Ранняя история Японии и проблемы формационной теории
История Японии представляет интерес во многих отношениях, особенно, что касается крайне важного раннегосударственного этапа. О зачатках и развитии ранних государств в Египте, Месопотамии и прочих классических цивилизациях известно очень немного, так как письменности в тот период или не было, или она использовалась крайне ограниченно. Письменность в Японии появилась позже государственности, однако о ранних этапах истории этой страны осталось немало китайских и корейских источников. Они не дают исчерпывающей картины, но из них можно узнать не меньше, чем, например, из римских источников о жизни древних германцев.
Япония — изолированная своеобразная страна, не утратившая своей специфики даже под традиционным для региона сильнейшим китайским влиянием. Тем более ценно то, что в японской истории мы обнаруживаем формы, свойственные практически всем историческим народам, пусть и носящие печать островного своеобразия.
Японские острова никогда не знали внешнего завоевания (если не считать завоевателями самих японцев), и естественный ход их истории не прерывался привнесением иных порядков. Попытка построить государство китайского типа (реформы Тайка) не была полной копией континентальной государственности и была вызвана не внешним воздействием, а внутренними потребностями. Таким образом, история Японии представляет собой образец, если так можно выразиться, естественного развития, что встречается крайне редко.
Ранний период японской государственности породил немало споров, затронувших ряд проблем формационного подхода, что также представляет немалый теоретический интерес.
Краткий исторический обзор
Переход от присваивающей экономики к производящей на Японских островах связывают с миграцией с Корейского полуострова носителей алтайских языков. Произошло это в период Яёй (III в до н. э. — III в. н. э.). Переселенцы выращивали, по некоторым данным, до 40 культурных растений. Кроме того, они принесли с собой на острова технологию производства и обработки металлов — железа и бронзы. Как пишет японский историк-марксист Хани Горо, начиная с I века н. э., в китайских источниках отмечается наличие у японцев эксплуататорских слоёв — начинается раннегосударственный, раннеклассовый период.
Первые японские государства мало чем отличаются по своей структуре от первых государств Древнего Востока и античного Средиземноморья. Известный в левых кругах автор Перри Андерсон замечает, что «греческие свобода и рабство были неотделимы друг от друга — одно было структурным условием другого в… системе, которая не имела… соответствия в социальных иерархиях ближневосточных империй». То, что свобода полноправных граждан являлась обратной стороной рабства — факт очевидный, но насчёт отсутствия соответствий Андерсон ошибается. Так, советский японист М. Воробьёв отмечает, что «создание зависимого слоя населения в условиях распада первобытнообщинного строя — явление всемирного порядка», а «японский вариант этого процесса отличался лишь спецификой выражения этого процесса».
Российский историк Д. Суровень пишет, что «современные представления о социальной структуре рабовладельческого общества выглядят следующим образом: она представляет собой не двучленное (рабы и рабовладельцы), а сложное образование, включающее дифференциацию на три сословия (по правовому признаку: свободные члены общины — полноправные свободные; свободные, но не входящие в общинный коллектив — бесправные свободные; несвободные — рабы); и три класса (по социально-экономическим признакам: эксплуататоры; свободные мелкие неэксплуатаруемые производители; эксплуатируемые производители)».
Согласно китайским источникам, «вожень» (так китайцы называли ранних японцев, в переводе означает — карлики) делились на свободных общинников, которые, в свою очередь, распадались на знать и рядовых членов общины, неполноправных свободных (шенкоу), и рабов (нуби). В японских письменных источниках, появившихся позже, неполноправные именуются «бэмин».
Бэмин — зависимые, формировались из людей, по каким-то причинам изгнанных из общины или её покинувших, мигрантов из Кореи и Китая, преступников, пленных. Они не имели прав собственности на землю, обрабатывая землю хозяина, но, в отличие от раба, бэмин были субъектом, а не объектом права, вещью, и пользовались относительной свободой.
Согласно Хани Горо, рабы (нуби, нухи) «были сконцентрированы в огромном количестве главным образом в руках крайне малочисленной группы: императора, представителей придворной аристократии и местной родоплеменной знати, которые имели по нескольку десятков, сотен и даже тысяч рабов». Как пишет японист Юрий Кузнецов, «при численности населения около 6 млн. количество рабов составляло около 10 % всего населения, а в отдельных деревнях и того меньше».
В японском варианте мы находим такую же сословную и классовую дифференциацию, какую можем найти у многих других раннерабовладельческих государств. Так, В. Емельянов в книге «Древний Шумер. Очерки культуры» описывает население шумерского города-государства, которое разделялось на общинную знать, рядовых общинников — свободное сословие; бывшие общинники, утратившие общинные связи, клиенты храма, члены храмовой администрации и ремесленники, не имевшие собственной земли — неполноправные свободные; рабы.
То же самое — в античных государствах. Патриции — свободное сословие, плебеи и перегрины — неполноправные свободные, рабы — в Риме. Свободные граждане полиса, неполноправные свободные (метэки, периэки), рабы (илоты) — в Греции.
В «Истории Древнего Востока» под редакцией Ивана Ладынина и Бориса Ляпустина можно найти описание аналогичной социальной структуры додинастического Египта:
«Возможно, первоначально термин „пат“ должен был обозначать полноправное свободное население (по аналогии с другими ранними обществами, очевидно, общинников) государства, которое под знаменем своего исконного культа бога Хора вело успешные завоевания и в итоге объединило страну (т. е. Тинисского царства). Словом „рехит“, вероятно, называли обитателей присоединяемых к нему областей, по крайней мере на первых порах не получавших равноправия с его первоначальными подданными … Заметим, что подобная структура общества, переживающего пору становления государственности, характерна не только для Египта — не случайно первые интерпретаторы терминов „пат“ и „рехит“ сразу вспомнили о терминах ранней Римской республики „патриции“ и „плебеи“».
На раннегосударственном этапе аппаратом принуждения по отношению к несвободным (рабам) и полусвободным выступала вся община и её иерархи в лице вождей, старейшин, глав родов. Высшие классы ещё не отделены от общины и являются её частью, как и земельная собственность, находящаяся под их частичным контролем ещё не вполне оформившаяся частная собственность. Они имеют право на продукт с земли, но не могут её ни отчуждать, ни наследовать, так как земля ещё находится в общем владении. Однако при этом должности в общинной иерархии уже являются наследственными. В Японии некоторое время даже так называемые «царские поля», продукт с которых шёл на содержание императора и его двора, не были собственностью царской семьи, а собирались из «пожертвований» глав общин и забирались обратно после смерти или свержения монарха.
Как отмечают историки, о землепользовании у ранних японцев известно немного. Судить об этом вопросе зачастую остаётся по наблюдениям современных обществ, находящихся на ранних стадиях развития. Н. А. Бутин в книге «Социальная структура полинезийцев» указывает, что отдельные главы домохозяйств имели особый, выделенный из общинной земли участок, который совместно обрабатывали рядовые общинники. Формально — это общая земля, но уже серьёзный шаг к частной собственности. Также глава получал подношения — плоды первого урожая, лучшую часть улова рыбы и выполнял жреческие функции, будучи посредником между божеством и общиной. Видимо, нечто похожее можно было наблюдать и в Японии.
«Впоследствии положение изменилось, уже в VII веке вовсю шли жестокие распри за право наследования. Вероятно, тогда уже было что делить — и привилегии, и имущество»,
— пишет историк Эдуард Дейноров.
Когда высшие классы окончательно отделяются от общины и появляется частная собственность на землю в полном смысле этого слова, можно говорить о завершении раннегосударственного этапа и уходе в небытие раннеклассового общества.
Археологические данные по периоду Кофун дают основания полагать, что в это время шло стремительное расслоение древнеяпонского общества и возникновение частной собственности у общинной знати. Были найдены хранилища того периода, которые вмещали 4,5 тыс. тонн зерна. Ничего подобного до этого не было. В то время велось активное строительство погребальных курганов. По данным историка-япониста Юрия Жукова, самый большой курган императора Нинтоку — более 200 м в диаметре — вмещает в себя более 1 млн 400 тысяч м³ грунта, на его постройку было затрачено более 1 млн 400 тысяч человеко-часов. В поздний период Кофун курганы уменьшаются в размерах, но их становится намного больше, что говорит об увеличении количества и богатств знати. В это же время усадьбы знати выделяются из общинных земель. Государственный аппарат окончательно отделяется от общины, хотя официальная титулатура еще долгое время сохраняет родоплеменной характер.
М. Воробьёв приводит схему япониста Тома Сэйта, у которого «процесс становления японского государства развивался в такой последовательности: племенной союз (будзоку рэнго) — союз мелких государств (сёкокка рэнго) — объединение страны (кокудо тоицу)». Такую же схему можно применить, например, к Греции. Отдельные общины объединялись в союз (синойкизм) и образовывали политию (город-государство), союзы (Афинский, Этолийский, Ахейский и т. д.), затем наступала стадия единого государства. Разница только в том, что в Греции этот процесс растянулся на гораздо больший промежуток времени, а объединение произошло через подчинение другому государству.
В Японии частная земельная собственность возникает в связи с освоением целинных земель, а не присвоения общинных. Стоит обратить внимание на то, что крестьяне на частных землях в Японии — это не бывшие свободные общинники, а из сословия полусвободных. Общины, находящиеся на высшей ступени социальной иерархии, ещё сохраняют относительную свободу и утрачивают её лишь с окончательным оформлением феодальных отношений.
«Если раньше высшая знать, подчиняя себе местную, просто облагала её данью, то теперь она стремилась переселить членов покорённой общины на свои земли в качестве зависимых землепашцев».
(М. Воробьёв «Япония в III—VII вв.»).
Единое японское государство (Ямато) первоначально представляло собой довольно рыхлое образование со слабой централизацией. Хозяйственные, внутри- и внешнеполитические потребности входили в конфликт с его несовершенной формой. Как отмечают историки, это было понятно уже правящему клану Сога (клан, традиционно для Японии державший власть, тогда как власть императоров была лишь видимостью), который предпринял первые попытки централизации, однако рост частных владений знати в период Кофун и Асука препятствовал этому. Знати, заимевшей свою собственность, которая была своего рода государством в государстве, со своими частными армиями подчиняться центру не очень хотелось. В результате Японию поразил кризис, приведший к падению Сога.
М. Воробьёв приводит цитату из японского документа, датируемого 645 годом.
«Свары между ними (знатью) не прекращаются. Некоторые прирезают себе десятки тысяч сиро рисовых полей, тогда как другие не имеют участка земли, чтобы воткнуть иголку. Когда наступает время уплаты налогов, оми, мурадзи, управляющие царскими корпорациями, сначала собирают для себя и лишь после этого передают часть [царю]. При ремонте дворцов и насыпке курганов они употребляют своих собственных зависимых и заставляют их работать сколько придётся… Сильные захватывают землю и воду и, превратив их в частную собственность, продают народу, требуя ежегодных выплат…»
«Одна из основных причин падения Сога состояла в неудовлетворении ими крестьянских требований предоставления земли. Не освободили они от зависимости и податное население бэ (бэмин), что в сочетании с ухудшающимся экономическим положением, усугублённым стихийными бедствиями и эпидемиями, накалило до предела внутриполитическую обстановку в стране»,
— пишет Юрий Кузнецов в «Истории Японии».
Вдобавок над страной нависла угроза внешнего вторжения с Корейского полуострова, а государству со слабым центром дать серьезный отпор потенциальным захватчикам крайне затруднительно.
Так называемые «реформы Тайка» стали попыткой выйти из кризиса раннерабовладельческого государства и создать систему управления, близкую к китайской бюрократической системе, но с явной японской спецификой.
Реформы сводились к основным пунктам:
- Упразднялись частные владения и частно-зависимые категории населения, вводилась система государственной собственности на землю.
- Прежние титулы упразднялись, а их носители получали дворы в кормление в виде натуральной ренты. Средние и мелкие чиновники в качестве платы получали полотно и шёлк.
- Вводилась новая административно-территориальная система.
- Появилась надельная система землепользования.
- Вводилась система трёх натуральных налогов: зерном, ремесленными изделиями, трудовой повинностью.
Одним из важнейших моментов реформ было фактически правовое уравнивание свободных общинников с зависимыми безземельными бэмин. Разница между ними теперь состояла только в величине земельного надела — бывшие бэмин получали меньший по площади участок земли. Таким образом, Япония после реформ Тайка вступила из раннерабовладельческой эпохи в раннефеодальную. Труд рабов всё ещё использовался, но постепенно его доля уменьшалась и к середине IX века применение рабского труда в сельском хозяйстве и вовсе сошло на нет.
Возникшее в результате реформ раннефеодальное «правовое государство», или «система Рицурё», к этому времени переживало кризис. В VIII веке императорское правительство издало закон о приватизации целины, который привёл к росту частных хозяйств (сеоэн), что вошло в противоречие с существующей системой управления, основанной на господстве государственной формы собственности.
Хани Горо указывает как на одну из причин кризиса системы Рицурё массовое бегство крестьян со своих наделов и их уклонение от повинностей. Китайская система эксплуатации привела к китайским же результатам. В Китае крестьяне также бежали с государственных земель от разоряющих их податей. Бежали как на окраины, так и в частные хозяйства, где повинности были менее обременительны.
Раннефеодальное японское государство вступило в длительную полосу кризиса, который разрешился в XII веке после войны кланов Тайра и Минамото установлением первого в истории страны сёгуната Камакура. Начиная с этого времени, мы уже можем говорить о вполне зрелом японском феодализме, продержавшемся вплоть до конца эпохи Эдо, то есть до второй половины XIXвека.
Споры вокруг периода раннего периода японской истории
Юрий Кузнецов в учебнике «История Японии» не согласен с тем, что в этой стране имел место рабовладельческий период. Ссылаясь на китайскую летопись 238 года, где говорится о даре «императрицы» Химико китайскому императору в виде десяти рабов и рабынь, он отмечает, что малое количество дара указывает как раз на то, что рабы в Японии были на вес золота и, соответственно, редко использовались. Хотя далее по тексту Кузнецов неоднократно упоминает о рабах и об источниках рабства, которые ничем не отличались от таковых в любом другом государстве древнего мира, более того, пишет о «чиновниках», что в условиях первобытности является натуральным нонсенсом.
Далее в главе «Становление феодальных отношений» он пишет:
«Специфика исторического развития Японии состояла в непосредственном переходе от первобытно-общинного строя к феодализму, минуя рабовладельческую формацию».
Также Кузнецов отмечает, что известнейший советский японовед академик Н. И. Конрад придерживался того же мнения.
В чем очевидная слабость и даже нелепость этой позиции? Если мы говорим о первобытно-общинном строе, то о какой государственности может идти речь, а она в Японии, по крайней мере, с периода Кофун уже была. Между тем Кузнецов излагает политическую историю того периода (о политической истории первобытности говорить нелепо), но раздел о культуре у него именуется культурой первобытно-общинного периода. В таком случае культуру классической Греции мы должны именовать тоже первобытно-общинной — ведь там мы находим формы, мало чем отличающиеся от японских. Ошибка тут очевидна: часть выдаётся за целое, а подчинённый момент исторического развития — за основной. Остатки недоразложившегося первобытно-общинного строя, то есть один из моментов, кладутся в основание характеристики целого. Он разложился окончательно только с приходом капитализма, но это не даёт основания называть период между древним миром и буржуазным строем первобытно-общинным.
Парадоксальным образом Конрад, Кузнецов и прочие историки, придерживающиеся концепции отсутствия рабовладельческого строя в Японии, своим отрицанием, наоборот, подтверждают позицию своих оппонентов. Мы видим, что раннегосударственный период до реформ Тайка они отказываются классифицировать как феодальный (в крайнем случае — раннефеодальный), то есть общество времён Яёй и Кофун феодальным не было. Приписывание вполне оформленного государственного периода к первобытно-общинному строю, как говорилось выше, — просто нелепо. Тогда логичен вопрос: о какой формации в таком случае может идти речь? Она не должна быть ни первобытно-общинной, ни феодальной.
Ясно даже из Кузнецова, что первые японские государства появились в Яёй и определённую часть этого периода уже нельзя считать первобытно-общинным строем, но и на феодализм он явно не похож. Зато Яёй и Кофун имеет массу сходных черт с классическими рабовладельческими государствами Европы и Азии, что не раз выше подчёркивалось.
Разумеется, точку зрения таких историков как Конрад и Кузнецов поддерживают не все.
«Древнее рабовладельческое общество Японии, находившееся под влиянием континентального Китая, где в то время уже существовал феодализм, не достигло того уровня развития, какой был характерен для античной Европы. В Японии рабовладение переплеталось с крепостничеством, иначе говоря, Япония достигла полурабовладельческой-полукрепостнической стадии развития, от которой она перешла к феодально-крепостнической стадии»,
— пишет японский историк-марксист Хани Горо.
В то же время, по мнению Горо, отличие Японии было в том, что рабовладельческий период носил на себе массу «родимых пятен» родового строя, в отличие от Древней Европы. Однако это совсем не так, Европа также была покрыта «родимыми пятнами» с ног до головы и избавлялась от них очень долго.
Довольно выверенную позицию занимает уральский историк Д. Суровень, который называет этот период раннерабовладельческим, что сразу снимает ряд вопросов (Суровень Д. А. «Возникновение раннерабовладельческого государства в Японии»). Таким образом, получается, что рабовладение в Японии по определённым причинам не достигло зрелости, пережило кризис и перешло в феодализм, что, в целом, соответствует историческим фактам.
В то же время такие термины, как «раннерабовладельческий» или «раннефеодальный», возможно, тоже далеко не исчерпывающи хотя бы потому, что раннеклассовые общества получают такие наименования как бы задним числом. Получили на выходе развитое рабовладение — значит «раннерабовладельческое» (как правило), феодализм — «раннефеодальное», тогда как этап ранней государственности, будь он предрабовладельческим или предфеодальным у разных народов и в разные периоды истории имеет множество сходных черт.
Например, структура скандинавского раннефеодального общества практически в точности воспроизводит формы, известные по обществам раннерабовладельческим. Там мы видим слой знати, вышедшей из родоплеменной, общинной верхушки, условно свободных земледельцев-бондов, слой полусвободных, формировавшихся из разных слоев: хускарлы (наёмные работники бондов), ландбоары (арендаторы), отпущенники (бывшие рабы) и, наконец, несвободные — рабы (трели).
Похожую структуру мы находим также в варварских германских «правдах» — первых правовых сводах раннесредневековых государств Западной Европы. Классическим образцом такого рода является франкская «Салическая правда», в которой мы находим рабов, слой лиц с зависимым статусом (литов) и, наконец, свободных франков. Литы не имели политических прав, своей собственной земли, работали на земле хозяина. В то же время они располагали определённым личным имуществом, так как, согласно нормам салического права, литы платили особый налог за вступление в наследство.
Был ли рабовладельческий строй рабовладельческим?
Стоит ли тут говорить о какой-то отдельной формации, которая является зародышем либо рабовладения, либо феодализма? Советский антиковед Елена Штаерман в отношении раннего римского общества употребляла термин «античный способ производства» в противоположность рабовладению. Но этот термин нельзя счесть удачным, поскольку этот способ производства (если считать его отдельным) выходит далеко за рамки античности как географически, так и хронологически. «Ранний Рим» мы находим и в Японии, в Скандинавии, в Египте, Мексике — где угодно.
Елена Штаерман в статье «Марксизм и антиковедение. Критический взгляд» пыталась разделаться с «рабовладельческим строем» и «догмами», но в результате не прояснила вопрос, а ещё больше его запутала:
«Во-первых и в главных, несомненный вред принесло господство в нашей науке ставшего непререкаемой догмой понятия „рабовладельческая формация“. Достаточно известно, что появилось оно по конъюнктурным соображениям, требовавшим обоснования единого хода исторического процесса для всех народов, проходивших одинаковые стадии развития от первобытной до социалистической формации… Признав „рабовладельческую формацию“, мы признали её основными классами „рабов“ и „рабовладельцев“. Если бы мы соответственно подошли к капиталистической формации, мы сочли бы основными классами „нанимателей“ и „нанимаемых“ и к первой категории отнесли бы всех, кого-то нанимающих от владельца заводов, до человека, нанявшего служанку, а ко второй категории всех, работающих за плату от министра и менеджера до дворника и официанта. Именно так и получается у нас с „рабами“ и „рабовладельцами“, что в наибольшей мере вызывает на Западе критику наших, отождествляемых с марксизмом, работ? Между тем Маркс не конструировал никакой „рабовладельческой формации“, говорил об „античном способе производства“ и раскрыл это понятие, дав характеристику античной городской общины, её двуединой, частной и коллективной собственности, с её военной организацией, с её вторичной стадией, возникающей с развитием ремесла и включением в общину ремесленников, с эпохой расцвета, когда рабство ещё не овладело производством, с совпадением гражданского и политического общества, обусловившим особую роль „политики“, и постепенным перерождением и разложением по мере развития денежного хозяйства и рабства».
Опираясь на «античный способ производства», Штаерман не отказывает в правомерности и всем остальным «способам» вроде «азиатского», «германского» и проч. Перри Андерсон вообще додумался до «скандинавского» способа производства. Если так, то почему бы не существовать способу производства деревни Гадюкино или способу производства Василия Петрова?
К слову, Штаерман вовсе не атаковала марксизм, а пыталась его защищать, но отрекаясь от «догм», она фактически разрушает формационный подход. В чём неудовлетворительность её критики? Да потому что это уже не формационный, а цивилизационный подход, только поставленный с культурологической почвы на производственную. Да и то лишь на первый взгляд. Почему различаются «азиатский», «германский», «античный» способы производства? Штаерман удовлетворительного ответа на этот вопрос не только не даёт, она даже его не ставит. Остаётся только гадать, и гадание закономерно приводит к объяснениям через некие культурные, расовые, национальные различия. Почему у германцев был «германский способ производства»? Да потому что они германцы. Неудивительно, что в статье Штаерман делает реверансы в сторону Тойнби и Шпенглера.
Между тем, Маркс, когда писал о формах собственности (не способах производства), не расселял эти формы по различным географическим, национальным и культурным квартирам, как может показаться, а пытался разобраться в их генезисе, считая, что в Азии мы видим наиболее древнюю форму общины, в Средиземноморье времён античности — её более зрелую стадию, у германских народов — следующую стадию, за которой следует разложение общины под влиянием развитых товарно-денежных отношений. Поэтому национальная, географическая привязка тут должна пониматься лишь условно, как обозначение одной и той же формы на разных стадиях её развития. Причём это место у Маркса — это лишь его попытка разобраться в вопросе, а не истина в последней инстанции. Ни достаточным материалом, ни временем для глубокого изучения проблемы он не располагал, хотя она никогда не уходила из его поля зрения. В одном из примечаний в работе «К критике политической экономии» Маркс писал:
«Более тщательное изучение азиатских, особенно индийских, форм общинной собственности показало бы, как из различных форм первобытной общинной собственности вытекают различные формы её разложения. Так, например, различные, оригинальные типы римской и германской частной собственности могут быть выведены из различных форм индийской общинной собственности».
О чём тут можно говорить, если, например, письменных источников о самой ранней стадии зарождения первых государств даже сейчас кот наплакал. И намного больше их, видимо, не станет никогда, поскольку самый ранний государственный период часто не имел никакой письменности хотя бы по той причине, что она тогда и не очень-то была нужна. Хозяйство ещё не было развитым настолько, что нуждалось бы в регулярном бухгалтерском учёте, а громадное большинство древнейших письменных источников — это те самые сухие бухгалтерские данные.
Но вернёмся, наконец, к рабовладельческому строю. Очень хорошо по этому поводу высказался Энгельс в письме Конраду Шмидту от 12 марта 1895 года:
«Разве феодализм когда-либо соответствовал своему понятию? Возникший в Западнофранкском королевстве, развитый дальше в Нормандии норвежскими завоевателями, усовершенствованный французскими норманнами в Англии и Южной Италии, он более всего приблизился к своему понятию в эфемерном Иерусалимском королевстве, которое оставило после себя в „Иерусалимских ассизах“ наиболее классическое выражение феодального порядка. Неужели же этот порядок был фикцией, оттого что лишь в Палестине он достиг на короткое время вполне классического выражения, да и то в значительной мере лишь на бумаге?»
Несмотря на то, что речь здесь идёт о феодализме, то же самое можно сказать и о рабовладении. Если оно достигло своего наивысшего развития только в Средиземноморье времён античности, значит ли, что оно было фикцией? Конечно же, нет. Если в некоторых обществах рабовладельческий строй не достиг своих высших форм, разве можем мы говорить о том, что его не было? Разве капитализм, господствующий сейчас на всей планете, везде развит равномерно? Вправе ли мы, сравнивая капитализм в США и капитализм, скажем, в Индии, на основании существующих различий провозглашать, что в Индии капитализма нет, а в США — есть? Существуют, конечно, любители поговорить о «феодализме» в современной России, но разве можно воспринимать всех этих говорунов всерьёз?
Мы не называем детей другим видом на том основании, что они не представляют собой зрелых биологических форм, так и ранние формы рабовладения не имеют под собой никаких оснований для выделения их в отдельную формацию. Большую путаницу вносит то, что переход варварских племён Европы к феодализму часто декларируется как чуть ли не скачок из первобытности. Но вышеупомянутые варварские «правды» позволяют говорить, скорее, о переходе от раннерабовладельческих отношений к феодальным, тогда как переход от первобытности совершился раньше, ещё до появления первых варварских королевств.
В конце концов, хотя бы многовековое соседство с Римской империей должно было совершить немалый переворот в варварских сообществах. Тем не менее, досредневековую историю германцев нередко упорно продолжают считать догосударственной и первобытной. Почему? Историки привыкли полагаться на письменные источники. Такое впечатление, что государство для многих из них — синоним письменности. Раз германцы царапали рунами чего-то там ритуальное, а не писали конституции — значит, государства не было. То, что при этом право «кодифицировалось» устно, а литературные произведения учились наизусть, а значит и потребность в письменности была крайне ограничена — обычно в расчёт не принимается. Однако в той же Японии письменность возникает на сотни лет позже государственности. Таким образом, распространенная — и, по всей видимости, ошибочная — схема перехода европейских варварских народов от первобытности сразу же к феодализму проецировалась и на иные исторические сообщества, в том числе и на Японию, порождая несуразности, путаницу и споры.
«Общество „варварских“ народов складывается как раннерабовладельческое. Складываясь как раннерабовладельческие, они скоро вступают в стадию кризиса и разложения рабовладельческого способа производства … Когда процесс кризиса и разложения рабовладельческого общества и государства завершится (разрушится рабовладельческий способ производства), только после этого начнётся процесс феодализации (складывания феодальных отношений»,
— пишет Д. Суровень в «Периодизации рабовладельческого государства».
Пожалуй, эта точка зрения, которой и следует придерживаться.
В сходстве раннегосударственных обществ нет ничего удивительного. Они все вышли из первобытно-общинного строя и фактически представляли собой его «модернизированный» вариант, когда община ещё окончательно не разложилась, когда не оформилась частная собственность, но уже существовали эксплуатация и частное присвоение (частное владение землёй, вероятно, лишь в отдельных случаях).
При этом формы эксплуатации могут опережать развитие форм государственных и наоборот. В Греции и республиканском Риме — образцах классического рабства — мы видим незрелые государственные формы, но в высшей степени развитые формы эксплуатации. На Востоке же в отдельных случаях развитая государственная организация соседствует с неразвитой системой эксплуатации.
Следует при этом отметить, что есть существенная разница в том, как происходит переход к феодализму — от зрелого рабовладения одним образом, от раннего рабовладения — другим. Рождение феодализма в поздней западной Римской империи было результатом развития товарно-денежных отношений, широкого распространения долговых обязательств и долговой зависимости ранее свободных крестьян, чей труд почти полностью вытеснил рабский. Переход к феодальным отношениям варварских королевств, наоборот, происходил на фоне общего экономического упадка.
Почему рабовладение в Японии не достигло зрелости?
Классическое рабовладение, каким мы знаем его по Греции и Риму — дитя развитых товарно-денежных отношений, самая его зрелая форма. Там, где товарное производство имело ограниченный характер, необходимости в крупных хозяйствах, основанных на рабском труде, попросту не было. Собственно, даже в той же Греции развитое рабовладение коррелирует с центрами морской торговли. Районы страны, почти не принимавшие участия в торговле, влачили скудное как хозяйственное, так и культурное существование.
Одной из особенностей Японии был скудный товарный обмен не только с внешним миром, но и внутри самих островов. Для сравнения, в Китае уже при династии Хань (II в. до н. э. — II в. н. э.) крестьяне помимо натуральных налогов платили денежные подати, тогда как бо́льшую часть истории японского государства повинности населения перед знатью и государством оставались натуральными.
«Важной особенностью экономики Ямато надо считать её натуральный характер. Несмотря на то, что понятия собственности на имущество, владения землёй и зависимыми в целом уже сложились, мы не встречаем чётких сведений о купле-продаже рабов, зависимых, земли. Даже повседневный обмен, похоже, не отличался интенсивностью. В конце VI в. в крупнейших населённых пунктах существовали постоянные рынки. Но таких установлено всего восемь»,
— пишет М. Воробьёв.
Развитому рабовладению на островах было негде развернуться, да и источники потенциальных рабов из-за отсутствия внешней военной экспансии в густозаселённые районы не шли ни в какое сравнение с таковыми в Риме, невольничьи рынки которого после успешных военных захватов переполнялись живым товаром настолько, что цены падали в сотни раз. Например, обычная средняя цена раба была где-то 500 динариев, после похода Лукулла она упала до 4. Для сравнения, годовое жалование легионера поздней республики — 75 динариев в год, Сулла, снимавший этаж в инсуле, платил годовую аренду в 3000 динариев. То есть рядовой легионер, вчерашний пролетарий, мог запросто обзавестись почти двумя десятками рабов, купив их на свою годовую зарплату, а Сулла вместо того, чтобы год прозябать в римской хрущобе, мог побаловать себя целым — пусть и небольшим — городом рабов.
Насколько большого размаха достигло рабовладение в Риме, можно судить по замечанию Плутарха о Катоне Младшем. Этот образец республиканской скромности, улепётывая от Цезаря, прихватил с собой для обслуживания своей персоны всего-то пятнадцать человек. Плутарх без всякой иронии пишет об этом как об образце экономного образа жизни.
Варварские неяпонские племена (эмиси), населявшие Хонсю и Хоккайдо, — предки айнов — жили охотой, рыболовством и собирательством и не знали земледелия. Соответственно, численность их была невелика. Поэтому завоевание японцами их земель могло дать совсем небольшое количество рабов. Долговое рабство, закабаление преступников и их семей также не могли стать неисчерпаемым источником несвободных рабочих рук, невольничий рынок, как и вообще торговля, были малоразвиты, а естественный прирост несвободного населения был ограничен.