Лес в тишине
— Ребёнок, стоящий своей матери!
— Конечно! Кто пьет, тому счастья не видать!
— Угробила дитё, а сейчас плачет.
Слава Богу, он не мог слышать этого дерзкого щебетания соседок, да бабушек, либо их смеси в одном лице. Не мог осознать, как несправедливо порицают его, ни разу не бравшую и капли алкоголя в рот, неповинную в болезни сына, мать. Не мог понять, бродят ли жалость и обвинение где-то неподалеку друг от друга, и отчего, зачастую, жалея одного осуждают другого. Не мог проводить долгие часы за думами, почему же люди так непримиримы к «отличающимся», ведь мало кто осмелится написать это слово на бумаге и поднести к глазам глухого, с намеками «вот ты, ты таков!». За то он был способен видеть. Не уши, но именно глаза научились слышать всё то, о чём талдычили кругом. В печальных взглядах приласкавшей его матери, в её тихих слезах, украдкой спадавших по щекам, в её мнимой дрожащей улыбке он слышал неприветливый тон всех этих соседушек, бабушек (или соседушек-бабушек). В откровенно дерзком и злобном шевелении губ ребят со двора он впервые почувствовал, как звучит «пора убираться!» и «не стоит связываться!». В по-ученически старательных, однако не лишённых нежности и душевности касаниях старшей сестры по клавишам фортепиано – прелесть музыки; и в её же харизматичных приплясываниях с наушниками темными вечерами, (пока он делал вид, что спит), – веселость и некую «лекарственность» песен. Только в отражении зеркала звук отсутствовал. В такие минуты перед глухим представал маленький человечек, способный видеть, и только... у которого уши «не были ушами», в понимании дворовых мальчишек. И мальчонка часами рассматривал эти свои «не такие» уши, пытаясь понять, что же с ними не так, заставляя огромные глаза представить ему их звук. После таких часов ужасно болела голова...
Только в лесу можно было оставить гнусные мысли. Глухой не ведал шумят ли листья, когда пинаешь их ногой, стучат ли зубами резвые белки, когда грызут орешки, и обладают ли голосами эти чудные создания – птицы. В лесу его глаза видели, и только! Не нужно было напрягать их, что расслышать, что же там произносят его странные уши, что не произносят чужие нормальные. Среди гущи деревьев, кустарников, да трав, среди душистых ароматов он чувствовал себя таким же, как дворовые мальчишки, как мама, как сестра, как соседки, как бабушки, как все! Здесь никто не плакал, не шевелил губами, не танцевал, не болтал, не играл на пианино... Да и расплывчатое отражение в озере будто и не должно было обладать каким-то звуком, в отличие от зеркала. В лесу всё принадлежало и соответствовало его немым ушам. Тихое созерцало тишь. Могучий дуб томно разбрасывался желудями, затмив небо земле, а землю небу. Крепкие толстые ветви без всякого хруста, лишь легонько покачиваясь, предоставляли уютнейшее местечко для любования облаками, без плеска растекавшихся, подобно неким водопадам замедленного течения. Обыкновенно, усевшись поудобнее, глухой устремлял взгляд вперед: в тихую лесную даль, или поднимал к небу, такому же далёкому, провожая к озеру диких уток. Не желая ничего слышать. Но в тот летний день, всё в лесу казалось еще более неразговорчивым. Даже облака замерли средь голубых просторов. Дубовые листочки не дрожали на ветру, а лишь осыпали светлую мальчишечью макушку блеском лучей, да щекотали кончиками шею. Лебеди уснули в камышах. И только одна фигура продолжала двигаться, где-то там, в непроглядной чаще. Поначалу она казалась неприметной тоненькой осинкой. Потом выделилась из деревьев. Наконец перед глухим вырос темноволосый мальчонка, уставившийся на него своими зелененькими глазками. Почему-то он не шевелил губами, как дворовые мальчуганы, ни по злому, ни по печальному, никак. И взгляд его был каким-то другим, особенным. Не откровенным, а любопытным и оттого милым. Глухому становилось комфортно сидеть здесь, рядом с ним, напротив его широко раскрытых медово-зеленоватых глаз. Точно такие же он видел в зеркале: яркие, вечно искрящиеся, наполненные удивлением и интересом и медово-зеленые. Дабы не позволить приглянувшемуся незнакомцу разочаровать его какими-нибудь дерзкими мальчуганскими выкидками, глухой потянулся поскорее показать на свои не такие уши. Как вдруг тот стал производить знакомые плавные, при этом четкие и резкие движения. «Я глух», - кричали пальцы незнакомого мальчишки.
Если наш болезненный герой жил на улице Ленина, то в соседнем селе, впрочем, на той же самой улице, жил «здоровый». Точнее... он слышал раньше и мать, и бабушку, слышал, как умеют дразниться мальчишки, как поют сестры... Знал, как звучит собственный голос, и в один момент всё оборвалось. Перестал. К сожалению, или к счастью, но причины расслышать уже не получилось, и суровая тайна так и засела в его головушке. Всё же он знал, почему мать плачет украдкой; почему пора уходить со двора, когда его занимают «те самые»; почему сестра танцует темными одинокими вечерами. Осознавал и, что не так с его «ушами». Понимал слово «отличающийся». Нет, самое печальное заключалось в другом... он не мог видеть. Ибо уже слышал всё это раньше, в прошлом... И если «обычные» глухие делались немыми сразу, комплектом, то ему пришлось навсегда отречься от разговоров. Он не пытался представить, как выглядит звук ушей, он мечтал забыть звук собственного голоса.
И только в лесу можно было оставить гнусные мысли. Здесь никто никогда не говорил. Не обязательно было вспоминать шорох листьев, пение птиц, звонкие удары об дерево белок, да дятлов. В лесу достаточно скромного любования в тишине. Ненароком, хороня в сырую землю свой голос, мальчишка растворялся в этих листьях, траве, игривых лучиках, пытающихся добраться до него сквозь деревья, и будто бы к нему возвращался слух. Вот лежит на этой самой сырой земле и слышит: как шелестит ветер, как щебечет полевой воробушек, как шуршит заплутавший ёжик, как падают жёлуди... Однако, очнувшись, он не пускался в причитания: «О Боже! Верни мне то, что утрачено!», – а сверкая искрящимися от счастья, широко раскрытыми, светлыми глазёнками, улыбался: «О, Боже, спасибо!»
Две улицы Ленина разных сёл смыкались в том лесу. Два глухих человека с разной историей сидели на ветке могучего раскидистого дуба среди душистых листков и цветов, раскрыв зеленые глаза, отражающие ласковые солнечные лучи. Оказалось, нет... Не обязательно было иметь уши, чтоб слышать, как радуются птицы, как радуется мир.