Вторая битва Сигизмунда и Кхарна, "Боевой Ястреб".

Рыцарь и зверь. Уверовавший и неверный.

Кхарн обогнул груду обугленных металлических ограждений, набирая скорость. Сигизмунд бросил на него последний взгляд, прежде чем наконец поднять клинок на изготовку. От того человека, которого он знал когда-то, практически ничего не осталось. В былые времена они сражались друг с другом в недрах «Завоевателя» без доспехов. Тогда это было испытанием доблести, и, отказываясь от всяких преимуществ технологии и магии, они сражались как люди. Однако безумный гигант, с грохотом приближающийся к нему, больше походил на какую-то полуразрушенную боевую машину, чем на космического десантника. Кхарн был облачён в потрескавшийся доспех, покрытый разводами запекшейся крови. Он намного превосходил Сигизмунда ростом и стал даже крупнее, чем тогда, на флагмане примарха. Сам воздух бурлил вокруг окутанной паром брони Пожирателя Миров. Цепной топор, абсурдно большой даже в его огромных руках, уже ревел, выплескивая капли горячего масла и оставшуюся от последних убийств кровь. От него воняло так же, как и на стенах Львиных Врат, — горелой медью и гниющей плотью, — так остро, что этот смрад заглушал сотни других запахов битвы.

Сигизмунд твёрдо стоял на ногах, приготовившись к удару, и вот они столкнулись. Цепной топор налетел на длинный меч; взвизгнув, его зубья прошлись по чёрному клинку. Сигизмунд шагнул в сторону, погасив импульс атаки, и Кхарну пришлось развернуться, чтобы напасть снова.

Весь остальной мир для этих двоих перестал существовать. До них доносились слабые крики и звуки битвы, но это уже ничего не значило — дуэль поглотила обоих. Концентрация Сигизмунда достигла предела, он погрузился в мир меча, став единым целым со своим клинком. Его конечности двигались бессознательно: жизнь в постоянных боях довела движения до автоматизма. Он уже не обдумывал технику — сейчас все происходило на инстинктивном уровне, автоматически, по мышечной памяти. Цельный образ мира перед ним распался, Сигизмунд видел лишь фрагменты: край шлема, отблеск одного из зубов слюдяного дракона в топоре, ржавый блеск штифта на наплечнике.

— Ты, — прорычал Кхарн; его голос был напряжен до предела и скорее напоминал хриплое бормотание, вырываясь из стиснутых окровавленных зубов и разбитых губ. — Снова.

Сколько раз они сражались раньше? Дюжину? Больше? Все изменилось у крепостных стен Львиных Врат. Там поменялись правила игры и сама игра. Тогда Сигизмунд вступил в бой с физическим телом перед ним, но почувствовал бесконечную силу, клубком свернувшуюся под его кожей, — жестокое колдовство, вырывающееся из каждой раны на нем. Ударь, пролей его кровь, и на тебя выльется ещё больше безумия.

Поэтому Сигизмунд не стал ничего говорить. Хватит слов — только не для этой твари. Хватит воспоминаний об их прошлых отношениях.

Я больше не сражаюсь за старый Империум.

Он повернулся, нанёс удар. Отступил, парировал. Блокировал удар, оттолкнул. Изогнулся, избежал удара. Автоматически. Быстрее. Сильнее. Теперь Сигизмунд был способен и на большее. Пустота внутри почти поглотила его — больше не осталось ни былого братства, ни смеха, ни состязания, одни инстинкты: движение, действие, реакция, сдави, задуши, изгони жизнь врага, растопчи его, сожги его, накажи его.

— Я... искромсал тебя... на тех стенах, — невнятно проговорил Кхарн. — Я бы... убил тебя... тогда…

Почему он заговорил? Почему он пытался заговорить? Хотел снова начать спор, который вместе с предыдущим поединком прервало вмешательство примарха?

Слишком поздно. Все доводы давно высказаны. В этом и заключалась разница — Сигизмунду больше нечего было добавить. По крайней мере, на словах.

Взмах, удар, удар по корпусу, уворот, удар, удар сбоку. В прошлом, возможно, у него было какое-то представление о техниках нападения и защиты. Теперь обе они слились воедино. Он увидел, как черное пятно его клинка промелькнуло перед глазами, словно рукоятью двигали не его руки. Он чувствовал себя отстранённым от поединка, будто наблюдал за боем со стороны. Сигизмунд начал осознавать, что это лишь начало пути, лишенного любого смысла, кроме необходимости следовать ему. Пустая безликая дорога, навсегда уходящая вдаль.

— Что… в тебе… изменилось? — Кхарн зарычал, яростно продолжая рубить, приходя в бешенство в попытках прорваться сквозь бесстрастную стену атаки и защиты. Он будто действительно дрался со стеной. — Ты… уже… мёртв?

Да, быть может. Джубал давным-давно посоветовал ему освободиться от сковывающих его цепей и получать какую-то радость от собственных действий. Долгое время он пытался последовать этому совету. Но сейчас ему нужны были цепи. Цепи приковали его к этому прекрасному, ужасающему мечу, к клинку, который помог ему познать правду, к оружию, которое так безупречно подходило ему, что Сигизмунд даже подумывал, не было ли оно создано для него одного, а затем, запертое в неведомой темнице, ожидало дня, когда надежда проявится, как химера, и станет ясно, что у дороги нет конечной цели, ибо важен лишь путь.

Он первым пустил Кхарну кровь. Удар мечом разрубил доспех и вырвал большой кусок кожи и мышц. Пожиратель Миров отшатнулся, поражённый; на мгновение его натиск остановился.

«Сейчас был момент», подумал Сигизмунд. Был момент, когда он мог бы что-то сказать своему старому партнёру по спаррингу — немного утешить, признав, что все они превратились в чудовищ в результате этой войны. Или разозлиться, выплеснуть гнев, который он так долго сдерживал, проклиная количество смертей, случившихся из-за предательства, и вспоминая, что они когда-то вместе хотели построить.

Это было последним искушением, которое когда-либо испытал Сигизмунд. Но он не разомкнул губ.

Я сражаюсь за Империум, каким он станет в будущем.

Кхарн снова вступил в бой, его топор взревел, конечности двигались, кровь и пот смешивались в паре, который вырывался из его изрубленной брони. И Чёрный Меч встретил его стойко и безмолвно, холодно и бесстрастно, как могильный камень.

Он не произнёс ни слова. Ни одного. На протяжении всего поединка Чёрный Меч не произнёс ни слова.

Чудовище. Привидение. Не более чем оболочка.

Что может быть хуже? Это ли не истинная смерть? Какое разочарование, какое отчаяние может быть сильнее?

Осознание этого привело Кхарна в ещё большее бешенство. Пожиратель Миров взвыл от ярости, набрасываясь на противника снова и снова и не замечая собственных ран. Он хотел вернуть прежнего Сигизмунда. Того Сигизмунда, у которого в жилах тёк огонь. Ему хотелось увидеть хотя бы немного бодрости духа в сопернике. Просто проблеск чего-нибудь — чего угодно, — но не эту каменную, железную непоколебимость.

Они смеялись вместе. Они дрались в ямах, сражаясь друг с другом, но в конце всегда падали в крови на солому и смеялись. Даже Гвозди не могли избавить его от этого чувства: в бою Гвозди всегда показывали истинную суть вещей.

— Злись! — проревел он, с грохотом приближаясь вновь. — Живи!

Потому что убить можно только то, что живо. Нельзя убить призрака, — только провести топором по его очертаниям. Он не чувствовал ничего; лишь разочарование, лишь большее безумие от того, что снова и снова приходилось биться о холодную стену.

Его грызли Гвозди. Он боролся сильнее. Он сражался быстрее. Его мышцы разрывались на части и сращивались вновь. Его кровеносные сосуды лопались и восстанавливались. Он почувствовал, как по его телу разливается жар, более обжигающий и горячий, чем любой, который он когда-либо испытывал.

Чёрный Меч выдерживал давление молча, неумолимо, и это приводило Кхарна в неистовство. Это было похоже на борьбу с концом Вселенной. Ничто не могло поколебать его веру. Он был слеп ко всему, кроме самого себя, эгоистичен, словно похититель драгоценностей в сокровищнице.

При новой атаке Кхарна цепной топор взревел с невиданной доселе дикостью, воспламенив пары прометия в воздухе. Брызги крови кровавыми хлыстами разлетелись с топора. И новые удары достигли цели. Он ранил призрака. Он заставил его пошатнуться, нарушил ритм его дыхания. В теле бушевал жар, ускоряя биение сердец. Он услышал хриплый шёпот Великого Бога в повреждённых ушах.

Сделай это. Сделай это. Сделай это ради меня.

Призрак пришёл за ним, высокий и тёмный, его лоб потрескивал от вспышек молний, а доспех поглощал свет так же, как и клинок.

Вид противника привёл Кхарна в экстаз: никогда ещё он не чувствовал себя более совершенным. Неистовые удары, которые он обрушил на Сигизмунда, отозвались хором бесконечной радости. Земля под ногами раскололась, и они оба рухнули в груду обломков. И даже когда они упали на землю, поединок тут же возобновился. Они продолжали двигаться и наносить друг другу удары, мимоходом уничтожая все, что попадалось на пути меча и топора.

— Я... ис... — едва выговорил он, чувствуя, как приливная волна усталости накатывает даже на его наделённые божественной силой конечности.

Тогда он понял суть содеянного. В разгар безумия, когда Великий Бог изливал себя в его чудовищное тело, он понял природу произошедших изменений.

Весь Двенадцатый твердил после Нуцерии, что именно Империум создал Пожирателей Миров такими, какие они есть. Это была не их вина. Несправедливость, насилие — всё это породило жажду войны и бесконечных повторений гладиаторских игр, словно некое религиозное поклонение давно и заслуженно умершим божествам. Это давало оправдание каждому зверству, каждому акту бессмысленного кровопролития, ведь Империум сделал с ними то же самое.

— Я... ис...

Но теперь Кхарн осознал, что круг замкнулся. Он понял, что семь лет всепоглощающей войны сделали с Империумом. Он видел, во что превратились его воины. И в разгар самой напряжённой и разрывающей лёгкие битвы, в которой ему доводилось сражаться, его посетило видение тысяч воинов в такой же чёрной броне, марширующих из крепостей бесконечного мрака, каждый из которых был таким же непреклонным, мёртвым душой и фанатичным, как этот. Они никогда не сдадутся. Но не по какой-либо разумной причине, а просто потому, что они буквально забыли, что значит «отступить».

И тогда он увидел, насколько могущественным может быть это чувство, и как долго это может тянуться, и какие новые страдания это принесёт Галактике, уже дрожащей под молотом безграничных мучений, и в тот миг он, — даже он, даже Кхарн Верный, — содрогнулся до глубины души.

— Я... ис...

Он продолжал сражаться, но теперь им двигало дикое отчаяние, потому что этому нельзя было позволить случиться, нельзя было смириться с этим. Ведь всё ещё существовало удовольствие, всё ещё существовало тепло, существовали честь и наслаждение от хорошего убийства, и всё это утонет в мрачном потоке, если не остановить это здесь, на Терре, где впервые был создан их вид, где начался великий парад высокомерия.

Он должен держаться. Должен сопротивляться. Ради человечности, ради жизни, прожитой со страстью, ради великолепного пульса боли, ощущений… ради всего.

— Я... испорчен... — он задыхался, зрение затуманилось, а руки ослабли, — не...

Чёрный Меч обрушивался на него снова и снова. Невозможно. Этот способ борьбы — слишком совершенный, слишком бескомпромиссный, без капли жалости, без крупицы сожаления. Он даже не заметил смертельного удара — острия меча, направленного со всей тяжестью пустоты, скоростью вечности, столь величественной в своем нигилизме, что даже Великий Бог внутри него мог только наблюдать за происходящим.

Так был убит Кхарн. От него избавились в тишине, сразили с холодным презрением, зарубили и втоптали в пепел цивилизации, его горло было раздавлено, череп разбит, а грудная клетка проломлена. Он продолжал сражаться, даже когда от его конечностей остались лишь кровавые обрубки, даже когда реактор в его вибрирующем от варпа доспехе погас. Он буйствовал и дёргался до самого конца, но к тому времени было уже поздно. Последнее, что он увидел, по крайней мере, в этом мире, был огромный тёмный профиль его убийцы, чёрного храмовника, разворачивающего свой безупречный меч острием вниз и готовящегося закончить последний бой, в котором они сражались.

— Я... испорчен... — выдохнул Кхарн в муке, большей, чем когда-либо могли причинить ему Гвозди, но с явственным пониманием бесцельной жестокости вселенной, — не так сильно... как... ты...

Затем меч опустился, и Бог покинул его, оставив труп среди руин старого дома.