могло означать только одно слово «Да!»
– Мой дальний родственник, неопытный студент, без гроша в кармане.
– Ну, да это все равно, не в деньгах счастье.
– Ах, что мне в том, – воскликнула она, ломая руки. – Любовь к деньгам и чинам – это низко. Не с чинами жить, а с добрыми людьми. К тому же деньги у меня есть. Да-да, mon ami, я несметно богата, понимаете теперь, почему деньги меня не интересуют? А кстати, как зовут вашего родственника?
– Значит из немцев, – заметила она тихо в сторону, но это ничего, и среди немцев наверняка есть порядочные люди. – Что же ему от меня угодно? – спросила она уже громче.
– Разве он не сказал вам об этом в записке?
Она лукаво улыбнулась. Сказал и не один раз. Едва взглянув на первые буквы, написанные крупным твердым подчерком, она сразу поняла, что Леопольд влюблен, но, как любой хорошенькой девушке, знающей, какое впечатление она производит на мужчин, ей хотелось, чтобы слова любви говорили ей чаще, так часто, как это только возможно. Ее воля, она бы запретила произносить все другие речи, кроме речей о любви и о ней самой в качестве предмета этой любви.
Анастасия Павловна хранила загадочное молчание, тогда заговорил Волчин.
– Да, – сказал он, сверля ее взглядом, – Леопольд вас любит. Он хоть не знатен и не богат, зато умен и наделен душеспасительными качествами. Сказал мне давеча: «Пусть проклинают, а я женюсь на ней», на вас, то есть. Я, говорит, ее может быть большем чем жизнь люблю! Жить без нее не могу! Ежели в скорости не женюсь на ней, то и жить не хочу! Сейчас пойду, говорит и скажу этому шуту Бергу...
Девушка вскрикнула и зажала рот платком.
– Боже мой, мы погибли, – прошептала она. – Если дядя узнает, он запрет меня и перестанет выпускать, а Леопольда убьет. Наймет головорезов и они разделаются с ним в тихом безлюдном переулке. Здесь полно таких...
– Переулков, переулков, mon cher ami! Что же нам делать, дорогой Филимон, что делать?
Она в отчаянии глядела на него полными ужаса глазами. Волчинов понял, вот она та самая минута, которая решит исход дела.
Он низко поклонился ей, выждал минутку, и произнес.
– Спасение одно, вы должны выйти за Леопольда замуж. Тогда он сможет защитить вас.
Она удивленно посмотрела на него и нервно засмеялась.
– Каким же образом, позвольте узнать? – спросила она, все еще не понимая, куда он клонит.
– В случае женитьбы на его стороне будет закон, и божий, и человеческий. Неколебимому постоянному закону противостоять трудно, авось и ваш опекун поостережется.
Некоторое время Анастасия Павловна раздумывала. В душе ее боролись противоречивые чувства. Она и сама испытывала страстную любовь к Леопольду. За то время, которое он проводил под окнами, она успела рассмотреть его и заметила, что он невероятно красив. Белокурые прямые волосы, волевой подбородок, серые пронзительные глаза и тонкие губы – все черты лица его выражали достоинство и благородство. Не соврал ли Филимон, что Леопольд – человек низкого происхождения? В конце концов, какая разница, пусть даже он простолюдин, что ей с того? Не об этом нужно сейчас думать, а о том, как избежать свадьбы с Бергом.
Дядя всерьез решил жениться на ней и в последнее время не просто докучал ей своим присутствием и тем, что совал нос во все ее дела, но и назойливо ухаживал. Делал дорогие подарки, посылал конфеты и сладости, которые Анастасия Павловна тут же отсылала в людскую. Она не хотела ничего брать от этого человека.
Безразличное отношение к его ухаживанию еще более, однако, распаляло страсть Берга, доводя ее до предела. Вместе с возрастающим не по дням, а по часам чувством бывшего гоф-медика возрастали и расходы на ухаживания за будущей, как ему грезилось, супругой. Впрочем, как мы знаем, Берг и раньше запускал лапу в наследство своей воспитанницы. А тут еще Блюм требовал от него денег то на подкуп священника, то на решение церковного суда в его пользу, то на другие мелкие расходы, вроде писчей бумаги, гусиных перьев и прочей канцелярии.
О том, что опекун девицы Розовой растратил крупную сумму денег, не то шестнадцать, не то двадцать тысяч, к которой присовокуплена была растрата капиталов сестры его – Капитолины Марковны, Филимон узнал от Малле Пукка, работавшего распорядителем в доме у Блюма, того самого, который ходил к Бергу и с которым они, как полагал Волчинов, проворачивали темные делишки.
– Ну что ж, – прервала затянувшееся молчание Анастасия Павловна, – будь по-вашему. Я выйду замуж за Леопольда, вот только совершенно не представляю, каким образом устроится свадьба?! Дядя ни за что не даст согласия на брак. Ни за что, слышите? Он скорее убьет меня.., – она запнулась. – Хотя, возможно, так будет лучше. Я скорее умру, чем выйду за него. Если смерть грозит мне при любом раскладе, я выбираю погибнуть во имя любви. Итак, мой дорогой Филимон, передайте Леопольду, что я участвую в заговоре. Но повторяю вам, я ума не приложу, как действовать в предлагаемых обстоятельствах.
– Положитесь на меня, сударыня, – сказал Филимон, отвешивая поясной поклон, – вам не о чем беспокоиться, все что нужно сделать, будет сделано. От вас лишь требуется сказать «да», когда будете стоять рядом с тем, кого сами выбрали в мужья, и священник спросит вас об этом.
Анастасия Павловна с благодарностью кивнула, глаза ее блестели от слез.
– Я вам верю, – произнесла она, и в знак признательности склонила голову. – Идите, и пусть Господь хранит вас.
Она передала ему тот самый платок, который сжимала в руках и письмо, написанное тут же, при нем и запечатанное сургучом в синий конверт.
С благословением Настеньки Филимон поспешил устраивать дело влюбленных.
Он отправился к князю Абашеву, остановившемуся в самой лучшей гостинице, сообщил ему, что княжна Розова любит его, более того, согласна тут же выйти замуж, и в качестве залога любви посылает вот это. Волчинов вытащил шелковый платок из кармана, отряхнул налипшие крошки и передал мнимому Леопольду. Тот порывисто схватил платок, прижал сначала к носу – он был насквозь продушен резедой – потом к груди, сердце его трепетало.
– И письмецо изволили передать, – сказал Филимон, вытаскивая синий конверт из другого кармана.
Князь Алексей разорвал конверт и прочел следующее: «Так и быть, Леопольд. Я готова стать вашей навеки. Приходите просить моей руки у дяди. Я буду дома. И я вас люблю, только не будьте таким робким. О деньгах не беспокойтесь, у меня их много. UnserFreund (нем. «наш друг») Филимон сказал, что обо всем позаботится. Жду встречи с нетерпением. Ужасно вас люблю. Ваша А».
Прочтя его, князь Алексей воскликнул:
– Все кончено! Мое сердце навеки принадлежит Анастасии... Постой, однако же, она пишет тут, чтобы я шел к Бергу и просил ее руки. Как это возможно? Не ты ли уверял меня, что он стережет ее как коршун и при малейшей опасности способен на самое страшное?!
– Пусть ваша милость не волнуется, а целиком положится на меня.
– Да я готов, любезный друг, только скажи, что делать? Неужели идти свататься?
– Так точно. Вам следует одеться победнее, в засаленный сюртук и стоптанные башмаки. Если на нем будет несколько прорех – тем лучше! Однако, же еще вам стоит прихватить кошелек полный денег и спрятать поглубже в карман. Кошелек вы передадите тому лицу, которое явится в дом, пока вы там будете. Когда встретитесь со мной у Берга, не подавайте виду, я проведу вас к нему, а там вы попросите у него руки Настасьи Павловны.
– Он пошлет меня к черту и будет прав! Не лучше ли явиться при полном параде и, потрясая шпагой, припугнуть его?
– Он позовет квартального и вашу милость упекут под следствие. Здесь нужно действовать тоньше. Итак, сударь, войдя к Бергу, вы скажете о своем намерении жениться на его воспитаннице, а если он будет возражать, то сообщите ему следующее...
Здесь Филимон изложил бегло сведения, почерпнутые им из бесед с Малле Пукка. В результате князь Алексей уверился, что дело может и выгорит.
На следующий день, поборов неизвестно откуда взявшуюся робость, Абашев отправился к Бергу.
Он позвонил в дверной колокольчик, Филимон открыл дверь, впустил как ни в чем не бывало, доложил о госте, не подавая вида, что знает его давно, после чего проводил в кабинет хозяина.
Берг сидел за столом и от нечего делать водил машинально карандашом по бумаге. Рисовать он не умел, поэтому чертил аляповатые штрихи и каракули.
– Что вам угодно? – спросил он ласково князя Алексея, кивая на кресло.
– У меня к вам дело, господин Берг, – сказал князь садясь и неизвестно для чего застегивая пуговицу на сюртуке. – Дело частное, не служебное. Прошу у вас руки племянницы вашей Анастасии Павловны.
Берг медленно повернул к Абашеву лицо, карандаш выпал у него из рук, он пристально взглянул на князя Алексея.
– Вы того? Часом не рехнулись? С ума вы спятили? Да как вы смеете..! – заревел он, белея от злости. – Молокосос! Кто вы такой?! Как у вас язык поворачивается говорить мне такое! Вы осмеливаетесь шутить со мной? Не позволю!
И, стукнув кулаком по столу так, что задребезжала посуда в буфете, Берг крикнул:
– Вон отсюда! – Встать! Я вам не позволю так со мной разговаривать! Потрудитесь встать и выйти вон-с! Потрудитесь, я вам говорю! Идите-с отсюда прочь!
– Но я люблю вашу племянницу и хочу жениться на ней, сударь!
– Можете любить кого угодно и жениться в другом месте, но не в моем доме. Моя племянница вам не чета! Поглядите на кого вы похожи. Ни ваше положение, ни состояние, которого у вас нет, не дают вам право делать мне предложение... Как вы изволили осмелиться? Что за бесцеремонность?! Но я готов простить вам эту дерзость, если вы немедленно уберетесь с глаз моих. Попрошу больше меня не беспокоить!
– Гм... Какой свирепый нрав, право слово, зачем же устраивать скандал? Спровадить меня вам все равно не удастся.
– Как я должен это понимать? – пробормотал Берг. – За насмешку?
– Никакой насмешки над вами тут нет-с, – заметил князь Алексей, – я к вам от всей души. А вы бранитесь и кулаками в ход. Или, может, вам приятно будет слушать, как лакеи ваши и кухарки в своих показаниях будут вас честить греховодником и прелюбодеем?
– Что-а? – воскликнул Берг и осекся, – Повтори, что ты сейчас сказал?!
– Я сказал вам, любезный господин Берг, что вам от меня не отделаться. Это, во-первых, а, во-вторых, я хотел дать вам честное благородное слово, что женившись на Анастасии Павловне, я не потребую от вас ни копейки из тех денег, которые вы растратили, пока были ее опекуном. А еще я не скажу, что вы сами, вопреки морали и истине, хотели жениться на своей воспитаннице. Да вы так вопили, что я не успел рассказать вам мое во-вторых.
Берг стоял с каким-то неестественным растерянным видом, сопровождаемым несмысленным сопением. Он вскинул руку, словно раненая птица, безвольно уронил ее и трескучим голосом проговорил:
Абашев повторил все слово в слово. Бывший гоф-медик побледнел и рухнул в кресло.
– Этого еще недоставало! – заскулил он, роняя голову на грудь. – Недоставало еще, чтобы всякие проходимцы оскорбляли меня страшными несмываемыми речами прямо у меня в доме! Боже мой, куда катиться мир! Мне... дурно! Филимон, воды!
На зов никто не явился. Берг почувствовал себя обманутым. Абашев продолжал интригу.
– Заверяю вас, сударь, не только не потребую отчета обо всем присвоенном, не единым словом никому и никогда не намекну, что вы по злому умыслу растратили деньги Розовой. И Анастасии Павловне прикажу молчать. Клянусь вам! Чего же вам еще, за сердце хватаетесь? Не отдам под суд!
– Какой-то щенок, нищий... сопляк... дерзает говорить прямо в лицо такие гнусности! Уходите, сударь, сделайте милость, и помните, я никогда ничего не забываю! Вы втоптали меня в грязь! Впрочем... я на вас зла не держу! Все это вы сказали по глупости, от скудоумия... Прошу вас, не трогайте меня своими пальцами, черт побери! Не трогайте парик! Подите прочь, мне некогда тут с вами!
– Что вы выдумываете, ничего я не трогаю. Я вам даю честное слово, клянусь, можно сказать! Сохраню тайну и niece вашей под страхом смерти запрещу требовать с вас. Что же вы еще хотите? Ей-Богу, от такого предложения отказываетесь... Ну, ладно, извольте, и на исповеди не скажу, что вы домогались Анастасии Павловны, ну уж сверх того, ждать меня вы не можете. А израсходованные деньги, ну что деньги... шестнадцать тысяч, оставленные ее отцом... Невелика беда, деньги можно и простить...
– Я ничего не расходовал... Почему вы не хотите понимать! Я вам сейчас докажу. Докажу вам, стойте!
Берг встал с кресла, на нетвердых ногах подошел к секретеру, выдвинул ящик, вытащил из него стопку каких-то бумаг и, потемнев от натуги, начал листать. Листал он долго, сосредоточенно и беспредметно. Пальцы у него дрожали, вид был сконфуженный. Как раз в этот момент в кабинет вошел Филимон и доложил, что приехал Блюм.
– А! – воскликнул Берг. – Как нельзя кстати. Хорошо, я вам докажу, – продолжал он, пряча бумаги обратно в секретер, – Сейчас переговорю с моим товарищем и докажу вам. Раз и навсегда... Не сметь трепать мое честное имя! Дайте только переговорить с Блюмом и увидите! Всякий, прости Господи, проходимец, недоносок... Сидите тут! Я сейчас вернусь...
– Не тот ли это господин Блюм, что служит в городской управе? – спросил Абашев.
– Он самый. А вам-то он откуда известен?
– Господина Блюма всякий знает. Странно, что он к вам приехал, ведь со вчерашнего дня он болеет.
– Да так, с постели не встает. За доктором уж посылали... Кажется, скоро и за священником пора.
– Опять ваши шуточки?! – воскликнул Берг. – Что это за лежачий больной, который разъезжает по гостям. Да и откуда такому оборванцу знать про Блюма? Вот уж ни за что не поверю. Сидите тут, вам сказано…
Берг собирался выйти, но тут в комнату вошел сам Блюм в сопровождении Филимона. Гоф-медик хотел было дружески поприветствовать статского советника, но его неожиданно опередил этот несносный молокосос.
Абашев бросился к Блюму, натуральным образом обнял его и затараторил, не давая слова вставить:
– А, господин Блюм, друг мой, с выздоровлением вас! Что за благодетельный доктор вас пользовал? Дайте поглядеть на вас, повернитесь-ка. А говорили, так болен, так болен что того и гляди помрет. А он здоров! Скажите пожалуйста!
Блюм в недоумении оглядел собравшихся:
Филимон пожал плечами, словно поясняя: «Я тут только послушное оружие».
На самом же деле именно Филимон в осуществлении задуманного им плана отправил к Блюму слугу, который на словах передал ему, что его по срочному делу ждут у Берга. Блюм явился так быстро, как только мог. И конечно, он не был болен. Абашев намеренно разыгрывал комедию.
– А мы с господином Бергом вас как раз ожидали, не правда ли, дорогой друг? – последнее относилось к Бергу.
Берг поморщился, но ничего не ответил. Ему не хотелось говорить с Блюмом в присутствии посторонних. Однако же и дело требовало безотлагательных мер. И Берг решился. Он шагнул к нему и произнес:
– Как замечательно, что вы приехали, господин Блюм. Как нельзя вовремя!
Блюм уставился на него выпученными глазами:
– Вовремя, вы сказали вовремя? Я приехал, потому что вы сами за мною посылали! Мне было сказано, что меня ожидают по важному делу в доме господина Берга.
У Берга открылся рот, но тут в разговор снова вступил князь Алексей. Он подошел к советнику, обнял его панибратски за плечи и заявил:
– Все верно, господин Блюм, вас ждут по важному делу в этом доме, тут вы не ошиблись, не так ли, господин Берг?
– Я, то есть, да... – промямлил Берг. – Я ни за кем не посылал.
– За ним послал я, – сказал князь Алексей с очаровательной улыбкой.
– Разве не вы пять минут назад хотели доказать мне нечто очень важное, и для этого хотели воспользоваться знаниями господина Блюма? «Как нельзя кстати!» – воскликнули вы. Я еще с утра подумал то же самое, а поскольку все равно собирался зайти к вам, то вызвал Блюма. Заблаговременно. Пожалуйста, пусть теперь господин Блюм подтвердит, что вы не крали денег вашей воспитанницы и не собирались обманным путем принудить ее выйти за вас. Вы для этого его хотели? Держу пари, что он скажет совершенно обратное, – промолвил князь Алексей незаметно вкладывая Блюму в руку кошелек с вышитой эмблемой Абашевых.
– Боже мой, кто кого тут водит за нос? Да тут все в заговоре! – воскликнул Берг. – Я погиб.
– Вы, ваша милость, бледны как смерть, – вставил Филимон, стоявший все это время у двери.
– Ну так что же, господин Блюм? – вопрошал Абашев, – Извольте отвечать, как на духу.
– Что? Что? – воскликнул Блюм. – Я явился, потому что меня пригласили.
– Это мы уже слышали, дальше, дальше!
– Только одно слово, скажите, что все произнесенное здесь этим человеком клевета!
– Клевета? – озадаченно проговорил Блюм.
– Вы же слышали грязные речи про Анастасию Павловну и про растраченные деньги.
Блюм взглянул на князя Алексея, тот ободряюще склонил голову и глазами указал на кошелек, который Блюм ловко спрятал в карман.
– Смелее, друг мой, каково ваше мнение? Клевета ли это или нет?
– Я... И не грех вам? Я ничего не слышал, ей-Богу, – после этого Блюм насупился и замолчал.
Сцена двигалась к зловещему финалу.
Берг при последних словах глубоко вздохнул и заморгал глазами. На лице его появилось затравленное измученное выражение. Он выглядел теперь жалким и униженным. На лбу блестели капли пота. Он шагнул к Абашеву, протягивая руку.
– Любезный сын! – начал он, смахивая несуществующую пылинку с изношенного сюртука князя Алексея. – Берите Анастасию Павловну, я согласен... Я вижу теперь, что вы благородный добрый человек... Я был не прав... Благословляю к венцу... Ты меня прости, что давеча избранил тебя, кулаком стукал... Это ведь я от избытка чувств, по-отечески, так сказать. Но только того... не шестнадцать тысяч я истратил, а ммм... скажем, пятьдесят или нет, даже не пятьдесят, а сто. Я и нечаевские капиталы спустил... все, подчистую. Но то дело старое, вы на меня не серчайте... Филимон, неси шампанского, мы с зятем шампанского хватанем! Ну, мир?
И Берг уставил на князя Алексея свои мутно-голубые глаза. Казалось он вот-вот заплачет, но вид у него при этом был ликующий.
Абашев простил ему все растраченные тысячи, женился на Настеньке, и увез ее в Петербург. Там у них родилось не то пять, не то шесть детей.
Филимон вернулся в столицу вместе с молодыми и служит у них управляющим. А Берг остался в Ревеле.