Постмодерн. Конспект лекций Дмитрия Хаустова

«Ситуация постмодерна».

Не любят в России постмодерн - ох, не любят!

Но он есть, он преобладает - хотят его или не хотят.

А в чем он выражается социально? Антропологически?

Постмодерн разрушает вертикальные отношения, иерархии; заменяет их горизонтальными, сетями. Мы давно живём не на лестнице, а в сети. А в сети нет единоначалия, царя-министров - там не центр, а узлы, множество лидеров общественного мнения. Примыкайте к любому, игнорируйте нежелательные, создавайте собственный - в любом случае, это более мягкие связи и бОльшие свободы. И даже когда иерархия мыслится строгой, она не такая уж и строгая - скорее, лишь видимая. И у неё совсем иные, гораздо более слабые возможности управления - буксует.

Постмодерн разрушает и жёсткие границы - географические, территориальные, межгосударственные, межличностные. По миру теперь гораздо проще перемещаться, география сужается - совсем близко ЮАР, и не за горами Австралия, и не важно, что это только кажется.

Что касается социальной динамики, общественного состояния - это уже давно не тот самый классический порядок, не то гегелевское «прогрессивное» развитие, когда все лишь вверх и только улучшается. Траектория общественного движения - далеко не спираль и, тем более, не прямая, а сложная линия, напоминающая детские «каля-маля». То вверх, то вниз, с кризисами, взлётами, новыми и упущенными возможностями - нелинейность это и хаос, тот самый, детерминированный. Закон общественного развития есть, но это не линия, а широкий коридор, внутри которого заложены многочисленные свободы. Тоже хорошо.

Перепроизводство знаков. Не идеализм и не материализм - а гиперреальзность.

Что касается ОНТОЛОГИИ - из чего социум теперь состоит. О, он теперь куда менее материален, чем в классике. Происходит массовое развеществление - тела, материальные объекты уступают место знакам; товары проигрывают оболочкам и этикеткам; видимость становится важнее существования. Проще говоря - виртуальные объекты, симулякры повсюду, они приобретают особую ценность. Это и есть массовая симуляция - ложь, если хотите классики, но и она делает мир в какой-то степени интереснее.

Небинарность

С последним связано и разрушение классических оппозиций: благо-зло, истина-ложь, красота-уродства. Мир больше не мыслится как черно-белый, он цветной. И ситуации не хорошие или нехорошие, а РАЗНЫЕ. Это смягчает оценки и отношения.

Ну и человек... Он давно уже не античное совершенство, к счастью. Совершенство - это тяжело, это обязывает. И не классической мыслящий субъект - в человеке достаточно жизни, чувств, тела, непредсказуемости, даже глупости.
Отныне он - «номадическая сингулярность», как принято говорить в философии постмодернизма. Кочующий одиночка, мало к чему привязанная особенность.

Между чем и чем он кочует всю жизнь? Между всем и всем - между работами, профессиями, личными, привязанностями, убеждениями, семьями, жилищами, городами, странами. И ему теперь совсем не обязательно жениться раз на всю жизнь; выйти на пенсию с той же работы, на которую он попал по распределению; иметь один и тот же дом, друзей, вкусы.

Что касается абсурдности ситуации постмодерна - она тоже особенная. Это бессмыслица, которая образуется не отсутствием смыслов, а их МНОЖЕСТВОМ. Так что можно выбирать один или несколько - тех, что устраивают тебя. Или наслаждаться абсурдом, он даёт возможности. На мой взгляд, тоже куда интереснее.

Ну, и последнее. В этом бурном хаотическом море постмодерна всегда найдётся место «островкам порядка» - словно завёрнутым в чёрное женам арабского шейха, разгуливающим по обнаженному тропическому пляжу. И именно эти островки порядка усиливают неразбериху, делают все ещё чуднее.

Интересно это - постмодерн. https://t.me/vera_afanasieva/285

«Варкалось. Хливкие шорьки
Пырялись по наве»
Льюис Кэрролл

Постмодернизм - культурное направление последней трети двадцатого века, отличающееся особенностями представлений о мире, стилем, языком.

Если говорить о стиле - то, прежде всего, это эклектика, смешение стилей, жанров, приемов, многочисленные заимствования из других эпох. Например, музыкальные произведения, в которых реп чередуется с оперными партиями. Или инсталляции, в которых рядом с Венерой Милосской помещается компьютер. Это клипы. Это тексты в текстах. Это «странные» картинки.

Такое смешение стилей невозможно без иронии, и постмодернизм ироничен - и над прежним культурным наследием, и над самим собой. Особое значение тут приобретают различные языковые игры, лингвистические находки. Слово теперь больше чем обозначаемая вещь, и перегружено смыслами. В этих предоставлениях написанная в 19-м веке «Алиса в Стране Чудес» с ее «словами-кошельками» - вполне себе постмодернистское произведение.

Действие, процесс созидания культурного нередко становятся более значительными, чем вещественный результат, - отсюда акции, перфомансы и флэшмобы как произведения искусства.

А в философском постмодернизме в ранг принципа возводится невозможность системного описания мира. А классические категории и концепты переосмысляются или вовсе отрицаются - но это «мягкое» отрицание, предполагающее заимствование в новом контексте и с иным содержанием.

Философы-постмодернисты практически декларируют - мир настолько сложен и абсурден, что не имеет никакого смысла однозначно описывать его как упорядоченную систему, в которой каждому элементу (как это приятно в классике) отведено определённое место. Увидеть схватить, понять небольшой кусочек этого мира, единичное (ситуацию, событие, разговор, намерение) - уже сложная задача. Но можно и ничего не понимать - а лишь чувствовать, ощущать, наслаждаться невозможностью описать. Восхищаться бессмысленным - оно нередко бывает самым красивым и приятным. Впрочем, красота и благо тоже становятся относительными и неоднозначными - как и все все в этом мире,

В итоге - никаких классических иерархических описаний; никаких замахов на полноту, как это делали классические философы, включающие в свои системы описание и природы, и общества, и человека, и культуры, и Бога.

И никакого формального, как в классике, жёсткого языка с четко определёнными понятиями.

Нет, лишь намётки и наброски, скорее, в литературном стиле. Тексты, напоминающие художественные или публицистические произведения.

Конец формальной философии - да здравствуют самодовлеющие тесты, лишь что-то улавливающие в бесконечно меняющейся реальности!

Никакой глубины - лишь скольжение по и без того сложной поверхности.

Но, декларируя это, философы-постмодернисты (и знаменитый Делез, и знаменитейший Бодрийяр) совершают извечный философский грех - отказываясь понимать нечто, заявляя его как неописуемое, понимают и описывают.

И практически создают глубочайшие онтологии нынешней реальности. И досконально разбираются в новой-старой сложности мира, возрождая античные онтологические термины.

Итак - отрицание, мягкость, неоднозначность, эклектика плюс ничего систематического.

Я ещё буду говорить об этом неоднократно. А на сегодня достаточно.

https://t.me/vera_afanasieva/184

Центральное место в постмодернистской культуре занимает шопинг (покупки). Постмодернистская культура является, прежде всего, культурой потребления. Шопинг имеет в ней особый психологический смысл, cтановится способом самоопределения. Шопинг бросает вызов осознанию идентичности, предлагая приобрести новую идентичность “человека-потребителя”. Основными психосоциальными факторами формирования идентичности личности модернистской культуры являлись работа, профессиональная деятельность, социальные связи и функционирование в обществе. И, если девиз модернистской культуры звучал как “ Я идентифицирую себя с тем, что я делаю”, то девиз постмодернистской культуры провозглашается как “ Я идентифицирую себя с тем, что я покупаю”. В постмодернистском обществе специалисты по рекламе с помощью средств массовой информации обучают человека с раннего детства думать именно таким образом.

ВВЕДЕНИЕ В ПРОБЛЕМАТИКУ ПОСТМОДЕРНИЗМА:

Небольшой конспект (немного обработанный) первой, вводной лекции Дмитрия Хаустова, из цикла о постмодерне.

Прежде, чем начинать рассмотрение постмодерна, необходимо определиться с той его частью, которая связана с модерном.

Отправной точкой, которую можно считать началом модерна, является выдвинутая Декартом концепциия «ego cogito». «Cogito, ergo sum» - мыслю, следовательно, существую. В картезианском мировоззрении (от лат. Cartesius, латинизированного имени Декарта) мышление становится основным признаком нашего присутствия здесь-и-сейчас. Мое «Я» мыслит, и оно («Я») есть то, что оно мыслит. Таким образом, «Я» всегда присутствует в настоящем.

Где же ты есть, если мысли не твои?

Что есть твои мысли, если не повторение в твоем сознании мыслей прежних, уже проявленных до тебя? Ты просто повторяешь и множишь ранее изреченное. Твои переживания уже были пережиты прежде, а значит, и твои мотивы, твои поступки, твои реакции уже предсказаны. Так где же здесь в таком случае собственно «Ты»? Таким образом задается проблематика «временного сдвига» - настоящее чревато прошлым - все высказывания уже существуют в прошлом; задается проблематика субъекта - твои мысли, это не твои мысли, а если это так, то тебя и не было никогда вовсе. Это уже вопрос подлинного и не подлинного (шаблонного) сознания.

Далее, постмодерн ставит под сомнение существование «бинарных оппозиций» в том виде, как мы их себе представляем. Внутри этих оппозиций всегда существует иерархия. Добро и Зло, Запад и Восток, Мужское и Женское - в каждой из этих пар существует «главный» аргумент (Добро, Запад, Мужское) и тот, который возникает в результате отталкивания от первого. На основе существующих оппозиций, иерархии возникает некая понятийная тотальность, стремящаяся представить реальность. Здесь важным становится понятие «центра», как чего-то, организующего вокруг себя понятия, придающего им иерархичность, т.е. градацию значимости.

Соответствующий человеческий опыт подчиненности сознания некой «тотальной» смысловой системе, замкнутой самой на себя, выражен в появлении «мифа» (можно ли рассматривать «миф» как некую «тотальную» организованность сознания, это, вопрос открытый, все же).

Но, в реальной жизни мы сталкиваемся с тем фактом, что наше существование никогда не достигает такой целостности. Она просто невозможна в реальности, где мы разделены поколениями, где срок нашей жизни ограничен. Мы не в состоянии вобрать в себя весь опыт человечества. Мы - только части мира, в котором эта частичность, нецельность, ограниченность наших натур является фундаментальным свойством. Тогда возникает вопрос: а был ли Модерн? Где же та целостность, которая оказалось невозможно достижимой?

Пруст выступает с критикой обыденного, шаблонного сознания (труд «В поисках утраченного времени»). Хосе Ортега Гассет говорит о том, что модерн воплощается в элитарном искусстве. В таком случает искусство выступает негативно по отношению к миру, оно его отрицает. Не целостному, раздробленному миру искусство противопоставляет свою целостность, законченность, окончательную оформленность. Человек противопоставляет мирозданию - роман. Если «Я» не в состоянии принять в себя целостность мироздания, то «Я» создает роман, в котором будет «Моя» целостность. Сконструировать себя в искусстве, написать жизнь. В актах переживания творчества (при чтении «Ромео и Джульеты») мы длим свое время, нам становится доступным опыт, чувства и мысли героев, смоделированные в конкретных ситуациях. Роман создает свою мифологию, свою целостность, ведь в нем можно определить героя, натуру, характер, что называется - «от начала и до конца». Шекспировские персонажи - Ромео и Джульета - предстают перед нами в качестве символов.

Итак. Выстроить жизнь как произведение искусства - вот в чем пафос модерна. Этот тезис прекрасно выражен у Томаса Мана, в его литературе.

Постмодернизм, в начале, зарождается как направление литературы, в качестве стилистических вывертов. Первым писателем, не постмодернистом еще, но сделавшим движение в сторону постмодернизма, нужно назвать Джеймса Джойса, который, в своей книге «Улисс», выстраивает в начале некую мифологическую грандиозность и, затем, разрушает ее при помощи игры. Смысловой и языковой. Сюжеты Джойса интерсубъективны, т.е. вы сами можете выбрать трактовку сюжета. Джойс играет с традицией, устраивает карнавала симулякров.

Влияние марксизма и психоанализа на модерн здесь будет пропущено, т.к. является отдельной, большой темой.

Итак. Игра смыслов, игра языка становится основой постмодерна.

В 1979 году, Жан-Франсуан Лиотар написал первую работу по философии, посвященную проблеме постмодерна. Он говорит о кризисе метарассказа (условно нового «мифа»), о недоверии к любому метарассказу. Тотальность любого метарассказа - о диалектике Духа, эмансипации трудящегося и др. - пробивается языковыми играми.

Приведу высказывание Лиотара о значении термина «постмодернизм»:«Я использовал его, чтобы «обозначить» перерастание буржуазного капитализма со всеми присущими ему противоречиями в глобальную «систему», которая - на горе или на радость - управляет всеми его несоответствиями и несообразностями (в частности, на «идеологическом» фронте, впредь именуемом «культурным»), добиваясь роста и развития с помощью научно-технических средств».

Итак, теперь реальность предстает перед нами в виде различных, автономных языковых дискурсов, где главенствующим мотивом провозглашается своя прагматика.

ПОСТМОДЕРН. СТРУКТУРАЛИЗМ, ПОСТСТРУКТУРАЛИЗМ И ДЕАНТРОПОЛОГИЗАЦИЯ

Существует проблема языка, проблема его прозрачности. Язык состоит из знаков - «обозначающих» нечто. Знаки находятся в неких отношениях с другими знаками, элементами. Знак не существует сам по себе, вне системы отношений. Это делает язык структурой отношений. Фердинанд Соссюр - лингвист, заложивший основы структурной лингвистики, на почве которой, позже, разовьется структурализм.

В чем выражается проблема «прозрачности языка»? В качестве примера можно привести внутреннюю бинарность языка. Язык состоит из отношений антонимов: истина - ложь; горячее - холодное; день - ночь. Но мир сам по себе не бинарен. На эту проблему обращает внимание Ницше. Все структуралисты так или иначе являются ницшеанцами.

Мы, впервые, сталкиваемся с проблемой субъекта. Проблема субъекта, это, в первую очередь, проблема языка. Субъект есть в языке, - мы так привыкли, - но это не значит, что он есть в Мире. Мы, повинуясь своему мышлению, онтологизируем язык, языковые отношения. То есть структуру нашего языкового мышления, которую мы называем «Я». Декарт произносит:

- Cogito ergo sum.

Но где там «Я»? Ницше говорит о том, что можно использовать и без «Я». Не я мыслю, а «мыслится». Мы говорим «Сверкает молния». Молния, в данном случае, выступает субъектом сверкания. Но субъекта ведь нет. Значит не «молния сверкает», а «молнит». Нет субъекта, есть процесс, событие, сингулярность. Молния не существует отдельно, вне сверкания. Но мы мыслим «сущностями», метафизически, онтологически. Мы ПРИМЫСЛИВАЕМ к Миру то, чего в нем нет. Отсюда можно сделать «долгоиграющие» выводы. А чем мы «лучше» молнии? Мы тоже себя примысливаем к некой деятельности, процессу. Может быть существует деятельность, а нас нет? Мы переносим из языка в Мир сущности.

Итак, проблема языка становится центральной для философии. Таким образом, в XX веке разворачивается кризис антропоцентризма. В качестве начала, можно познакомится со статьей Жиля Делеза «По каким критериям узнают структурализм».

Хороший пример проблемы субъекта - роман Рока Грийе «Ластики». Это роман вещей или роман-вещизм. Уже в начале романа описывается хозяин кафе, делающий утреннюю уборку в заведении. Хозяин, подобно многим вещам, занят выполнением механических действий - протиранием стекол, расстановке стульев и прочими, автоматическими действиями. Так появляется человек-вещь. Он не соображает, что он делает. Он еще спит. Что-то делается, в этом человеке проявляется некая структура. И только.

Итак, антропоцентризм, как утверждение присутствия человека, как центра Мира и его антипод - деантропоценризм, где человек только вещь и часть, далеко не центральная, этого мира вещей. Антропоцентризм связан с Ренессансом. Это XV - XVI вв. Новое время. Ренессанс это порог, который открывает Новое время - Модерн. Культура человека обязательно должна на чем-то центрироваться, чтобы не распадаться на кусочки. Эпоха Античности - это эпоха космоцентризма. Средние века - теоцентризм. Ренессанс - антропоцентризм. Человек Возрождения (Ренессанса) осознал себя как микрокосм. Человек воспроизводит или отражает в себе макрокосм. Человек отражает в себе структуру Мира. От строения человека мы приходим к строению мира и наоборот. «Каков человек, таков и мир» - мысль безумная для грека, но уже не такая безумная в Средние века. Уже в Средних веках господствует не совсем теоцентризм. На сколько это корректно, для средневекового человека, говорить, что Бог в центре мира? Бог трансцендентен. Мир это творение Бога. Для языческого бога мир задает какие-то границы. Языческих богов много и они ограничивают друг друга. Что же тогда находится в центре мира Средних веков? Все тот же человек. Если смотреть в христианскую антропологию, на примере текста Григория Низкого «Об устроении человека», то человек это не только тело, но и дух. Человек это и тело и дух. Человек двойственен. Он между мирами. Тело греховно, оно тянет человека вниз, в «мир», в часть падшего мира, отпавшего от Бога. А дух устремляется в другую сторону. Человек выступает точкой напряжения, схождения двух противоположных сил. Человек наделен свободой воли и может окончательно «пасть в мир» и, тогда, это будет тело. Или возвысится до Бога. И это будет мир духа. В Античности грек не занимал такого места. Грек не в центре космоса, у него есть СВОЕ место, не главное или центральное, но свое. Греки это культура подобающего места, в этом отношении их культура похожа на культуру японцев. Книга «Хризантема и меч» выступает хорошей иллюстрацией культуры Японии. Задача человека-японца - быть на своем месте, соответствовать этому месту. И тога будет порядок. Если кто-то покидает свое место, то тогда нарушается гармония, целостность. Культура Японии выработала множество средств, предназначенных для возвращения человека на свое место, приведение к нему, возврата гармонии. В том числе и средствами насилия.

Ренессанс не так далеко отстоит от средневековья. Это Ренессанс придумал «Темные века», где нельзя было свободно думать. Но человек Ренессанса остается насквозь христианином. Не случайно постмодерн так тесно связан с кризисом христианской традиции. Смерть Бога (Ницше) - есть смерть человека. Уже Фуко выдвигает тезис о смерти субъекта.

Во время Ренессанса, Пико делла Мирандола произносит речь - «Речь о достоинстве и превосходстве человека». Суть этой речь та же, что и в притче о Прометее и Эпиметее, где рассказывается о том, как Эпиметей раздавал существам качества и только человеку не досталось никаких качеств. У льва есть сила. У лани - грациозность. А человек, он «никакой». Но в этом и раскрывается потенциал человека. Лев никогда не изменится, а человек способен меняться. У него нет фиксированных свойств, он может быть любым, каким захочет. Человек не детерминирован (не определен) своей природой. Он может заниматься атлетикой и быть сильным. Может заниматься гимнастикой и быть ловким. Человек может создать орудие. Точка зрения Мирадола в том, что все к лучшему. Человеку выдается, тем самым, санкция на безграничное пользование миром, владение им. Власть над миром. Ницшеанское понятие воли к власти. Человек, здесь, входит в зенит воли к власти. Хайдеггер в книге «Время картины мира» фиксирует, что мир становится для человека картиной. Он ее малюет по своему образу и подобию. По образу СУБЪЕКТА.

Потом появляются философы «подозрения».

ВЛАСТЬ.

Ницше, Маркс, Фрейд, Киркегор. Киркегор указывает, что человек средневековья - не христианин. Бог абсурден, верить в него трудно. Попробуйте верить в абсурд. Как это? Таких не находится среди современников Киркегора. Не находится желающих ломать свой рассудок. К абсурдному богу Авраама такая это не имеет никакого отношения. На замену ему приходит уютный, заботливый Бог. Это Бог-отец. У Киркегора же - Бог, это совсем другое. Они - Ницше, Киркегор (по Ясперсу) запустили философскую ситуацию времени, которая определяется Киркегором и Ницше. Ясперс еще не знал, как важен Ницше для постмодерна. По Ницше человек не верит, а властвует.

ИДЕОЛОГИЯ.

Далее, Маркс. Он ценен, как автор проекта критики идеологии. О Марксе, как критике идеологии, говорит Мераб Мамардашвили. Понятие превращенных форм вводит тоже он. Человек оказывается насквозь идеологичен. Чем антропоцентризм не глобальная идеология западного человека? Европейский человек переживает кризис антропоцентризма, человека, западных ценностей. Почему так популярны сегодня становятся восточные духовные практики? Азиатская литература, азиатский кинематограф. Но западные люди критикуют буддизм. Мы видим, на примере американских битников причудливый синтез цзенбуддизма и телесности, без аскезы.

И так, Маркс утверждает, что человек экономически детерминирован. Маркс в этом отношении очень трагичен. Потому что имя Маркса до предела идеологизируется. Поэтому он говорит «я не марксист».

БЕССОЗНАТЕЛЬНОЕ.

Фрейд, как философ, атакует сексуальность. Кто есть невротик? Невротик, это человек насквозь пронизанный сексуальными импульсами бессознательного. Именно Фрейд вводит в широкий культурный контекст проблематику бессознательного. Но философы, которые начали говорить о бессознательном - это Лейбниц и Спиноза.

Итак. Воля к власти, идеология, бессознательное. Присутствие таких понятий на все лады говорит нам, что человек для самого себя не прозрачен. Модерн заблуждается в самом себе. Прозрачность субъекта и языка - иллюзия. Человек не властвует даже над самим собой. Он не прозрачен для самого себя. Какая-то очень важная часть человека, скорее всего его главная и принципиальная часть ускользает от нас, от нашего контроля, нашего сознания. Человек собран из того, о чем он даже не догадывается. Вранье. Притча врет нам, что у человека нет качеств - у человека полным полно качеств и свойств. Но человек не знает об этом или... не хочет знать.

Широкий контекст событий XX века показывает трагический итог гуманизма. Эти качества стали проявляться. Этот трагический итог очень важен для постмодерна.

- У нас есть все основания подозревать человека, - говорит нам пафос постмодерна.

Вопросы задает структурализм. Что это за качества, о которых человек не знает? Воля к власти, идеология, подсознание - это есть как раз те качества, которые нам удалось выявить. Как минимум, у человека есть самосознание. Человек познает мир по каким-то законам. По соотношениям познанных вещей, то есть по СТРУКТУРАМ. Вся хитрость антропоцентризма заключается в том, что при таком подходе структуры ускользают от нас, они не бросаются в глаза. Их сложно выявить. Испанский философ Ортега-и-Гассет вводит метафору человека, который смотрит на мир из окна. У него есть два варианта. Либо забыть, что он смотрит через стекло, либо «увидеть» стекло. Здесь важен критический проект Канта. Трансцендентальные структуры у Канта, структуры идеологии у Маркса, структуры воли к власти у Ницше.

Далее, Лакан «скрестит» бессознательное, психоанализ и структурализм. Лакан работает в традиции структурализма. Он опирается на лингвистику и революционные открытия Соссюра. За чем философии лингвистика? Потому что именно в лингвистике можно формализовать гуманитароное знание, деантропологизировать познание. Язык, как объект лингвистики, - деантропологизирован, депсихиологизирован. Лингвистика пытается обнаружить за человеком определяющие его структуры. Человек это то, что ДОЛЖНО преодолеть. Человек более не цель. Цель - сверхчеловек. По Ницше.

Структурализм является, в том числе, реакцией на экзистенциализм. Считается, что это негативная реакция на него. Экзистенциализм это осколок антропоцентризма. Экзистенциализм реализует критику сознания. Существует массовое сознание - бессознательное, идеологическое, мифологическое. Массовое сознание недостаточно индивидуально, оно пронизано БЕЗЛИЧНЫМИ структурами. Осознать свою детерминированность чем-то - значит ее расколдовать. Я СЕБЯ ОСОЗНАЛ - это основа для БУНТА. В экзистенциализме нет теории познания. У Камю говорится только об этике. А структурализм - это теория познания (эпистемологическое движение). Это не школа. Это методология в русле теории познания. Мы уходим от субъективности в структурализме. 2 + 2 = 4. Это всеобщая структура сознания. Математика - структурализму ближе, чем лингвистика. Гуссерль говорит, что даже если бы никто не подумал об этом, все равно - было бы четыре. Это деантропологизированное утверждение. Человеческое бытие детерминированно знаково-символическими имманентными структурами культуры. Леви-Стросс говорит о культурных детерминациях.

Далее происходит отход от структурализма к постструктурализму. Теория начинает тяготеть к абсолютизации, она превращается в идеологию. Приставка «пост» означает, что структурализм пытается критиковать самого себя. Было бы неплохо, чтобы также была проведена критика марксизма, фрейдизма. Откуда мы знаем, что мы уже не детерминированы бессознательным?

Чем нам интересна статья Жиля Делеза «По каким критериям узнают структурализм»? Постструктурализм начинает говорить о структурализме. Выделяются основные критерии структурализма:

1. СИМВОЛИЧЕСКОЕ. Аппеляция к Лакану. Он вводит понятие символического, которого не было, было только бинарное и воображаемое. Символическое детерминирует и реальное и воображаемое. Происходит их синтез, т.е. снятие противоречия. В книге «Ницше и философия» Делез много рассуждает о Гегеле и диалектике. Символическое получается не из столкновения реального и воображаемого. Наоборот - символическое детерминирует их. Структура языка, знаковая структура языка определяет, что реально, а что воображаемо. Все существует в знаке. Мир уже всегда проинтерпритирован как-то. Нет факта самого по себе, вне контекста. Есть интерпретация. В языке. К примеру - я всегда вижу «уже стол». Без деталей - поверхности, материал. Я сразу узнаю его - как знак. Все в знаках. Потом, я могу всмотреться. Я вижу проинтерпретированный символический знаковый Мир. Не лишне вспомнить об «идеях» Платона. Всегда какая-то идея. Или симулякр. Временной сдвиг. След. След какого-то объекта. Где сущность за знаком. Наше сознание знаковое и символическое. Жиль Делез говорит о топологии, которая делает структуру структурой. Значение имеют не элементы, а отношения элементов друг к другу. Трансцендентальная топология.

Символический подход - атеистичен. Религия это структурные отношения. Бог - знак. Структура «олимпа». В христианском мире тоже структурные отношения. Нет сущностей. Есть топология. Символическая топология. Нет фиксированного смысла. Есть эффект отношений. Человек это функция, как в случае с хозяином кафе.

2. СТРУКТУРА ЕДИНИЧНОСТЕЙ. Место, точка, индивид. Сингулярности. Пример - треугольник, как отношение единичностей. Структура «семьи». В традиционном обществе структура семьи становится серийной, воспроизводимой от поколения к поколению и снизу в верх. Отец и сын. Начальник и подчиненный. Одна и таже структура. Это образуется бессознательно - серия одной и той же структуры. Делез говорит, что есть «агенты» структуры, такие как отец, сын, начальник, подчиненный. Элемент встраивается в отношения. Так образуется структурная топология, где пространство выше времени. Что в таком случае актуализация структуры? Это след чего-то вне нас. То, что мы обнаруживаем в себе, актуализируя.

Далее, есть еще неуловимый момент в структурализме, как блуждающая клетка. Опять Лакан. Смещающийся объект X в структуре. Он соединяет различные серии, проходя по каждой из них. Именно он, собственно, организует серийность. Он и принадлежит каждой структуре и не принадлежит.

Замечание из зала:

- Импульс, тоже структура. Динамичное представление о структуре.

Если обратиться к опыту СССР, то там, вследствие импульса, произошел разрыв с традицией, но при этом, некая структура X продолжала структурно воспроизводится. Если посмотреть литературу того периода, она, внешне советская, была житийственной литературой. Она воспроизводила структуру Бога. Это была модель теократического государства. И в Российской Империи и в Союзе реализовывалась одна и та же структура.

Итак. Структурализм - это пафос формализации гуманитарного знания.

В следующей лекции будет рассматриваться работа Мишеля Фуко «Ницше, генеалогия, история».

На фото скульптура Джованни Соттиле «Мечта о всемогуществе».

ИСТОРИЯ И ГЕНЕАЛОГИЯ

В этой лекции рассматривается текст Мишеля Фуко "Ницше, генеалогия, история". Ницше это духовный учитель Фуко.

Фуко прекрасный философ, а также - литератор. Для введения, чтобы разговор был более предметным, можно привести метафору "плавучей оперы" из книги Джона Барта. Представьте, что вы стоите на берегу, а мимо вас проплывает паромон а котором разворачивается фрагмент действа из оперы. Потом, паром уплывает и возвращается уже спустя некоторое время. Вы наблюдаете уже другое действо на сцене. Вы видите разрозненные события и не видите того, что происходит в те моменты, когда опера находится в другом месте. И тогда вы начинаете достраивать картину происходящего сами. Человек стремится все собирать в единство. Поэтому мы начинаем выстраивать сюжет. Но мы не можем обосновать этот сюжет, не можем доказать его как единственно верный. У нас нет последнего обоснования.

Представим нашу - человеческую - историю в виде разрозненных фрагментов, в виде такой же плавучей оперы. Историки занимаются тем, что интерпретируют историю. В постмодерне существует проблема времени. Модерн - это настоящее. Постмодерн - это то, что после-настоящего. История же отражает проблему тотальности. История как тотальность. Как некий единый, законченный взгляд на историю. На сопротивлении такой тотальности - представленной в философии в лице Гегеля - возникает концепция истории в постмодерне. Итак, что такое История? Ответы могут быть разными. Подберем слова: сведения; сюжет; целостный рассказ. Но не только. История это еще и грандиозная телеология, как у Гегеля. Почему Геродота называют отцом истории? Он отец специфически западного подхода к истории - историзма(?). Но это не так. У истории Геродота отсутствует композиция. Он занят фрагментами в их единичности; сингулярности - как говорит Фуко. Он не пытается связать фрагмент с внешним, с композицией. Он просто рассказывает о том, что видел сам и что видели другие. Это по сути своей очень постмодернистская ситуация - симулякр - рассказ о рассказе других. Проблематика следа. История - это только след; это рассказ о рассказе. История, в переводе с греческого - это сведения, опыт. У Геродота не происходит насильственного, внешнего соединения фрагментов в тотальность. Нет воли к единству, к тотальности. В Греции много богов, а политический строй - много городов-государств. Они по сути никогда не сражались за тотальность. Никто не стремился к гегемонии над Элладой. Воля к тотальности приходит в древнегреческий мир с Востока. От персов. У греков же воля к множественности. Это есть ранняя греция. Если вернуться к Геродоту, то каждый внутренний рассказ имеет свою композицию, свой сюжет. Вопрос в том, когда внутренняя целостность рассказов переходит в единую целостность. Где-то здесь начинается метафизика. Здесь начинается упадок. Платонизм.

Куда более явно композиционный момент выступает у Фукидита. Он четко указал на причины событий. На причинную связь. История это то, что происходит по законам причинности. Это движущаяся цепь. Если все причинно, то где первопричина? Перводвигатель. Где исток истории? У греческой философии существуют разные ответы. Вопрос о цели: куда все идет? В чем цель движения этой единой причинной цепочки.

Вопросы о причине и о цели - они связаны. Увидеть это помогает христианство. Оно связывает эти вопросы в один. Западный историзм - это христианское изобретение. Это движение от Бога и к Богу. Но это не цикл. Цикл это вечное время, постоянное движение. В христианстве нет вечного времени. История как время - это линейная история. Цикличностью обладает миф. Поэтому миф это не история. Это не единый линейный рассказ. Это не единая тотальность. Миф это воспроизведение, повторение сюжета. Но целостная история христианского человечества имеет линейное однонаправленное движение. Это движение к спасению, которое не повторяется, а произойдет единожды. Явленный нам мир закончится. И время закончится. История имеет единый смысл, и все что происходит воплощает этот единый смысл. Это есть плоть истории. Слово стало плотью. Логос стал плотью. И начинается история. Дальше только мировой Дух. Эта финальная стадия, она человечество делает своей частью. Человечество это только момент мирового Духа.

Итак: в древней Греции история тяготеет к множественности; христианство задает единую линейную историю: конец истории как осуществленный смысл.

До Гегеля у Канта была работа "Идея всеобщей истории во всемирно-гражданском плане". Здесь есть все: и причинность, и телеология, скрытый смысл исторического процесса, несчастное человечество, идущее через мучения, антагонизм как двигатель истории - противоречие. У Канта есть скрытый смысл двигателя истории и человечество должно прийти к этому скрытому смыслу. Через таинственную Природу. Природа у Канта хитра. Она заставляет идти людей к лучшему: сталкивая народы и людей. У Гегеля хитер мировой Дух, а природа это только момент. И там и там единый смысл исторического процесса. Что бросается в глаза, это ирония Канта. Он не пишет свой текст серьезно. Он не говорит, что знает истину. Кант ограничивает свой человеческий разум. Он предлагает нам поиграть, пофантазировать. Практическая философия Канта "как если бы". Мы живем "как если бы" Бог был. Как если бы был единый трансцендентный смысл. Кант утверждает практическую мораль.

Но, мы не можем придумать ничего нового играя. Мы знаем чем все закончится (в христианстве).

А Гегель познал историю - это его утверждение. За это Гегеля называли не философом, а теологом. Мировой Дух идет от себя к себе, а все что между есть наша история. Единство субъекта - где человечество отыгрывает это движение. Гегель это венец западного историзма и классической философии. Далее философия запада строится на отрицании Гегеля, своем отталкивании от него. В классической философии история линейна и познаваема.

Далее переходим к Ницше и Фуко. Ницше это антигегельянец 19 века. В 1971 году Фуко написал статью "Ницше, генеалогия, история". Это попытка поговорить об истории иначе - не тотально. Этот новый антигегельянский подход к истории называется "генеалогия". Этот метод изобретает Ницше. В чем отличие генеалогии от истории, есть ли оно? Претендует ли Фуко и Ницше на какую-то тотальность в своем методе генеалогии? Причиной в генеалогии выступает воля и желание. Цели в генеалогии нет, она отсутствует в явной форме. В генеалогии находит себя чистое выражение _воли_ и _самодостаточной_практики_ в противовес телеологии.

В этом отношении идеи Ницше нашли свое выражение, - возможно, - в идеях профессора Дайсэцу Судзуки. Движение к просветлению. Сатори. Судзуки чистый практик. Сознание дзен, сознание начинающего. Чисто практический дзен-буддизм. Практика ради практики. Аристократический подход. Этика Аристотеля - аристократическая, где этическое это то, что "не для чего". Что имеет целью само себя. Это не утилитарное, которое не может быть этическим. Мы этичны, когда нас ничто к этому не склоняет. Долг ради долга. Это также есть свобода по Канту.

Уходить от заданных схем, от телеологии на территорию жизни. В таком отношении заметно сближение Ницше с Кантом. Мы можем трактовать сверхчеловека как того, кто является целью самого себя. Это не тот, кто придет завтра, а тот, кто в нас - автономный человек. Который должен быть занят практикой. Цель: практика ради практики. Проживание жизни единым моментом. Цель момента сам момент. Если цель момента какой-то другой момент, то тогда появляется телеология. Мы должны своей практикой освободить момент. Практиковать что-то не для чего-то конкретного, а ради самого момента практики. Поэтому, возможно, Ницше так запутывает свои тексты. Он подталкивает нас к самостоятельной рефлексии. Требует от нас занять позицию в этом мире и говорить с ним со своей позиции. Ницше говорит, что нужно вещать с позиции жизни.

Итак, генеалогия. Фуко говорит о некоей строгости генеалогии. Генеалогия тщательно работает с документами, со следами, которые много раз переписаны. В генеалогии происходит смысловой и временной сдвиг. Мы не знаем самого события исторического. У нас нет оригинала, у нас есть только след. Некие факты. Генеалогия не противостоит истории, она противится мета-истории и мета-историческому разворачиванию идеальных значений. Тех значений, которые приходят извне, навязываются, вчитываются в наши документы. Она противостоит неопределенным телеологиям, поискам первоистока. Генеалогия за историю, за такую, которая изнутри себя самой, посредством своей собственной практики, освобождает себя от телеологических значений, освобождает свою фрагментарность, свою неоригинальность. Генеалогия противостоит мета-истории. Как и метафизике противостоит постмодернизм. Мета-история трансцендирует историю, выходит за ее пределы, трансцендирует факты, следы и идет к истоку (Ursprung) - который не содержатся в самих фактах. Поиск первоистока? Как искать первоисток? Когда мы ищем, следуя по следам, документам, наш взгляд уходит в бесконечность, а первоисток в итоге можно только выдумать. Факты не отсылают к первоистоку. Поэтому генеалогия против мета-истории.

Первоисток не доступен как факт. Факт - это уже нечто сделанное. Уже следствие. Факт никогда не может быть первопричиной. Вне фактов остается только одна метафизика. Одни выдумки. Смыслы, но навязанные фактам, которые один не лучше другого. Происходит столкновение смыслов. Постмодерн не доверяет смыслам, которые навязываются фактам извне. Постмодерн тяготеет к эмпиризму (но это не вполне точный термин в данном случае). Поиск первоистока - поиск идентичности вещи, ее соответствия самой себя. У человека есть Я. Как сущность. Как идентичность. Личность. Почему аспект личности получил свое развитие именно в христианстве? Я идентичен самому себе. Где находится эта идентичность? Я, оглядывая прошлое, охватывает череду фактов и событий. Но из их суммы не следует личность (сущность). Не сущность следует из фактов, а факты следуют из сущности. Так говорит христианство. У Фуко, в противовес христианскому метафизическому субъекту, сохраняющему целостность, субъект не имеет центрированности, он состоит из различных практик. В практике субъект себя обретает. Субъект возникает из фактов и столкновения сил. Субъект Фуко множественен и фрагментарен. Здесь он наследует Ницше. Далее - о моменте личности. Личность изобретается для того, чтобы было с кого спросить. Личность по Ницше возникает через телесные истязания. Наказание причина формирования личности.

При этом не возникает сущности вещей. У фактов нет сущности, они отсылают к предыдущим фактам. Всякий факт это разноголосица фактов. Именно поэтому мета-история пытается вывести факт из сущности, и обосновывает его ею. А генеалогия выводит сущности из фактов. Она рассматривает фактическое столкновение сил. Необходимо рассмотреть, каким образом из фактического столкновения сил возникают сущности. Фуко пишет, что "первоисток предшествует телу и грехопадению, миру времени". А в генеалогии наоборот. Тело, сила, мир, время - все это предшествует сущности. Первоначало смехотворно, потому что в начале мира был не Бог, в начале мира сидит обезьяна. Это ироничное развенчание пафоса первопричины. Что еще можно сказать о первоистоке? Это истина вне времени. У нас же возникает истина факта. Отказываться от поиска первоистока означает отказываться от поиска истины. Но открывать вместо этого множество истин. Это есть прагматическая концепция истины. Если метод работает, значит он истинный. Не один метод, а множество методов. Истины прагматичны. В этом пафос генеалогии. Дать происхождение истины, поместить ее в историю, сделать ее фактом, увидеть сотни и тысячи истин, сотни и тысячу глаз. Истина перспективна. Это вопрос точки зрения. Как не посмотри, обязательно увидишь чью-то истину - даже в любой гадости. Увидишь истину воли.

Ницше, самой постановкой вопроса, выдернув истину из вечности и поместив ее в историю, сделал скандал.

Интересен пафос телесности. Тело в центре. Там где раньше была истина, сущность, исток, теперь там тело (факт). Чистое событие, сингулярность. Это тело порождает идеи. Если мета-физика это то, что после физики, после тела. Идеи после тела. Тело, сила - предшествуют любой сущности в генеалогии.

Тело это и прагматика, и эмпирика, и историчность. История записана на теле (Фуко). Истязание тел, на которых записывалась история. Говоря о телах, Фуко и Ницше говорят о силах и энергиях телесного. Тело энергийно. Тело - это действительность. Энергия переводится как действительность. Атака. Возникает энергийная антропология (Хорунжий). Хорунжий говорит, что нам необходимо создать энергийную антропологию вместо почившей эссенциалистской антропологии, то есть сущностной антропологии: Аристотеля, христианства.

Тело это и есть могущество. Столкновение тел, сил, соперников. Вспомним и кантовский антагонизм, но у него он телеологически преподносится. Столкновение соперников, идей, истин - это и есть история. Победившая истина тут же будет представлена как вечная и сущностная истина. В генеалогии нет единой цели, есть множество сингулярных, частных целей и воль. Фуко подчеркивает, что мы обнаруживаем здесь историю как серию отношений господства и подчинения. История власти и могущества. В чем проявляется это господство? Чисто исторически господство завладевает смыслами. И подгоняет их под себя. Оно завладевает знаками. Постоянно переписываемыми и подгоняемыми под новые частные телеологии. Дело не в самом знаке или смысле. Дело в той воле, что завоевывает и подгоняет под себя. Подгонять - означает интерпретировать. История - это история интерпретаций. У нас нет чистых сущностей и чистых фактов. Есть только факты проинтерпретированные. Не факты, а интерпретации. Не история фактов тел, не эмпирия фактов тел, а эмпирия знаков интерпретаций. Тело не говорит само за себя. О нем говорит некий язык (некие знаки). История это тоже некий язык. Языком оказывается религия, история, философия. Проблема языка подчиняет себе другие проблемы: времени, субъекта, оппозиции, тотальности. Тотальность это тоже тотальность языка, который подчиняет себе все прочие языки. Язык являет нам сдвиг смысла, сдвиг времени, сдвиг идентичности субъекта, оппозиции. Сдвиг тотальности. Нет одного. Одно это столкновение сил.

Итак, генеалогия противостоит метанарративам. Фуко называет генеалогию антиплатонизмом. Против платонизма как "узнавания": идентичности, истины, сущности. Так человек стремится узнать во всем самого себя. Человек видит мир как свой портрет. О чем писал Хосе Ортега Гассет в "Дегуманизации искусства", почему толпе не нравится искусство модерна, в котором толпа не может узнать себя? В Бетховене узнать себя можно, а в Шёнберге? Это дегуманизация искусства. Т.е. вывод человека за рамки искусства. Историк также видит во всем свою эпоху. Классицист узнает себя в римской истории. Романтик в средневековье. Вагнерианец, абсолютизированный романтик - узнает себя в грандиозных исторических мифах. Узнавание, это поиск некой идентичности, зацикливание мира на самом себе. Платонизм как традиция, как непрерывность. История это познание - но генеалогия выступает против субъекта познания. История перестает быть познанием. Мы описываем нечто. Не "зачем", а чтобы практиковать "это". Становится автономными субъектами. Фуко практиковал это для самого себя. Для того, чтобы конституировать свою автономную субъективность, ради того, чтобы стать на территорию жизни, ее спонтанность. В итоге: генеалогия выступает против истории как памяти, она оказывается контр памятью. Мы в генеалогии учимся забывать. Аристократ, древний грек - они умеют забывать. Они не привязаны к идентичности, они актеры. Идентичность придумали, чтобы человек отвечал бы за себя. А здесь не нужно отвечать, нужно играть. История против идентичности. Итог: конец истории как идентичности; недоверие к глобальному, линейному, тотальному, историческому метарассказу.\

ГЕНЕАЛОГИЯ / Toward Eden.

Что скрывает за собой новый постмодернистский термин «генеалогия»? Этот вопрос, думаю, нужно рассмотреть с нескольких позиций: для того, чтобы у нашего разговора о постмодерне появился предмет, а не только умозрительные рассуждения.

Таких позиций или граней рассмотрения генеалогии будет несколько:

1. Генеалогия & Метарассказ.

2. Мораль в генеалогии.

3. Закрытая часть генеалогии. Ее политическое значение.

I. ГЕНЕАЛОГИЯ & МЕТАРАССКАЗ.

Для того, чтобы поговорить об отношении генеалогии к метарассказу, предлагаю познакомится с отрывком из письма Христофора Колумба католическим королям об открытии Индий. Этот отрывок станет отправной точкой нашего рассмотрения нового отношения к реальности, к тому, что мы называем историей, и к тому, что мы называем «высоким» в нашей жизни, или «трансцендентым», или «сакральным».

Отрывок:

«...Люди на сем острове и на всех других, которые я обнаружил и о которых слышал, ходят совершенно голые, в чем мать родила, и мужчины и женщины, хотя некоторые женщины прикрывают некое место листком или хлопковой повязкой, для того изготовленной. У здешних жителей нет ни железа, ни стали, ни оружия, да они и не годны к этому, и не потому, что слабосильны, они рослы и статны, только на редкость боязливы. Оружия у них нет никакого, кроме копий из осеменившегося тростника, и к концу копья они прилаживают завостренную палочку, да и тем не смеют сражаться; много раз случалось мне посылать в глубь острова двух— трех человек в какое-либо селение на переговоры, и к ним выходила бессчетная толпа индейцев, но, лишь завидев наших, со всех ног бросались наутек, да так, что отец забывал про сына; и не потому, что кто-то причинил им зло, напротив, во всяком месте, где я бывал и мог с ними поговорить, я отдавал им все, что у меня было,— и полотно, и многое другое, ничего взамен не получая; просто уж так они неисправимо боязливы. Правда, когда уверятся в своей безопасности и страх пройдет, они весьма бесхитростны и столь щедро делятся всем своим добром, что этому не поверит тот, кто сам не видел. Если что-то у них попросишь, никогда не скажут «нет»; напротив, сразу же дарят вещь и выказывают такую любовь, словно готовы душу отдать, и если подаришь им что-то ценное или какой-то пустяк, они любой мелочью, какова бы она ни была, довольны.

...Брали даже обломки обручей от бочек, как скоты неразумные, отдавая все, что имели; я посчитал, что это нехорошо, и запретил такой обмен. Сам-то я давал им тысячи изящных вещиц, дабы они нас полюбили, надеясь, что склоню их сделаться христианами,— ибо они расположены любить нас и служить Вашим Высочествам и всему кастильскому народу и стараются собирать для нас всяческие вещи, какие у них есть в изобилии, а для нас они необходимы. Не обнаружил я у них никаких сект или идолопоклонства, единственно они верят, что все силы и всякое благо даются небом; и они были твердо убеждены, что я, и наши корабли, и все наши люди явились с неба; и, избавившись от страха, принимали меня повсеместно с должным почтением. И происходит сие не от невежества, люди они весьма разумные, они ведь плавают по всем тамошним морям, и можно лишь удивляться, как хорошо они все понимают, единственно, что никогда не видели ни одетых людей, ни подобных кораблей.

...На всех сих островах, кажется мне, обитатели довольствуются одною женой, своему же правителю или королю предоставляют их до двадцати. Женщины, показалось мне, трудятся больше, чем мужчины, но чего не смог я точно выяснить, так это есть ли у них собственное имущество, ибо, сколько могу судить по увиденному, каждый делится своим достоянием с другими, особливо же в том, что касается съестного».

Для чего я привел этот отрывок из писем великого мореплавателя? Потому что, это есть тот самый «документ» и «факт», образующий некое тело события: знакомство средневекового человека с первобытными людьми.

Мы получаем возможность сопоставить этих людей и их метарассказы, что более важно в нашем случае. Упрощая, я понимаю религиозный метарассказ как некий комплекс представлений о мире и об истории, а также методов взаимодействия с миром и обществом, которые мы приняли под влиянием христианского учения и античной философии. И что же мы увидим при рассмотрении писем Колумба? Мы увидим определенные несоответствия.

Во-первых, мы увидим, что аборигены, это люди еще лишенные «стыда», то есть не стесняющиеся своей наготы. В христианском представлении стыд появился у человека после грехопадения, до этого же, живя в Раю, первые люди также были нагими. То есть, мы можем попытаться, с точки зрения христианина, осмыслить аборигенов Мезоамерики и Ост-Индии как людей, живущих еще в «Раю» и не знающих по этой причине греха. Но они, все же, уже не подпадают полностью под такое определение, потому что аборигены уже знают плотскую любовь, живут отдельно от мира животных, и не знают о том, что они сотворены Богом. Так, сталкиваясь с реальностью факта, религиозный метарассказ подвергается сомнению.

Во-вторых, из описания Колумба (да и если мы возьмем другие источники) мы видим, что люди эти отличаются добродушием, кротостью и незлобливостью. Этот факт, описывающий социальное устройство древних людей, очень интересен, так как у индейцев еще нет институтов власти, нет МВД, нет Церкви, и нет даже хоть какой-либо религии, кроме веры в Небо. Однако мы не видим зашкаливающих показателей преступности, имущество у всех фактически общественное, нет гражданских конфликтов и прочих «издержек» цивилизации. Если мы сопоставим этот факт с нашим религиозным метарассказом, то мы опять увидим некоторое несоответствие между тем, о чем нам рассказывало христианство и тем, что увидели мореплаватели. Потому, что христианство говорит нам о том, что ранее, до прихода Христа, жил человек «ветхозаветный», которому были даны законы «по жестокосердечию его». Человек ветхозаветный, это человек жестокосердечный и его Бог - это карающий бог. Все мы, таки или иначе, чаще всего представляем себе древнего человека, как человека более жестокого, более дикого, более своенравного. Так мы представляем себе всю нашу историю. Однако мы видим, что абориген, живущий в джунглях и еще не знающий цивилизации, порожденной классовым разделением и господством, этот человек совсем не жестокосердечен. Он вроде бы живет «уже» не в Раю, но и на ветхозаветного человека он тоже мало похож. Мы не можем определить его. Кто он, этот первобытный человек? Почему он не знает еще греха? И если мы поставим рядом этого первобытного человека и человека нашего времени, то что мы увидим? Мы увидим, что человек нашего времени выше (больше) ростом, он одет, он владеет большим количеством навыков, обладает большими технологическими знаниями о мире. Но стал ли он более добр, более честен, более отважен? На фоне первобытного человека все эти наши утверждения о «больше» и «более» кажется меркнут. Хотя, христианство приучило нас к мысли о том, что мы «царство спасения созидаем» и двигаемся от худшего к лучшему. Тогда в чем и где содержится это «созидание» и это «движение»? Мы начинаем испытывать сомнения. Генеалогия подвергает сомнению сам метод объяснения нашей цивилизации через христианский метарассказ.

Здесь нужно сказать, что христианство является лишь иносказанием, способом популярного изложения неких глубоких концепций и идей. По крайней мере уже Г.В.Ф. Гегель называет лютеранство - ветвь христианства - чистой религией совести, где Христос выполняет функцию знака. Сегодня до сих пор соседствуют три представления о христианстве: христианство непосредственно как религия; христианство, которое воспринимается как большое заблуждение, как некая антинаучная концепция; и представление и христианстве, как некоем иносказании.

Итак, письма рождают в нас сомнение в достоверности христианских представлений не только о человеке, но и о течении истории, что более важно в данном случае. Думаю, мы можем утверждать, что в умах людей Средневековья сведения о таких встречах тоже вызывали сомнения и желание по-новому осмыслить мир. Само развитие событий истории также неуклонно подталкивает нас к сомнению: долгий путь нашей цивилизации, - пережившей классовое разделение, иерархизацию, открытие технологий, - этот долгий путь увенчан такими задокументированными фактами, как Первая мировая война, крепостное право вплоть до 20-го века, фашизм, Вторая мировая война унесшая десятки миллионов жизней, лагеря, массовые казни коммунистов, репрессии против политических противников режимов, ядерные удары по городам с мирными жителями, парады аморальности. Почему наша цивилизация помимо технологических достижений, в качестве сопутствующих издержек, порождает ужасы, кошмары, и преступления против человека, преступления против добра и справедливости?

Если человек в начале времен был добр и если сейчас он все же сохраняет в себе эти качества, то вопрос генеалогии метарассказу прост: каков твой вклад в это? Не есть ли человеческая доброта нечто, проистекающее из природы социальности? Не говорит ли философ Ницше именно об этом, используя понятие «мирного договора»? Каков же в таком случае вклад христианства в человеческую доброту: 10, 20, 40, 100 частей от тысячи? Сколько? Сделало ли нас христианство лучше или сама человеческая жизнь в теле социума есть самая главная школа для нас, где мы узнаем о добре и зле? Знаменитая формула «бытие определяет сознание» - она ведь именно про это.

Реформация и Революция 17 - это попытки вернуть, но уже в другой форме, вернуть добру его истинное предназначение: быть мечом, очищающим уже вышедшего из «рая» человека от «греха»; возвращать человека к нравственности, к морали, возвращать человека к ее поиску. Не случайно в обоих случаях происходит обращение именно к пространству экономических отношений, потому что именно там проявляется истина общества, именно там класс освобождается от условностей: политэкономическая сфера, сфера труда, обмена денег, угнетения - там мы видим настоящую, подлинную мораль общества и конкретного человека.

Сегодня часто об этом забывают, но провозглашенная в ходе Революции цель - победа в Классовой войне - тоже содержала в себе именно моральную задачу освобождения человека, его моральную обязанность вести борьбу за освобождение: она устанавливала нравственное требование, к которому должны были устремиться люди, а не призыв к простому «все отнять и поделить». Она потребовала от человека принять классовое сознание руководящим, подчинить свою культуру, свой язык, организацию своей жизни, подчинить все это интересу класса, заключающемуся в освобождении труда, - и в этом обрести подлинную мораль. Потому что, если социальное бытие есть источник из которого человек черпает доброе и злое, то классовое разделение является тем, что неизбежно отравляет человеческие и социальные отношения.

Критика постмодернизма, это конечно критика метарассказа, который больше не поспевает за своим временем, который порождает противоречия внутри себя самого. А значит, такой рассказ больше не способен удерживать общество в единстве и освобождать его от заблуждений и зла. Метарассказ-без-меча, рассказ о Христе или ином Пророке в который больше не верят, потому что в нем нет больше преобразующей силы. Моя мысль подталкивает меня к заключению, что добро не есть нечто, проистекающее исключительно из недр нашей технократической цивилизации, кое-как скрепленной проповедью о Христе. Источник добра и справедливости, похоже, находится где-то в ином месте. В своей работе «Ницше, генеалогия, история» Фуко рассуждает именно об источнике морали. Он рассуждает о том, что ранее мораль проистекала из представления о божественном происхождении человека, но оказалось, что в начале мира сидит обезьяна - и в этом как бы итог «божественной» морали. Большая ирония. Но Фуко здесь конечно же делает подлог. Во-первых, потому что его рассуждения так же слабо ложаться на рассмотренные письма о жизни первобытного человека, не имевшего еще представлений о «божественной» морали, но все же уже имеющем в себе добро. Во-вторых, потому что в начале мира был все же Взрыв, Акт, Реакция, за тем были неисчислимые парсеки пространств насыщенных распыленной материей, за тем была Звезда, после - системы и планеты, после - органический мир, в начале которого сидит вовсе не обезьяна, а амеба, и только после этого начинается мир, в начале которого сидит нагой человек посреди изумрудной зелени джунглей. В начале нашего - человеческого - мира сидит все тот же человек, а обезьяна это всего лишь одно из промежуточных звеньев развития именно животного, а не человеческого мира. Звено предшествующее человеку, но совсем не начальное.

В начале мира сидит человек-ребенок, проснувшийся и увидевший мир как откровение. И скорее всего мы можем указать в качестве того самого источника, который так ищет Ницше, мы должны указать на удивление (wonder), на чистое действие первого знакомства человека с миром и на его преобразование под воздействием откровения. Удивление человека увидевшего рядом с собой такого же человека; узнавшего тайну обладания огнем; уже различившего себя на фоне животного мира - различившего свою инаковость и свою принадлежность к странному племени людей.

Откровение - это есть тот источник, из которого берет начало любой наш рассказ об этом мире. Так мы выражаем свое восхищение, свою любовь к творению, к множеству своего племени, которое в своем сердце мы не разделяем и не соблюдаем условностей. Это то чувство, которое постоянно и неуклонно напоминает: в начале времен не было ни раба, ни господина; ни того, кто был более богат или более беден; ни более достойного, ни менее; и каждый был по-своему интересен и каждый был откровенен. Это чувство находится не только в начале времен человечества, но и в начале каждой индивидуальной жизни - в самом корне юности.

Поэтому мы и не можем до конца покончить с тем внутри нас, что не желает укладываться в сухое изложение фактов, что заставляет нас прибегать к метафорам, к иносказанию. Метафора имеет очень большое значение для нас, потому что адресует к первым чувствам человека; метафора делает для нас мир чувственным. Она помогает нам выразить откровение. Наши представления о мире сегодня превращаются из некой непреложной истины в странное, запутанное для нас самих и нами же самими составленное иносказание. Это постулат постмодерна. Мы пытаемся высказать себе нечто, чему нет слов в нашем языке, но присутствие чего мы постоянно ощущаем. Разве не это чувство знакомо каждому из нас с того момента, когда мы начинаем свое путешествие неровными шагами? Но это не неровное инфантильное чувство. Нет. Вот Ницше, к примеру, подбирает превосходную метафору, сообщая нам о том, что человек парит в своих снах, лежа на спине тигра. Спящий человек, это человек погруженный в свой мир метафор, которые более не пробуждают его, не побуждают его к действию. Двусмысленное содержание метафоры, где она есть и сон, увлекающий человека в мир иллюзий, и она же есть явь, потому что у человека появляется Язык, а значит, появляется способность высказывать нечто, что существует для него. Способность утверждать, а значит - действовать. Ведь говоря о тигре, Ницше очевидно противопоставляет его сну, так как тигр выступает в качестве точки опоры для человека, парящего во снах. Он выступает как нечто, противоположное метафоре, материи языковых облаков, как нечто существующее безусловно и реально. Такая легкость игры, грация и в то же время нечто зловещее таится в этом образе человека и тигра. Тигр это и страх человека и его друг, это действие, призванное наравне с метафорой выразить наше отношение к миру, наше откровение.

Христианский крест - это некий знак и некий жест проступающий сквозь тысячелетия. Знак истинного чувства, которое до конца не разгадано нами самими. И человек-и-тигр несущий в себе силу природы, владеющий ее стихией и зависящий от нее, всегда находящийся где-то на границе сна и яви, с трудом отличающий одно от другого и страдающий от этого, несущий на себе тяжесть своих заблуждений, но и своих прозрений, - это не ребенок более, но человек познавший бремя ответственности и трагедию преступления (разрушения мирного договора между людьми).

Здесь мы приходим к следующему вопросу о генеалогии, следующему из отрицания значения метарассказа: есть ли в генеалогии и постмодернизме место для морали и если есть, то где оно? Об этом далее.

ДИСКУРСИВНЫЕ ПРАКТИКИ

На противопоставлении Логоса и Дискурса идет постмодернистская игра. Единая тотальная история в христианстве или у Гегеля - это Логос. Генеалогия вскрывает в единстве логоса, вскрывает множество дискурсов - там столкновение сил. История становится столкновением дискурсов. В чем целостность дискурса? Это речь, но это связная речь. Единство правил реализации дискурса. Но Дискурс по определению ограничен - хотя бы другими дискурсами. Сингулярность появляется у Фуко. Сингулярность это дискурс (аномалия языка? - мое прим.). Но дискурс тоже тяготеет к тотальности, к тому, чтобы стать логосом. Подчинить и возвысится. В дискурсе есть воля к власти, в подчинении себе других дискурсов. Появляется идеологический момент. Дискурс можно описывать так же как идеологию. Идеология это набрасывание на мир сетки понятий и образов. Одна идеология враждебна другой. Понятие дискурса более общее, чем понятие идеологии.

Дискурс, это язык. Но не весь. Это языковая сингулярность в самом языке. Язык в языке. Он целостен, как структура. Работа его частей подчинена правилам. Коль скоро это язык, то он производит высказывания. По собственным правилам. Нельзя в том или ином дискурсе сказать абы что. Лиотар говорил о терроре правил. Дискурс внутренне террористичен. Если вы попытаетесь нарушить его правила, то вы сразу ощутите на себе его гнев. Яркий пример - ереси. Ересь изначально означала отдельное частное мнение. Часто не соответствующее привилегированному, тотальному дискурсу. Еретик становится преступником. Негативная коннотация. В современных дискурсах нас исключат из дискурса (если мы не соблюдаем правила - мое прим.). Дискурс блюдет свою внутреннюю чистоту.

Фуко подробно анализировал дискурсы. Неким итогом его работы стала книга «Археология знания». Сама археология это анализ дискурса. Археология и есть задача гуманитарных наук как таковых. В конце 19 века возник вопрос о статусе гуманитарных наук. Вот Фуко говорит о необходимости анализа дискурсов.

Выделим основные черты в анализе дискурсов, в археологии:

- Первое, это предпосылка эпистемологического разрыва. Разрыв тотальности. Логика тотальности это логика идеологии. Сверх-смысла. Проблематизация разрывов между фактами, событиями. Фрагменты, а не тотальности. Что вытекает из проблематизации разрыва? Возникает понятийная цепочка - граница, вырез. Аналитик вырезает свой объект. Все это вместо. Разрыв вместо непрерывности. Непрерывность на стороне логоса. А разрыв на стороне археологии, анализа дискурсов. Там нет никаких непрерывностей.

Далее, возникает «документ». Материал. Позитум, позитивность. Археолог работает с документом. Как? Имманентно. Внутренним образом: выявляя его внутреннюю логику, а не навязывая ему сверх-смыслы. Дать право документу быть документом. До этого документы чему-то служили, имели цель вне самих себя. В больших идеологических системах с документами работают по-другому. Уничтожить документ тоже интересный способ интерпретации. В высшем смысле логика тотальности. Как «небывшее».

Заметим, насколько у Фуко проявляется пафос анти-интерпретации. Он романтически полагал, что возможно некое имманентное описание. Возможно ли такое в чистом виде? Любое описание - это интерпретация. Разница в том все же, понимаю ли я, что я делаю, когда я интерпретирую? Как я интерпретирую, чьей воле и какому дискурсу я служу? Надо ли мне самого себя ограничивать, критиковать? Надо ли производить усилие, чтобы избавляться от мании подгонять все под то, что я «уже» знаю, под свое удобство?

Вот к примеру сам Фуко это и есть дискурс. Либо логика тотальности, либо самокритика. У нас не бывает виртуозной критической позиции, когда мы уже не «запачкаемся» ни в одном из дискурсов. Все дело в понимании собственных границ. В попытке осознать свое собственное место, которое нас как-то детерминирует. Мы не абсолютно свободны. Может быть стать чуть-чуть более независимыми, - для нас будет уже большая победа. Может быть это лучше, чем прожить всю жизнь в мечтах об абсолютной свободе.

- Но это чуть-чуть начинает приобретать смысл, только если мы можем куда-то выйти. А если не можем, то за чем нам это чуть-чуть. Вы запрещаете всем стремиться найти этот выход.

За чем нам нужно подчинять жизнь каким-то внешним силам? Какому-то целеполаганию. Можно видеть в жизни ее самое. Приближаться к этому. Наш жизненный путь в эту сторону. Просто жить конечно тоже нельзя. Упроститься? Не ясно.

Их практика (постмодернистов) очень похожа на дзен практику. С документом более менее понятно. Десубъективация. Субъект это тоже целостность. Субъект сводит своеобразие к самому себе. Он видит в мире свой портрет. Он организует историю под себя. Субъект якобы главенствует над дискурсами. У Фуко ситуация переворачивается. Не субъект главенствует над дискурсами, это они говорят через субъекта. В разных дискурсах создается субъект дискурса: ученый, священник, воин. Одна из главных идей Фуко. Не можем мы с вами предполагать - говорит Фуко, - знать о каком-то субъекте, которые есть сами по себе. В христианстве это выражается через душу: через какой бы дискурс мы не говорили, мы сохраняем идентичность, мы равны сами себе, есть субстанция души. У Фуко в разных дискурсах мы разные, мы меняемся. Ведем себя по-другому: в суде так; в студии так; в магазине; в семье. Такая субъективность. Мы множественны. Игровая, танцующая позиция. Перспективная. Смотреть на мир из сотен глаз. Кто говорит? Важный вопрос для Ницше. Я стою в очереди и говорю: мне таких и таких сигарет. Говорит дискурс. Субъект становится местом дискурса. А если мы начнем сопротивляться дискурсу? Что такое практики «себя» у Фуко? Но мы занимаем позицию. Ангажируемся.

В следующий раз мы будем приближаться к смене героя. На ряду с Фуко у нас появится Лоран Барт и его «Смерть автора».