"All is full of love".
Одна из литературных идей, которыми мы с другом в друг друга периодически кидались, а потом я закинул ее на тамблер, и она привлекла как-то неожиданно много внимания. 2013 год.
Своего рода эксперимент: насколько я смогу "загустить" текст, не скатываясь в брутализм и откровенное издевательство над читателем. Плюс, хотелось выплеснуть такой вот, хм, неоднозначный образ, во многом напрямую противопоставленный саундтреку. И разное по мелочи, вроде смены ракурса на протяжении повествования без предупреждения.
И, пожалуй, не стоит это читать под еду, или если есть какие-то триггеры, связанные с физическим насилием.
Обязательный саундтрек, всё строится на нем.
Газоразрядная лампа, протрещав напоследок, плавно утухла, оставив после себя лишь слабо мерцающий ремнант. Тихий гул источника света исчез, оставив помещение наедине с симфонией растекающейся крови.
Негромкий, чистый, казалось, натянутый добела голосок Элли беспокойно носился по комнате, серебристым стеклом звеня о металлическую облицовку стен, зашнуровывая своим телом корсет песни, обводя волновыми рисунками изображения розовых звёздочек и сердечек, покрывавшие своей однотипной массой все четыре стены подобно незатейливой синкопированной мелодийке — только лишь в графике. Раздирая до крови свои нотки о тучные тела двух диванов, голосок заливал комнату без остатка. Элли пела, крепко зажмурившись, и удерживая такт по горячим, душным волнам любви, омывавшим её тело с каждой сильной долей в песне. Напряжение было слишком сильным для неё одной, и песня, заметно раскачивая бог знает как удерживавшуюся на ногах девушку, свободно выходила из её глотки. Не в силах противиться этому огромному, монолитному чувству, она медленными, скованными движениями подыгрывала неслышимому ритму на толстых жизненных струнах — не на каждом контрабасу такие найдутся. Каждое касание струн обкусанным пальчиком порождало негромкий, сдавленный хрип, проникавший в чистую ртуть голоса и кристаллизировавшийся в нём заметными шершавыми наростами.
Она видела, как Элли, увлекаемая размеренным ритмом, сделала шаг вперёд. Струны, доселе приятно вибрировавшие сводящей зубы болью, вдруг опали, усталыми путами опустившись на дощатый пол. Из-под зарослей нестриженых волос она видела, как Элли делала шаг, продолжая тянуть одну ноту. Затем ещё один. И ещё. Своеобразный вальс утопленника прервался на четвертом шаге: содрогнувшись всем телом, старшая из сестёр споткнулась о свои упущенные из рук кишки, и тяжело рухнула на пол.
Растянутые и уже получившие свои любовные раны ленты кишок белёсой паутиной перекрывали пыльные доски, словно стремясь вытечь, выскользнуть подобно змеям из распоротого брюха своей хозяйки. Тёплая сукровица неспешно разрисовывала бледную кожу Элли, проводя багряные чёрточки от нижнего края длинного разреза на животе до небольшой щёлки промеж её ногами. Конвульсивно подрагивая, она, уперевшись руками в пол, продолжала петь — теперь несколько громче, смертельным надрывом компенсируя трескающуюся гладь звукового потока. Медленный, спокойный ритм биения барабанов, вкупе с загадочными струнными переливами, казалось, исходил от всего, что имелось в этой комнате, заставляя всё ее нутро изнывать от нестерпимой любви. От сжигающего сознание безупречного тотема противоречивому чувству.
Сердце Элли выпустило больше маленьких красных капелек, разрисовывавших её кожу великолепными узорами — теперь уже изо рта и глазниц.
Она сидела на одном из двух диванов, том, что располагался сразу у двери - съёжившаяся, дрожащая, тихонько подвывающая в такт старшей сестре. Крупные, чистые слёзы быстро скатывались по проторённым уже путям, очерченным поблёскивающими дорожками на землистом лице. Переливаясь на холодном свету грязной лампы под потолком, слёзы собирались в уголках огромных глаз, аккуратно выбирались из-под опеки века, и катились вниз, приминая пушок на лице — катились, дабы упасть на деловитую мягкость дивана. Дабы дрожать в такт пульсирующему ритму, летя сквозь мириады кристалликов голоса, рассеянных в воздухе. Дабы сотрясти старый диван своим падением — ровно настолько, чтобы разбиться и отразить звук. Длинное, похожее на заточенную со всех сторон стальную линейку лезвие взрезало кожу левой ноги, не встречая почти никакого сопротивления. Вспарывало плоть с надрывными переливами клавиш. Разрезало мышцы и вены, в такт пульсации нестерпимо горячего, чувственного жара внутри, расплавленным взглядом растекавшегося по всем клеточкам тела. Криво, неуклюже выведенные светлые узоры густыми потёками спускались ниже по телу, с любопытством заглядывая в глубокие надрезы, и оставляя за собой нестерпимую вонь сгорающей кожи и опалённого мяса. Вонь, поднимаясь, перемешивалась с запахом обгоревшей синтетики — отброшенная на подушку дивана кисть со снежно-белой краской успела прожечь её насквозь. Белые комья полос заполняли собой огромные разрезы на ногах, ловя в объятья вытекающую кровь, и отравляя её своими пузырящимися поцелуями. All is — *всхлип* — full of love... Сожжённые вязким снегопадом глаза немигающе сверлили сердца иссохшими роговицами, когда губы, синюшно дёргаясь, выводили ноты вслед за старшей.
Несколько капель молочно-белой отличности от остальных упали ей на нос. Но она, дёргаясь и хныкая, не могла убрать эти искры болезненной любви с носа. Сегодня она вошла в комнату, оставив свой халат снаружи.
Средняя сидела на диване у дальней стены, нервно ощупывая мягкими, обволакивающими медузами взгляда то кофейный столик около диванов, то обшарпанную и испещренную ладонями деревянную дверь напротив, то одобрительно позвякивающую кучу ржавых лезвий в углу, то бесконечно тёплый розовый мотив на стенах. Внутри неё всё кипело, стремясь излить на свободу голос, но сколько бы она ни старалась, ничего, кроме хрипа и судорожного чавканья наружу не прорывалось. Она захлёбывалась в многогранной эссенции самой себя, её сознание терялось в дебрях огромных, беспорядочно, подчиняясь строгой закономерности безумства, зацветавших розовых кустах музыки. Духота помещения пронзала всё её существо тупым концом ножа. Она чувствовала, что захлёбывается. Что захлёбываются все они, что с этим непередаваемо сладостным, раскаляющим все чувства океаном им не совладать. Пальцы её судорожно забили по ветхой, изорванной ткани дивана, поднимая в воздух завивающиеся кудрями влюблённых облачка пыли. В безотчётной панике вжималась она в спинку дивана, поднимая голову как можно выше. Сотрясаясь всем телом наблюдала она, как Элли, подсунув ладони под себя, уткнулась лицом в поднимающееся море переливистой крови, пополнив его густым потоком из глубокой раны на лбу. Пытаясь вымолвить хоть что-то, она видела, как она, поглядывая на набухающую красным копну старшей, перестала взрезать свою обожжёную кожу, и, громко всхлипнув, сунула лезвие в рот, откуда потоком хлынула кровь, вытекая из пропоротого горла, спускаясь по груди, минуя опалённый лобок. Она тяжело повалилась набок, шёпотом продолжая оглушительную уже песню.
Средняя давилась. Давилась своим языком, вздрагивала, когда подступающее кровавое море затрагивало её ладошки, силилась протянуть одну ноту. Всего одну. С надсадным хрипом она откусила язык, избавившись от стеснявшего её обрубка, и позволяя горячему жидкому чувству наполнять её рот. Теряя звуки, она с усилием пропела одну строчку. Всего одну. Пропела, жмурясь и трясясь от невыносимого чувства стремительно затапливавшего её кровавого океана любви, поднимавшегося с каждым ударом барабана.
Алое море полилось её в глотку, заливая горло, забивая ноздри, выжигая своим аморфными телом глаза и уши. Последний раз попытавшись задрать голову ещё выше, средняя, судорожно тряхнув многочисленными косичками, захлебнулась.
Обескровленно-бледная, словно фарфор с фиолетовым оттенком, девушка в последний раз вытянула голову вверх, прохрипела что-то обрубком языка, тряхнула многочисленными косичками и рухнула с дивана, с силой ударившись головой о запылённые доски пола, пустив тонкую паутинку трещин в путешествие по некогда могучей части дерева. Её тело частично свесилось с кромки древнего дивана. Ноги медленно разъехались, неприлично обнажив доселе сокрытое для жгучего взгляда облезлых розовых сердечек и звёздочек на стенах.
Всякое движение в комнате прекратилось. Серебристая шнуровка голоса бесследно расстаяла в воздухе.
Газоразрядная лампа, протрещав напоследок, плавно утухла, оставив после себя лишь слабо мерцающий ремнант. Тихий гул источника света исчез, оставив помещение наедине с симфонией растекающейся крови.