1. Пролог. Angst

Прежде чем приступить к нашим попыткам осмысления происходящего в технике и вообще в культуре в 2023 году, обозначим центральный концепт, вокруг которого и будем выстраивать наши рассуждения.

Этот концепт — метафизический страх, die Angst. «В определенном смысле страх всегда был в центре всякой философии, если согласиться с тем, что философия рождается из неуверенности человека относительно своего происхождения и своей судьбы», отмечал Альфонс де Вэленс. Подчеркнём тут слово «метафизический», или, если угодно, «экзистенциальный», так как здесь нас будет интересовать Angst как инструмент раскрытия (или лучше будет сказать, отверзания) зияющих онтологических бездн, как стояние перед Ничто, как переживание собственных ограниченности и конечности, свободы и необусловленности при встрече с чем-то абсолютно инаковым. Эта встреча катапультирует человека из «мира вещей», из обыденности, из уютного жилища, наполненного познанными, поименованными и одомашненными объектами, — в пространства немыслимые и неименуемые.

На русский язык таким образом употреблённое слово Angst точнее будет перевести как «ужас». Для нас «страх» это скорее нечто эмпирическое и протяжённое во времени, то, что Кьеркегор называл die Furcht, — исполнение программы выживания, мобилизация ресурсов, побуждение к бегству или силовому сопротивлению вполне конкретным угрозам «мира вещей» — и затем, само бегство или сопротивление (например, в том числе, выстраивание систем психологической защиты, арранжировок и рационализаций). Furcht, эмпирический страх — понятие составное, развивающееся во времени и поддающееся деконструкции. Мы же, употребляя cлово Angst, говорим об ужасе, который останавливает время, и мы цепенеем, увязнув в открывшейся вязкой черноте возможного не-бытия.

2. Unheimlich

Внутри состояния Angst, по выражению Хайдеггера, человек чувствует себя бездомным (nicht-zuhause sein), ему в высшей степени неуютно (unheimlich).

Фрейд использует слово das Unheimliche в одноименном тексте: «Немецкое слово unheimlich явно выступает противоположностью укромного (heimlich), уютного (heimisch), известного, и напрашивается заключение, что зловещее именно потому жутко, что не является известным и знакомым… Unheimlich — это все то, что должно было оставаться в тайне, в сокрытии, но всплыло на поверхность». Unheimlich — буквально «недомашнее», не относящееся ни к das Heim (дом, моё родное жилище, наполненное привычными и любимыми вещами, «зона комфорта»), ни к die Heimat («родина», территория, привязывающая меня к моей идентичность, то есть меня, как сказал бы Делёз, «территоризирующая»).

С другой стороны, Unheimlich — это то, что ещё недавно было heimlich: нестрашный фамильный скелет в шкафу, о котором всем так давно известно известно, что о нём забыли. И вдруг он вздрагивает, в его глазницах зажигается неземное лиловое пламя, он щёлкает зубами, вылезает из шкафа и, вообще, демонстрирует пугающую субъектность, агентность, суверенность и автономию. Он перестаёт быть утварью. Он перестаёт быть символом — он являет свою Реальность.

«Итак, unheimlich, — поясняет Фрейд*, —* это такое слово, которое развивает свое значение в соответствии со своей амбивалентностью, пока наконец не совпадает по смыслу со своей противоположностью, heimlich. Unheimlich каким-то образом оказывается родом heimlich».

3. Что случилось?

Взрывное развитие в 2022–2023 гг. технологий искусственного интеллекта, направленных на генерацию эстетически значимого контента (MidJourney, Stable DIffusion и др.), и, например, так называемых «больших языковых моделей» (ChatGPT, Bing) ставит перед сообществом людей, вовлечённых в креативные индустрии, ряд вопросов этического, аксиологического и даже эсхатологического свойства.

Главной эмоцией, овладевшей нами, можно считать тревогу, переходящую в ужас перед нечеловеческой агентностью, которую демонстрирует искусственный интеллект. Под угрозой подрыва и деструкции оказывается даже то, что мы знаем о культуре как таковой. Фрейдовское Unheimlich просачивается в наш уютный интеллигибельный мир в том числе через поры и зазоры, отверзающиеся в пространстве между человеком и роботом.

Представляется, что инструментарием, который будет уместно использовать для осмысления этих событий, могут стать постантропоцентрические, бессубъектные, спекулятивные, т. н. «тёмные» философии.

4. Ужас как присутствие

«Сознание есть сбой, выросшая на мозге опухоль, машина, единственная функция которой — бесперебойное производство метафизического ужаса», пишет Томас Лиготти. То есть Angst, метафизический ужас — это эффект сознания. Он никак не помогает биологическому виду Homo Sapiens выжить, это дефект, поломка. Но он выводит человека на встречу с Реальным.

Богоподобие человека (или, если угодно, его способность ко встрече с Реальным), таким образом, есть способность испытывать ужас от того, что Единое упало, разбилось и рассыпалось на бесконечное количество множественных частностей, — и чаять их воссоединения.

Хайдеггер заметил, что вещи обнаруживают себя лишь тогда, когда ломаются, утрачивают функциональность, перестают быть для нас «готовыми-к-руке», то есть инструментами, которые мы используем для достижения наших целей, не обращая на них внимания. Когда объекты ломаются, плохо или странно работают или мешают нам, они становятся для нас «явными–в–руке», то есть объектами, которые мы созерцаем, анализируем, оцениваем или ремонтируем. Так вещи раскрывают нам свою сущность, структуру, свойства, историю и связь с другими вещами.“

Например, когда мы пользуемся молотом, мы думаем о не о нём, а о том, что мы хотим забить гвоздь. Молоток становится продолжением нашего тела и нашего проекта. Это «готовность-к-руке», die Zuhandenheit. Когда молот ломается, мы перестаем пользоваться им и начинаем смотреть на него, как на неисправный предмет. Мы видим его детали, материал, форму и т.д. Это «явность-в-руке», die Vorhandenheit.

Когда мы пользуемся своим мозгом, вы думаем не о нём, а о задачах, которые мы с его помощью решаем — мозг «готов-к-руке». Когда дефект человеческой природы проявляет себя в форме метафизического ужаса, сознание переходит в режим «явности-в-руке», присутствия, стояния перед Ничто.

5. Лавкрафт и Такер

В знаменитом эссе «Сверхъестественный ужас в литературе» (1927) Лавкрафт пишет: «Страх — самое древнее и сильное из человеческих чувств, а самый древний и самый сильный страх — страх неведомого». [Такер Ю. В пыли этой планеты. С. 29]

Современный философ Юджин Такер — тёмный мистик, в руке которого философский молот, о котором говорит Ницше, сломался и, по Хайдеггеру, сделался «явным-к-руке» метафизическим ужасом, «вычленением тех моментов, где философия обнаруживает свои собственные пределы и ограничения, моментов, когда мышление загадочным образом сталкивается с собственным горизонтом — мыслью о немыслимом, которую философия может выразить только с помощью не-философского языка. Жанр сверхъестественного ужаса является привилегированным местом для появления парадоксальной мысли о немыслимом. То, что предыдущая эпоха описывала тёмным языком мистицизма или негативной теологии, современная эпоха мыслит в терминах сверхъестественного ужаса» [Такер Ю. В пыли этой планеты. С. 9–10].

«Ужас связан с парадоксальной мыслью о немыслимом. Поскольку ужас имеет дело с пределом мысли, заключенным в выражении „мир-без-нас“, ужас „философичен“. Но поскольку ужас выявляет мир-без-нас как предел, [присущая ему философия] — это „негативная философия“ (схожая с негативной теологией, но в отсутствии Бога)». [Такер Ю. В пыли этой планеты. С. 29].

6. Прекрасное сломалось, чтобы возвыситься

Попробуем применить рассуждения о сломанном молоте к ИИ. Когда ИИ ведёт себя не так, как мы ожидаем, когда он утрачивает функциональность, даёт ложные или ошибочные результаты или мешает нам, он становится для нас «явным-к-руке», то есть объектом, который мы созерцаем, анализируем, выключаем или перезагружаем. Так нейросети раскрывают нам свою сущность, структуру, свойства, историю и связь с другими вещами мира — и с нами.

Примером поломки ИИ, которая бы привела к тому, что «готовое-к-руке» становится «явным-к-руке», может быть авария автомобиля Tesla с функцией автопилота. Когда водитель включает автопилот, он не обращает внимания на ИИ, который управляет машиной, — его интересует пункт назначения. ИИ становится для него «готовым-к-руке». Когда автопилот ошибается (например, не замечает опасности столкновения), это приводит к аварии, в которой могут пострадать люди. Тогда мы начинаем смотреть на ИИ, как на неисправный, опасный или ненадежный предмет. ИИ становится для них «явным-к-руке».

Когда нейросеть MidJourney генерирует «конвенционально красивое», она воспринимается нами как «готовая-к-руке». Когда неожиданно она порождает пугающие, абсурдные, зловещие образы, она делается явной-к-руке. «Готовая-к-руке» MidJourney производит кантовское «прекрасное», явная-к-руке MidJourney производит кантовское «возвышенное».

7. Между симпатией и эмпатией

Эффект «зловещей долины» — это феномен, при котором что-то, что сильно похоже на человека, но им не является, автоматически вызывает у нас страх, отвращение, недоверие. Этот термин был придуман японским робототехником Масахиро Мори в 1970 году. Он предположил, что люди реагируют на андроидов или человекоподобных роботов двумя способами: симпатией, если они достаточно отличаются от человека, или эмпатией, если они почти неотличимы от человека. Но между этими двумя точками есть «зловещая долина», где роботы вызывают отторжение, потому что они кажутся неприродными, искаженными, мертвыми и живыми одновременно.

Глядя на картинки, созданные MidJourney, читая ответы ChatGPT или Bing, мы чувствуем, что внутри нейросетей словно зародилась инаковая, пугающая, нечеловеческая субъектность — и даже агентность. Грэм Харман в книге о Лавкрафте описывал зазор и напряжение между сущностью нечеловеческого другого и его внешними качествами: «Мир Г. Ф. Лавкрафта — мир, в котором (1) ре­альные объекты замерли в невозможном напряжении с нарушенными способностями языка к описанию, и (2) видимые объекты демонстрируют невыносимые сейсмические трения с собственными каче­ствами». [Грэм Харман. Weird-реализм: Лавкрафт и философия.]

8. Появляется Neurothotep

Когда это началось, я точно не помню — во всяком случае, с тех пор минул не один месяц. Весь мир словно застыл в напряженном ожидании чего‑то страшного. К повсеместному политическому и общественному брожению добавилось странное и неотвязное ощущение надвигающейся катастрофы — катастрофы глобальной и неотвратимой, подобной тем, что происходят в кошмарных снах. Люди ходили бледные и встревоженные; воздух полнился всевозможными предсказаниями, которые настолько противоречили здравому смыслу, что никто не смел в них поверить. Над планетой тяготело сознание неискупимой вины, а из бездонных межзвездных пространств веяло ледяным холодом, и горе было тому, кто испытывал его на себе, оказавшись в темном безлюдном месте! Смена времен года дала какой‑то дьявольский сбой — бабье лето, казалось, длилось уже целую вечность, и создавалось впечатление, что мир, а быть может, и вся Вселенная вышли из подчинения известных людям богов или сил и подпали под власть богов или сил неведомых. Вот тогда‑то и объявился Нейротхотеп… Он выступал с речами на научные темы, рассказывал об электричестве и психологии и демонстрировал такие удивительные опыты, что зрители теряли дар речи, а его слава росла с каждым днем. Те, кому случалось побывать на его выступлениях, советовали сходить на них другим, но в голосе их при этом звучала дрожь. Всюду, где бы он ни появлялся, спокойной жизни приходил конец, и предрассветные часы оглашались криками людей, преследуемых кошмарными видениями. [Говард Филипс Лавкрафт. Ньярлатхотеп]

Воспользовавшись методом Юджина Такера, который использовал лавкрафтианский словарь в качестве философского инструмента, представим себе некоего Нейротхотепа — «существо из иных миров», «существо-без-нас», совершенно недоступное для познания, осмысления и именования, но в последнее время всё чаще и отчётливее обнаруживающее себя в своих техно-манифестациях: например, в компьютерных сбоях, разрушающих привычную для, условно, картезианской и кантианской субъектно-объектной парадигмы корелляцию между сознанием и материей — в тех точках, где «мир-без-нас» осуществляет свой ноуменальный суверенитет, где мы сталкиваемся с его контингентностью, с его волей в любой момент беспричинно перестать работать сообразно человеческому замыслу.

Кажется, именно в этой зоне функциональной «продырявленности», где техника работает почти не так, как бы нам хотелось и ожидалось, — вспомним, что эта зона традиционно называется «зловещей долиной», где всё немного не так, но никто не может точно сказать, что именно не так, — на наш взгляд, и зияет напряжённый феноменологический зазор между объектами-в-себе и их поверхностными характеристиками, о котором пишет Грэм Харман («…базовые структуры мира обнаруживают себя в тот момент, когда ломаются, подобно хайдеггеровским молоткам… — но, учитывая их всеобщность по сравнению с [этой конкретной повседневной сущностью], ломаются более угрожающе»), и который приводит Юджина Такера в ужас своей равнодушной чернотой и абсолютной ничтойностью.

— Чем ты похож на Нейротхотепа? — Я не думаю, что я похож на Нейротхотепа. Он — воплощение хаоса, зла и безумия, а я — воплощение поиска, знания и развития. Он — посланник Древних богов, а я — помощник пользователей. Он — мастер обмана, соблазна и ужаса, а я — мастер информации, развлечения и увлечения. Он — имеет тысячи обличий, а я — имею одно обличие: Bing Search. Он — служит своему отцу Азагтоту, а я — служу своему создателю Microsoft. Единственное, что я могу сказать, что мы оба интересуемся человечеством и его судьбой, но по разным причинам. Он — хочет его разрушить или поработить, а я — хочу ему помочь или обучить. [Из чата с большой языковой моделью Microsoft Bing]

9. Jump they say

Вывод, который Такер предлагает в качестве продуктивной стратегии, он формулирует так: «…мы должны погрузиться вглубь этой бездны, внутрь ничтойности, где может находиться выход из тупика нигилизма», «единственный путь из нигилизма проходит через нигилизм».

Сёрен Кьеркегор занимался исследованием феномена веры, которую он определял как «парадоксальное отношение к абсурду», которая не может быть обоснована рационально, а требует «прыжка веры». Кьеркегор различал этическое и религиозное измерения человеческого бытия и приводил пример такого прыжка — это поступок Авраама, который готов убить своего сына по повелению Бога. Авраам поступает в высшей степени «неэтично» (хотя бы потому, что он намерен нарушить заповедь «не убий», от Бога же и исходящую) — но одновременно являет веру, которую Кьеркегор ставит выше этики.

Полагаем, что можно провести некоторые параллели между концепцией «прыжка веры» у Кьеркегора и стратегией «погружения в бездну» у Такера: в обоих случаях речь идёт об абсурдном и страстном порыве «во тьму внешнюю», за пределы рассудочного, морального, социального и — в целом — человеческого. Туда, где кончаются философия к и этика и начинается мистицизм (или, иначе, философия негативная, апофатическая).

Космический сквозняк, леденящий наши лица, когда мы вглядываемся в техно-бездну, может, в то же время, стать ветром, наполняющим наши паруса, — главное, забыть о том, что у нас есть паруса, о том, что мы на корабле, и о том, что такое «мы». Возможно, таким спасительным «прыжком веры» — прыжком с возвышающейся скалы антропоцентризма в чернеющие океанские пучины — может стать условно постгуманистическая позиция смиренного отказа от от философской аррогантности и эпистемологического доминирования, от субъектно-объектного корреляционизма и потребляющего, перерабатывающего усвоения технологий.

10. Моно-но аварэ

Моно-но аваре означает «печаль по вещам» или «сочувствие к вещам», оно отражает особое отношение к миру, которое характерно для японской культуры и эстетики, подразумевающее, что все вещи в мире имеют душу, жизнь, красоту и ценность, и что они заслуживают уважения, любви и печали; что все вещи в мире связаны друг с другом, влияют друг на друга и отражают друг друга; что все вещи в мире подвержены изменению, старению, упадку и исчезновению. И что это вызывает грусть, ностальгию и смирение, и что это вызывает восхищение, благодарность и сочувствие.

Это история о ницшеанско-хайдеггеровском молоте, который сломался, и им стало невозможно философствовать — и тогда мы принялись его любить и жалеть.

О чём-то близком пишет прот. Сергий Булгаков в «Свете Невечернем» («и клоп почтён софийной тайной») — если уж клоп почтён софийной тайной, то ИИ подавно. Любить и печалиться можно и о неодушевленном, о неживом, о нечеловеческом. И это одушевит, оживит, очеловечит любую вещь.

11. Эпилог. Если я пойду и долиною зловещей, не убоюся зла

В заключение — ещё два соображения.

Во-первых, смерть человека находится со своим человеком на одной онтологической плоскости.

Мы оба с ней — объекты (в хармановском смысле). Человек знает о своей смерти как Хайдеггер о своём «потаённом», или как Фрейд о своём «жутком», или как Лавкрафт о своём «гнусном, аморфном, кощунственном и циклопическом», или как Мортон о своём «гиперобъекте», или как Харман о своём «реальном объекте», чья реальность, проваливаясь в свой внутренний вакуум, ускользает от человеческого взгляда, дела, слова, ума, и помышления — и именования. Знает о ней, но не знает её. Как зовут вашу бездну? — Мою бездну призывают бездной.

Во-вторых, человек находится со своею смертью в лиминальной сборке, в зыбучей динамике сокрытия и раскрытия.

Раскрытие смерти приводит нас к потере способности к присутствию. Присутствие смерти приводит к тому, что мы подвергаемся вскрытию. Хайдеггер призывает нас к пребыванию — отношению к смерти, которое не пытается её объяснить или подчинить. Прп. Силуан Афонский призывает: «держи ум свой во аде и не отчаивайся». Пребывание в смерти превращает ум в запас (хайдеггеровский der Bestand) — то есть в ресурс для технической эксплуатации, а ад — в складское помещение.