Корни, традиции и почва
Думаю, читатель уже не раз замечал, что современные люди сильно обращены к исторически корням. Они интересуются своей родословной, всерьёз воспринимают политические апелляции к прошлому и относительно остро реагируют на сносы памятников старины. Часто встречаются люди, которые называют себя «старомодными», и в целом подвержены некоему ретро-стилю в жизни. В определённом смысле — это бытовой традиционализм.
Это внешняя копия восторженных интеллигентных студентов 1970-х (знаменитые «физики и лирики») или копирование интеллигента начала XX века. Религиозные искатели, приверженцы традиционных семейных ценностей, эстеты — любители архитектуры или «деревенщики» — если мы подвергнем их общей абстракции, то увидим некое единое поветрие. Эти люди смотрят на настоящее из прошлого.
Однако подобное явление соседствует с массовым дилетантизмом в области исторических познаний. Их знания не носят систематического характера, история, историческое — это просто априорная ценность. Человек привязывается к определённой области исторического чуть ли не мировоззренчески. При этом наше общество живёт в эпоху геноцида историко-культурного наследия, всё меньше читает, узнаёт, а значит, и мыслит.
Мне приходилось разговаривать с одним националистом левого толка, который так и не смог бы объяснить, за что так любит русскую историю и культуру. Он не интересовался русской литературной классикой, национальной архитектурой или произведениями искусства, не мог спорить об истории России. Но был упрям в своём «почвенничестве».
И здесь нет противоречия. Вся суть в том, что более-менее массовая обращённость к истории — это сигнал о том, что нет будущего.
Что же заставляет человека жить прошлым, историей? Почему люди острее реагируют на снос какого-либо культурного памятника, по сравнению, скажем, с советским периодом? Это объяснимо. В советское время люди всерьёз верили в наступление будущего, мечтали о нём и строили его образ. Так или иначе, но даже в самые тяжёлые годы существования страны сохранялась надежда, некая осмысленная цель. Ничего страшного, что снесли что-то, мы же обязательно построим много нового и замечательного. Снесли старый дворец? Мы вот-вот построим пять новых.
И в самом деле: окружающий быт стремительно менялся, прогресс нёсся вперёд, уровень жизни людей поднимался — медленно, но верно. Удивительно, но некоторый импульс прогресса и революционности захватил даже «мещанские» 80-е. Вспоминаются строки советской песни:
«Слава вперёдсмотрящему, слава вперёдидущему! Путь наш из настоящего — в славное грядущее!»
Чтобы понять, почему сейчас люди в большей степени обращены к прошлому, посмотрим на некоторые контркультурные течения послесталинского СССР. Историк А. В. Шубин так пишет о движении в защиту памятников истории и культуры в 1960-х годах:
«Оно развивалось на стыке прогрессистской и почвеннической (консервативной) интеллигенции и было ответом на индустриальный рывок и урбанизацию, корёжившую архитектурный облик городов. Свою роль играло и сопротивление разрушению церквей, продолжающемуся в это время уже не по злому умыслу властей, а от бесхозности и заброшенности. <…> В середине 60-х гг. в среде интеллигенции возрос интерес к русской культуре, что было естественным следствием расширения разномыслия, когда официальная идеология всё меньше определяла духовные интересы людей. Движение защитников старинной архитектуры разрасталось, энтузиасты ездили реставрировать церкви, проводили вечера, посвящённые русской старине, распространяли информацию о готовившихся сносах старинных зданий, агитировали против этого».
СССР всё менее стремился вперёд в осуществлении на деле социального прогресса, сохраняя лишь идеологические заклинания. Противоречия настоящего толкали ищущих смысла в жизни к истории, а стабильность всё больше воспринималась желающими перемен как безысходность, как стабильность уродств общества (положительные моменты обыватель часто отмечает лишь впоследствии, когда есть с чем сравнить).
Люди становятся консервативными во взглядах не столько от серьёзной убеждённости в подобных идеях, сколько от понимания, что эта система, какова бы она ни была, есть в наличии, работает. Сохранить бы её, хоть относительную стабильность, пусть это и стабильная деградация. А что взять за пример? Славное прошлое.
Значит, либо прогресс неясен, туманен и непонятен, либо его реалии (здесь и сейчас) отталкивают и ужасают людей. Так было с советскими художниками «сурового стиля» (1960–70-е годы), отказывающимися от парадного и оптимистичного изображения реальности. Они стремились показать то, о чём не принято было говорить. Их пессимизму вторят писатели-почвенники. Шубин пишет:
«Произведения „деревенщиков“ в конце 70-х гг. всё более критичны. Они показывают моральное разложение, царящее в обществе „развитого социализма“, разрушительное воздействие индустриальной машины — „технического прогресса“ на человека и природу. Надежду на спасение „деревенщики“ видят в сохранении традиций, а не в победной поступи прогресса».
«Деревенщики» вообще стали в культуре своего времени своеобразным явлением. Они критически относились к прогрессивным новациям, которые использовались в деревнях, урбанизации. Они предельно внимательны к совсем не пропадающей разнице между городом и деревней, вымиранию последней, к простому человеку «из глубинки», носителю традиционных ценностей.
Для них характерна апелляция к деревне, как некому гаранту сохранения этих ценностей (за что они и получили своё название).
Вспоминаются лирические моменты одного из рассказов Шукшина, где герой, будучи городским столяром, «читал разные книги про старину, рассматривал старые иконы, прялки... А затем в то же лето, стал приглядываться к церковке». А другой, напротив, сшибает крест с деревенской церкви и принимает активное участие в сносе, но лишь потому что «попа одного возненавидел за побои медным крестом».
Тот же Шукшин, приветствуя предложение «организовать жизнь иначе классом более культурным, думающим», всё же достаточно глубоко переживает утрату чувств, основанных на народных обычаях и традициях, имеющих корни в далёком прошлом.
Например, в его произведении «Печки-лавочки» главный герой так говорит о деградирующем советском обществе:
«Вот — городской человек. Вот нам говорят: давайте сравняем город с деревней. Давайте! Значит, для вас в городе главное что, деньги? Ну, значит, давайте и для деревни так же сделаем — деньги будут главными. А — хрен!.. Так нельзя».
Думается, дело здесь в том, что чем меньше люди могут с надеждой смотреть в будущее, тем больше среди них укореняется консерватизм и обращённость «к корням».
Настоящее современного общества нестабильно, а будущее неопределённо. Единственное более-менее устойчивое и, как кажется, крепкое, значительное, мощное — прошлое. К памятникам культуры привязываются столь сильно в числе прочего потому, что это нечто, на что можно опереться в жизни, в том числе идеологически: ведь смутно осознаёшь, что от прогресса ждать нечего. Так сохранить бы то, что есть! Оттого человек и держится сейчас всеми силами за якорь, привязывающий его к более-менее понятному и стабильному в жизни, — историю и культуру, бытовой традиционализм, которые накладываются на такой же примитивный национализм.
Таким образом, для части советского общества будничная жизнь была стабильна донельзя, существенных изменений не ожидалось, а прогресс показывал себя через (в том числе) страшные явления (как внутри страны, так и в мировом процессе). И люди обращались к прошлому в поисках ответов. В современной России настоящее плохо и нестабильно, нет будущего, по крайней мере счастливого — люди вновь обращаются к прошлому. Только уже нет советского стремления вперёд, хоть какого-то положительного прогресса, даже в потенции.
Поэтому из советской контркультуры «почвенничество» вылилось в довольно широкое поветрие. Только теперь и сам Советский Союз выступает подчас в качестве славного прошлого. Чуть подробнее о советской ностальгии мы уже рассуждали.
Выходит, неудовлетворенность настоящим, страх или неприятие будущего детерминируют тоску по прошлому.