Нордическая Русь и сетевая империя Новгорода

Из книги А.В.Головнева "Феномен колонизации"

Слова «нордизм» и «норманизм», означающие северность, не
лишены негативного шлейфа из-за популярности нордического
мифа в Третьем Рейхе. Между тем понятия, образованные от слова
Nord, общеупотребимы в европейских языках и для Сканди навии
служат ядром идентичности (Norden/Nordisk/Nordic). В России,
напротив, нордизм артикулируется невнятно, хотя североевропей-
ские основания в отечественной истории очевидны: собственно
Русь с ее варяжскими князьями, градами и вечем обнаруживает
северные корни. Северность России обусловлена исторически (на-
чиная с ключевой роли ладожско-новгородского Севера в древно-
сти), геоэкономически (с учетом ресурсной мощи современного
Российского Севера) и геополитически (ввиду пространственного
господства России в высоких широтах Евразии и «арктическом
средиземноморье»). На мой взгляд, северность как основание
идентичности наиболее перспективна для России, которая после
распада СССР обозначилась на карте как крупнейшее северное го-
сударство с географическим центром на Полярном круге в низо-
вьях Енисея.

Истоки норд-русской культуры обстоятельно рассмотрены в
трех главах книги «Антропология движения» — «Викинги»,
«Гарды» и «Кочевники Арктики» (Головнёв 2009). Поэтому здесь
я ограничусь расставлением акцентов в ракурсе преемственности
стилей колонизации викингов и новгородцев.

Междуморье

Нордизм не в одночасье появился на востоке Европы. При-
глашение Рюрика было данью уже сложившейся нордической тра-
диции и следствием колонизации скандинавами южных и восточ-
ных путей задолго до летописно-легендарного «призвания
варягов» (862 г.). Скандинавский очаг колонизации обозначился
уже в эпоху неолита, когда в циркумбалтийском пространстве сло-
жилась нордическая мореходная культура. С бронзового века ми-
грации с европейского Севера достигали Средиземного и Черного
морей, а пересекавший Восточную Европу по Висле «Янтарный
путь» был устойчивой трассой миграций и контактов. В римском

железном веке давление superiores barbari (северных варваров)
настолько усилилось, что Скандинавия заслужила звание «фабри-
ки племен» (officina gentium) или «утробы народов» (vagina nationum),
а рождаемые ею воинственные германцы (кимвры, тевтоны,
готы, герулы, скиры, вандалы, англы, саксы, юты, свеи) своими
рейдами подавили Римскую империю и колонизовали Европу.

Впервые Балто-Понтийское междуморье было объединено го-
тами, проложившими в II–III вв. путь между Балтийским и
Черным морями. При этом миграции готов представляли собой не
одноразовое переселение с севера на юг, а устойчивый мост ком-
муникаций. Меотийская (азово-черноморская) Готия была перво-
начально колонией балтийской Готии, плацдармом для военного
промысла на юге Европы, а затем (в IV в.) превратилась в импе-
рию, охватившую пространство Балто-Понтийского междуморья
(держава Германариха). По словам В. О. Ключевского, созданное в
IV в. «обширное царство» готского вождя Германариха — «первое
исторически известное государство, основанное европейским на-
родом в пределах нынешней России» (Ключевский 1 1987:121).

Таким образом, нордизм стал магистральной традицией в Балто-
Понтийском междуморье, по меньшей мере, с готской эпохи.
В пространстве междуморья готы объединили своим движе-
нием множество локальных культур, и по проложенным ими пу-
тям расселялись локальные сообщества, в том числе славяне.
Балто-Понтийское междуморье превратилось в арену взаимодей-
ствия локальной славянской и магистральной готской культур.
Различаясь деятельностными схемами, славяне и готы дополня-
ли друг друга в системе адаптации: промысловики-земледельцы
владели локальными природными ресурсами, мореходы-вои-
ны — главными путями и военной властью. Славяне использова-
ли готов в качестве посредников и военной силы при межпле-
менных столкновениях, а готы занимались в славянских землях
военно-торговым промыслом, включая добычу рабов.

После гуннских погромов в период Великого переселения на-
родов (IV–VII вв.) магистральные связи в Балто-Понтийском меж-
думорье эпизодически поддерживали свеи — следующее за гота-
ми поколение «детей Скандзы». Об их движении в междуморье
свидетельствуют фрагменты саги об Инглингах, в частности сю-
жет о пятилетнем вояже шведского конунга Свейгдира в Страну

Турок и причерноморскую Великую Швецию (Sviþjóð hin mikla), а
также известия Бертинских анналов 839 г. о посланцах народа ро-
сов-свеев, которым управляет хакан (Chakanus). А. В. Назаренко
допускает, что в 830-е гг. существовала «прото-Русь» во главе с «ха-
каном росов», а в 866–867 г. эта «прото-Русь, одновременно с Бол-
гарией, обрела церковное возглавление из Константинополя»
(Назаренко 2012:21). Прямой наследницей нордической магист-
ральной традиции готов и свеев стала Варяжская Русь IX–XI вв.

Викинги были не первопроходцами, а наследниками своих
нордических предков — готов, англов, саксов, ютов, свеев. На за-
паде (в Британии) и востоке (в Балто-Понтийском междуморье)
они не прокладывали новых путей, а обновляли прежние. В этом
смысле старый вопрос — существовала ли государственность у
восточных славян до викингов — звучит риторически хотя бы по-
тому, что нордическая традиция распространилась в междумо-
рье задолго до Рюрика, и местные правители, включая готских
королей, не могли не оставить внушительного генетического и
политического наследия.

В середине VIII в. в Балто-Понтийском междуморье появился
новый форпост норд-колонизации — Aldeigjuborg (Aldeigja,
Старая Ладога). Раскопки показали, что первая судоремонтная
мастерская в Ладоге была построена в 753 г., здесь же найден
склад кузнечных и слесарных инструментов из Скандинавии, а
также бронзовое навершие с изображением Одина в окружении
воронов (Рябинин 1985:161–180). Таким образом, движение ви-
кингов по Восточному пути (Austrvegr) началось за полвека до
норманнских налетов на Британию (790-е гг.) и носило более
устойчивый характер, чем их разбои на Западном пути (Westvegr).
Не случайно именно Austrvegr превратился в обширную Austrríki
(Восточную страну), тогда как на Западе норманны создали лишь
отдельные колонии вроде Нормандии, Неаполитанского и
Сицилийского королевств.

В Старой Ладоге ремесленники занимались обработкой янтаря
и изготовлением янтарных бус, и в 753–770 гг. кузнечно-ювелир-
ная мастерская первых ладожан была прочно связана со Сканди-
навией. Около 780 г. в Ладоге появились первые клады арабского
серебра, одновременно начали действовать судоремонтная и
стеклодельная мастерские (Лебедев 2005:223, 224). По размаху

связей Альдей гьюборг стоял в одном ряду с такими торгово-ре-
месленными центрами Скандобалтии, как Хедебю и Рибе в
Ютландии, Каупанг в Норвегии, Павикен на Готланде, Бирка в
Швеции, Ральсвик, Волин и другие на юге Балтики (Носов
1990:207).

Ладога была межэтническим перекрестком. Кроме скандина-
вов и славян, с ней связаны колбяги (kylfingr) — «гибридное» фин-
но-скандинавское сообщество, известное по «Русской Правде», ви-
зантийским, арабским и скандинавским источникам, а
ар хео логически представленное «приладожской курганной куль-
турой» IX–XII вв. (Мачинский 1988:90–103). Aldeigjuborg вырос на
земле финнов, о чем говорит имя города: скандинавское Aldeigja,
вероятно, произошло от финского *Alode-jogi ‘Нижняя река’, а за-
тем перешло в русское Ладога. Предполагается, что в той же по-
следовательности — финны–норманны–славяне — происходило
заселения края: (Schramm 1986:396). В Альдейгьюборге зимовали
и меняли корабли бродячие викинги, сюда же и стягивались их по-
путчики и союзники, а также доставляли «трофейный полон».

Ладога стала центром военных сборов, формирования дружин,
брачных контактов, обмена дарами, отправления дружинных и
торговых культов и ритуалов. Вероятно, она была и местом сбора
дани с кривичей, словен, мери, веси, чуди, муромы, черемис,
мордвы, перми и других племен, названных в этнографической
преамбуле и первых статьях Начальной летописи данниками ва-
рягов/руси. Во всяком случае именно отсюда дань вывозилась на
морских судах в Скандинавию или перенаправлялась по речным
путям в других направлениях. Примечательно, что Начальная ле-
топись рисует состояние варяжского данничества как status quo, и
остается только гадать, сколь давно и широко раскинули норман-
ны свои властно-данническо-торговые сети по северу и востоку
Austrríki. Этот летописный status quo сам по себе показывает ис-
конность норманнского присутствия и естественность появления
Старой Ладоги в «Восточной стране». Поэтому в 862 г. состоялось
сначала изгнание старых варягов, а затем призвание новых:

«Изъгнаша варяги за море, и не даша имъ дани… идоша за море
къ Варягом к Руси… и изъбрашася 3 брата с роды своими, пояша
по собе всю Русь, и придоша» (ПСРЛ Т. 1 1926:20, 21). Впоследствии
эти старые варяжские владения были унаследованы ладожанами

и новгородцами, а опыт изгнания-призвания варягов сохранился
в новгородской практике выдворения-приглашения князей.
Сетование послов на отсутствие порядка в земле словен, кри-
вичей, чуди и веси связано не с безвластием, а с избытком пре-
тендентов на власть («и бысть межи ими рать велика и усобица,
и въсташа град на град»). С этим согласуются известия скандинав-
ских саг о конкуренции между норманнами за Ладогу. Например,
в конце IX — начале Х в. конунг Эйстейн отбил город у престаре-
лого конунга Хергейра, а затем сын Эйстейна конунг Хальвдан
овладел им и отдал в управление ярлу Скули. При этом прави-
тельницей Ладоги все это время оставалась княгиня Исгерд, дочь
конунга Хлёдвера из шведского Гаутланда. Сначала она была же-
ной Хергейра, а после его гибели — Эйстейна, сделавшего ей
предложение: «Ты выйдешь за меня замуж и отдашь все государ-
ство в мою власть». Впоследствии Исгерд была отдана Хальвданом
в жены ярлу Скули вместе с «государством, которым она владеет
здесь в Гардарики» (Глазырина 1996:51–85).

Частая смена мужей не меняет статуса ладожской княгини,
сохраняющей власть над городом и страной. Это обстоятельство
проливает свет на характер норманнской колонизации. Как пока-
зали раскопки, среди жителей Ладоги были как скандинавы, так
и скандинавки, причем соотношение мужских и женских варяж-
ских погребений на Руси и в Скандинавии примерно одинаково.
Этот ординарный, на первый взгляд, факт свидетельствует о пре-
обладании мирных контактов между скандинавами и славянами
Ладоги (Давидан 1971:143; Стальсберг 1999:158–163). Присутствие
женщин-скандинавок характеризует Альдейгью как основатель-
но обустроенную колонию. При этом в Ладоге варяжки рожали
уже не скандинавов, а викингов-ладожан.

Эпоха викингов была временем «кочующей руси». В городах
могли сидеть и править женщины (как Исгерд в Ладоге, а Ольга в
Киеве), тогда как мужчинам-воинам надлежало быть в походах.
Русь-рать была мобильным войском, подчиняющим и контроли-
рующим социальное пространство. Смысл исходного понятия
русь (сканд. ruß, roßs) — ‘корабельная команда, рать’ — адекватен
путям и силам, создавшим пространство древней Руси. И Рюрик
шел к словенам, «пояше по собе всю русь», и Святослав вел свою
русь в хазарские и дунайские походы. В летописном выражении

«русь идет» важен акцент на глаголе, поскольку именно техноло-
гия движения, включая дальние походы и «кружение» полюдья,
была алгоритмом колонизации. В этом алгоритме создавалась
Варяжская Русь IX–X вв. в период от Рюрика до последнего рус-
ского князя-викинга Святослава.

Город той поры (сканд. garđr, рус. град) был местом оседлости
только для женщин и челяди. Для руси он служил перевалочной
базой, пунктом походных сборов, убежищем для отдыха, домаш-
них удовольствий и увеселений. Ключевой русский град Старая
Ладога был для руси не местом уютной оседлости, а генератором
и регулятором путей. Норманнская колония стала ростком новой
метрополии, трамплином на путях колонизации варягами север-
ных и восточных земель и племен. В ладожском узле сходились,
по меньшей мере, три великих пути «из варяг»: Балто-Каспийский
(по Волге) «в арабы», Балто-Беломорский (по Двине и Онеге) «в
бьярмы» и Балто-Понтийский (по Днепру) «в греки».
Альянс

Ладога была основана в середине VIII в. в устье Волхова, к за-
паду от которого «тянулись незаселенные болотистые места, а на
восток лишь далеко на р. Сяси начинались районы, занятые фин-
ноязычными племенами»; это был «пункт, оторванный от основ-
ного славянского мира» (Носов 2012:102, 107). Приильменская
низменность, где в IX в. возникло Городище (городок Рюрика), а
в XI в. вырос Новгород, прежде была «настолько слабо освоен-
ной, что археологических памятников предшествующего време-
ни почти нет» (Лебедев 2005:540). Археология показывает, что
ядро северорусской культуры сложилось в редконаселенной фин-
ской земле в ходе внешней скандинаво-славянской колонизации.
Порожистый Волхов с неплодородными землями прежде не
привлекал ни промысловиков-финнов, ни земледельцев-славян.

Он представлял интерес лишь как магистраль междуморья для
скандинавов. Однако вряд ли норманны VIII в., отправляясь на
восточный военно-торговый промысел, рисовали себе перспекти-
ву грандиозной паутины евразийских путей или строительства
Русского государства. Даже имея в виду опыт предков (готов и
свеев) по освоению Восточного пути, основатели Ладоги реализо-
вали свои частные проекты, которые в конкуренции и взаимодо-

полнении со временем разрослись в большой «проект Гардарики».
Иначе говоря, норд-колонизация исходила из частных мотивов
викингов, собиравших военно-торговые дружины и создававших
на востоке сеть коммуникаций и опорных пунктов.

Сколько-нибудь основательное освоение скандинавами даль-
них военно-промысловых угодий предполагало диалог с тузем-
цами и создание в их среде сетей партнерства, а также заселение
опорных баз «своими колонистами». Роль попутчиков в колони-
зации Волхова сыграли балтийские славяне-поморяне, с которы-
ми у новгородцев обнаруживается множество параллелей, вклю-
чая язык, физический тип, археологический вещевой комплекс.
Например, хлебные печи, которые «можно рассматривать как эт-
нографическую черту славянского населения», идентичны в сло-
ях X в. Ладоги, Городища, Новгорода и польского Поморья
(Гданьск, Щецин) (Носов 2012:114). Вероятно, морской ход между
Поморьем и Ладогой был двусторонним и действовал в ритме во-
енно-торговых миграций викингов.

Подобными спутниками викингов были, судя по всему, и при-
балтийские финны. Археология показывает, что в эпоху викингов
(IX–XI вв.) южная часть Восточной Ботнии, прежде густозаселен-
ная, запустела. А. Эря-Эско предполагает, «что население оттуда
могло продвинуться к Ладожскому озеру, после того, как начали
действовать восточные торговые пути; торгово-политический центр
в связи с этим окончательно сместился с Ботнического залива»
(Эря-Эско 1986:170; см. также: Киркинен и др. 1998:15, 16). В свое
время А. Хакман (Hackman 1905) и А. Европеус (Europaeus 1923) по-
лагали, что карелы северо-западного Приладожья сформировались
в XII–XIII вв. в результате расселения финнов с запада.

Значение альянса с попутчиками и туземцами обнаруживается
при сравнении ладожского пути с западно-двинским (даугавским),
остававшимся закрытым большую часть эпохи викинов (IX–X вв.).
Причина этого кроется не в трудностях плавания по Даугаве, а в
напряженных отношениях норманнов с лесными балтами (латга-
лами), которые «длительное время препятствовали торговым кон-
тактам вдоль течения Даугавы» (Еремеев 2012:296, 297).

Приглашенные и принужденные переселенцы становились по-
стоянными жителями норманнских баз — сторожами, аграриями,
фуражирами, строителями. В тревожном окружении туземцев они

хранили верность своим патронам-воинам, которые в свою оче-
редь опирались на своих людей в чужих землях. Таким оседлым
поселенцам было удобнее налаживать отношения с местным насе-
лением путем бытовой «народной дипломатии». Тем самым из
конкурирующих частных проектов норманнов успешными оказы-
вались те, которые включали славянских и финских переселенцев.

Остается предположить, что норманны осознанно приглаша-
ли или принуждали северных славян к поселению на путях сво-
их военно-торговых экспедиций. По этому сценарию варягам
принадлежит первенство в «призвании славян» на Ладогу во
второй половине VIII в. Век спустя уже славяне, обосновавшись
на Волхове, призывали очередных варягов в Гарды. Истекший
век многое изменил: за несколько поколений северославянская
общность вокруг норманнского пути обрела свое «словенское
лицо», пополнив собственное прибалтийское наследие элемента-
ми культур попутчиков-скандинавов и местных финнов.

Смешанные браки и совместная колонизация укрепили альянс
скандинавов и северных славян, зародившийся еще на берегах
Балтики и в совместном движении к Волхову в VIII в. И впослед-
ствии, судя по летописям, русь и словене были неразлучной па-
рой во многих походах IX–XI вв.

Норманнская магистральная колонизация была одновременно
славянской локальной колонизацией. Норманны заселяли терри-
тории Приладожья и Приильменья в компании балтийских сла-
вян как спутников и хозяйственных колонистов. Походы норман-
нов на северо-востоке Европы без участия славян не породили бы
колоний. В удвоенном потенциале кроется ключ к феномену «рус-
ской экспансии». Культуры скандинавов и славян усиливали друг
друга в ходе совместной колонизации: норманны пробивали путь
войной и торговлей, славяне осваивали местные земли; норман-
ны умели побеждать, славяне — выживать; норманны контроли-
ровали магистрали, славяне — локальные ниши. Две культуры
шли бок о бок, и не случайно длинные скандинавские дома и сла-
вянские печи стояли по соседству в Старой Ладоге.

Бродячая скандинавская русь и северные славяне, проклады-
вавшие пути и создававшие цепь колоний по Волхову, верхней
Волге и другим рекам Русской равнины, обладали разными, но со-
четавшимися качествами. Социальная адаптивность и «поклади-

стость» славян стала залогом того, что вояжи норманнов привели к
колонизации именно тех пространств, по которым они продвига-
лись вместе со словенами. Русская культура рождалась не в статике
поселений, а в ходе совместной скандинаво-славянской колониза-
ции — симбиоза-в-движении. Изначально она была синтетической
культурой больших пространств, включавшей опыт норманнов,
славян, финнов, балтов, а также заимствования у отдаленных наро-
дов вроде иранцев, тюрок, угров. «Кочующая русь» жила в ритмах
местного полюдья (сбора дани и рабов) и дальних военно-торговых
экспедиций (походов на Царьград, Дунай, Волгу, в Закавказье).

Старая Ладога за столетие переросла уровень скандинавской коло-
нии и превратилась в узел трех норманнских путей и многообраз-
ного полиэтничного взаимодействия. Одно то, что захоронения
норманнов, славян и финнов обнаружены здесь на общих кладби-
щах, свидетельствует о сложившемся межэтническом союзе.

В этом симбиозе и трансграничье развивалась новая культу-
ра — норд-русская (верхнерусская, новгородская). Она прошла три
этапа: ладожский (VIII в.), ильменский (IX–X вв.) и новгородский
(XI в.). Викингская колония Ладога (Aldeigja, Aldeigjuborg) была
военно-политическим центром на перекрестке путей «из варяг»,
но оставалась восточной гаванью «морских кочевников». Переход
варяжских князей и их спутников через волховские пороги на бе-
рег Ильмень-озера и основание княжеского варяжского городка
(Рюриково городище) в IX в. открыли новую сеть коммуникации,
ядром которой стали «речные кочевники». В XI в. под прикрыти-
ем Рюрикова городка сложился посад-город, в котором обоснова-
лись союзные норманнам славяне и финны, а также торгов-
цы-скандинавы. Резиденция князя в Рюриковом городке и
выросший в двух километрах ниже по реке «посад» образовали со-
общество, называвшееся Новгородом. Схема образования поса-
да-города рядом с княжеским городком (garđr + град) повторилась
в истории целого ряда русских городов того времени — Смоленска
у Гнёздова, Ростова у Сарского городища, Мурома у Чаадаевского
городища.

Новгород, как следует из его названия, был новопоселением —
колонией, созданной в последовательности garđr (Рюриков горо-
док) — riki (Гардарики) — град (Новгород). Иначе говоря, возник-
шая варяжская колония-гард обеспечила вторичную колонизацию

обширной округи, из которой собралась новая колония-град. По
аналогии с биологической сукцессией, инициаторами и первич-
ными колонизаторами выступали норманны, вторичными
успешными устроителями — славяне при участии финнов. В этом
альянсе (или симбиозе) не было приоритетов: мобильность вои-
нов-торговцев обеспечивала им элитный статус и первенство на
этапе прокладки путей, а на этапе освоения преимущество устой-
чивости имела культура оседлости. Поэтому довольно скоро мо-
бильная элита обросла оседлым окружением и растворилась в
нем, утратив многое из культурного фонда предков, включая язык
(викинги повсеместно усваивали местные языки). Колонизация
выглядела многогранно: варяги использовали славян как «своих
поселенцев», а славяне использовали варягов как «свой транс-
порт» для дальних перемещений и освоения новых земель.

Нордизм в колонизации выражался в создании опорных пунк-
тов движения — гардов, обраставших местным населением и пре-
вращавшихся в города с присущими северной традиции вечевыми
устоями и размахом торговли. «Эстафета» городов и путей осно-
вывалась на персональных проектах и сетях корпоративной ком-
муникации, а не на административной централизации. В стиле,
близком к греко-полисному, северные колонии легко множились и
порождали свои подобия, превращаясь тем самым в метрополии.

Три пути

Из варяг в греки, арабы и бьярмы — пути, образовавшие вос-
точную паутину коммуникаций норманнов (см. рис. 6). По лето-
писям известен лишь первый, «из варяг в греки», тогда как два
других реконструируются на основе археологических, историче-
ских и фольклорных свидетельств. Стилизуя их названия в «лето-
писном ключе», я показываю их взаимосвязь во времени и про-
странстве, а также их общий исток — «из варяг». Примечательно,
что путь «в греки» был лишь первым среди равных, причем вовсе
не древнейшим; в ракурсе колонизации два других направления
играли ничуть не меньшую роль, а главное — образовывали
«древнерусский мир» в его реальной сложности и протяженности.
Связующим узлом этих трех путей выступала Aldeigja —
Старая Ладога, основанная в середине VIII в. Ранние (IX в.) на-
ходки скандинавского происхождения представлены лишь в се-

верных областях будущей Руси — от Верхнего Поднепровья до
Ладоги, а значительные серии таких предметов происходят лишь
из Старой Ладоги и Рюрикова городища (Макаров и др. 2014:22).
Следовательно, отсюда, из Ладоги и Поволховья, изначально ис-
ходила варяго-русская колонизация.

Путь «из варяг в арабы» был первой восточной магистралью,
по которой с начала IX в. вверх по Волге текло арабское серебро,
вниз — рабы и пушнина. Движение руси с севера на юго-восток
сопровождалось созданием цепи колоний — подобий Ладоги —
перевалочных баз, превращавшихся в гарды (garđr). Первая цепь
гардов возникла по Волхову и верхней Волге: Рюриково городи-
ще (Приильменье), Сарское городище (у озеро Неро), Михай-
ловское и Тимерёво (под Ярославлем). Иногда верхневолжские
гарды вставали на месте туземных селений; например, Сарское
городище выросло из поселка мери. Археология показывает, что
варяги осваивали земли мери и до их «официального призва-
ния», причем усиление скандинавских и финских традиций про-
исходило одновременно. В погребальном обряде заметно на-
растание финских черт — деревянных «домиков мертвых» на
кострищах, глиняных лап и колец, астрагалов бобра, круглодон-
ной керамики, копо ушек, бубенчиков (Кирпичников и др.
1986:208–210, 212, 215, 216). Не исключено, что речь может идти
о совместных миграциях в Поволжье руси и балтийских финнов.

Вместе с русью в Ростовскую землю, Ярославское и Костромское
Поволжье в IX в. двигались ладожско-ильменские славяне и фин-
ны (Седов 1982:карта 35; Дубов 1982:33–45). В. О. Ключевский от-
мечал, что заселение Ростово-Суздальского края славянами «нача-
лось задолго до XII в., и русская колонизация его первоначально
шла преимущественно с северо-запада, из Новгородской земли, к
которой принадлежал этот край при первых русских князьях»
(Ключевский 1987:289). «Земля мери (Ростов) была, по-видимому,
покорена или колонизована словенами», — полагал А. А. Шахматов
(1904:66), указывая на наименование Ростово-Суздальского края в
IV Новгородской летописи «Словенской землей». По мнению
Е. Н. Носова, «балтийско-волжский путь ни в коей мере нельзя
считать лишь путем скандинавов… Теми же путями, по которым
восточное серебро доставлялось к истоку Волхова, в обратном на-
правлении шли группы словенских колонистов в Волго-Окское

междуречье» (Носов 1990:189). Как видно, колонизация Верхнего
Поволжья проходила по той же схеме русо-славяно-финского дви-
жения, что и освоение Ладоги и Ильменя из Балтии: русь выступа-
ла военно-торговым ядром, славяне и финны — сподвижниками,
заселявшими и осваивавшими локальные ниши.

Закрепившись на Волжском пути, русы прошли в Каспийское
море, а по волго-донскому волоку — в Азовское море. Вторжения
руси в Грецию и Амстриду в 840–865 гг., их морские походы в
Средиземноморье могли осуществляться с «готского плацдар-
ма» — Подонья и Меотиды (Приазовья), куда викинги добирались
по Волге. Таким образом, первоначально русь прошла к южным
морям по Балто-Каспийскому пути, и первые гарды южнее
Волхова появились на Волге — не случайно арабские географы со-
общали, что русы живут к востоку от славян (Заходер 1962:33), а
некоторые исследователи допускали возможность существования
на средней Волге «докиевского» норманнского государства
(Смирнов 1928:223–229).

Волжский путь имел свои восточные ответвления, в частно-
сти камско-уральское. Одним из следов коммуникации от
Фенноскандии до Урала являются кресала с бронзовыми рукоя-
тями, которые в эпоху викингов, с конца IX по начало XI вв., стре-
мительно распространились в этом пространстве. Л. А. Голу бева
(1973: 178) полагает, что подобные огнива, найденные на севере
Восточной Европы, в Финляндии, Швеции и Норвегии, изготов-
лялись в Прикамье финно-угорскими мастерами и попадали на
далекий запад торговым путем через Сухону, Вычегду, Белоозеро
и Ладогу. Не исключено, что огнива могли распространяться и по
Волжскому пути. Некоторые из них украшены композициями на
бронзовой ажурной рукояти стального кресала, напоминающи-
ми, по мнению Г. Ф. Корзухиной, сцену скандинавской мифоло-
гии «Óдин и вороны» (Корзухина 1977:156–159). Такое кресало
найдено в Прикамье, а в Суздале среди коллекции варяжских ве-
щей XI в. обнаружены две круглые подвески: на одной изображен
Один с воронами, на другой в орнаментальную кайму включена
руническая надпись, указывающая на принадлежность вещи не-
коему Олаву (Кирпичников и др. 1986:266). «Один и вороны» —
распространенный сюжет на наконечниках ножен, кресалах эпох
Вендель и викингов (Хлевов 2002:210, 220).

Включенность Волго-Камского перекрестка — Волжской
Булга рии — в Балто-Каспийский путь норманнов иллюстрирует-
ся известным описанием Ибн-Фадлана работорговли русов и по-
хорон руса в Булгаре на Волге (Атиле) в 921–922 гг. (Заходер
1962:53–59). И век спустя, несмотря на оттеснение Балто-
Каспийского пути Балто-Понтийским, старая Волжская маги-
страль оставалась в поле зрения норманнов. В 1029 г. князь
Ярослав Мудрый и его жена Ингигерд предложили изгнанному
из Скандинавии норвежскому конунгу Олаву Толстому (впослед-
ствии Святому) стать правителем страны Вульгарии, которая, по
словам Ярослава, «составляет часть Гардарики, и народ в ней не-
крещеный» (Стурлусон 1980:335, 340). Олав предпочел вернуться
в Норвегию, где погиб в битве под знаменами христианства (ина-
че геополитическая карта Восточной Европы могла бы выглядеть
иначе). Страна Вульгариа (Vúlgáríá, Valgaria, Vvlgaria, Wlgar/i/a)
обычно отождествляется с Волжской Булгарией (Metzenthin
1941:121; Hollander 1964:483). Правда, в российской историогра-
фии со времен Н. М. Карамзина на это принято возражать, что в
то время Булгария не была частью Руси, и Ярослав не мог пред-
лагать Олаву чужие владения. Возможно, Ярослав действительно
предлагал Олаву не Волжскую Булгарию (которая к тому време-
ни была уже страной ислама), а пограничное с ней волжское про-
странство.

В любом случае этот эпизод примечателен как «проект колони-
зации», пусть и неудавшийся. Мотивация Ярослава могла сложить-
ся из ряда обстоятельств: (1) помощь норвежскому королю-изгою
как возвращение долга норманнам, трижды ут верж давшим его на
княжении в склоке с братьями; (2) желание обрести на «диком вос-
токе» соседа-правителя в лице скандинавского короля-христиани-
на; (3) стремление избавиться от беспокойного гостя, бывшего не-
когда женихом Ингигерд. Основанием же мотивации была
убежденность Ярослава в том, что Волжский путь — испокон веку
норманнское пространство и всякое утверждение на нем норманн-
ского господства — дело благое и правое. Подобная «норманнская»
точка зрения усиливалась апологией христианизации, свойствен-
ной обоим конунгам. Подчеркнутая в высказывании Ярослава, она
в те времена освящала любой захват с целью приведения некреще-
ного народа в лоно истинной церкви.

Путь «из варяг в бьярмы» (Северный морской путь), открытие
которого приписывается норвежцу Оттару, установился в конце
IX в. Вслед за Оттаром, обогнувшим Нордкап и посетившим
страну бьярмов, двинулись другие викинги. Большая сага об
Олаве Трюггвасоне (в рукописи Flateyjarbók) упоминает Хаука
Длинные Чулки, посланного конунгом Харальдом Прекрасно-
волосым «на север в Бьярмаланд, чтобы добыть меха» (Джаксон
1991:136). Этот арктический путь в Бьярмию назывался «фин-
ским». Был и балтийский — «шведский» — путь, которым швед-
ский конунг Эйрик, прослышав о рейде Хаука в Бьярмию, отпра-
вил туда своего викинга Бьёрна Чернобокого (Тиандер
1906:426–430). Сага о шведском конунге Стурлауге Трудолюбивом
повествует о его походе в Бьярмию, битве с конунгом бьярмов
Раундольвом, победе и подчинении Бьярмии. Сага о Хальвдане
рассказывает о том, как норвежский конунг провел на Восточном
пути шестнадцать лет, подчинив Ладогу и Бьярмию (Глазырина
1996:157–159). Судя по сагам, за Бьярмию конкурировали нор-
вежские и шведские викинги, а в Ладоге арктический и балтий-
ский пути замкнулись в «северное кольцо».

Ключевую роль в «северном кольце» играло Белоозеро.
Белозерская весь значится в числе племен, призывавших варя-
гов. Не случайно здесь встал один из трех форпостов братьев-ва-
рягов — археология подтверждает появление на Белоозере нор-
маннов во второй половине IX в. (городище Крутик). Одновременно
в истоках Шексны, в низменной местности, возникло славянское
селение Белоозеро (Седов 1999:206, 208, 209).2 В очередной раз
русо-словенский альянс оказался механизмом колонизации.
В русской колонизации Беломорья «северное кольцо» викин-
гов сыграло путеводную роль. В очередной раз скандинаво-сла-
вянский симбиоз-в-движении привел к переселению ильменских
словен по путям, проторенным мореходами-норманнами. Своими
походами в Бьярмию викинги-ладожане открыли путь русскому
заселению Севера, по которому вслед за ними прошли новгород-
цы, которые сами были «от рода варяжьска». Памятниками со-

вместных северных путей скандинавов и северных славян можно
считать древнейшие волоки в «Заволочье» (Онежско-Двинские
земли), названия которых — Немецкий (Вытегра–Ковжа) и
Словинский (Словянка–Порозовица) — говорят о варяго-словен-
ском движении (Любавский 1996:204). Области контроля норман-
нов стали данническими владениями новгородцев, а скандина-
вская «Бьярмия» была переозвучена в новгородскую «Пермь»
(первоначально Пермью звались области «Колопермь» на Коль-
ском полуострове и «Старая Пермь» в Подвинье).3 Символом тра-
диционной, уходящей во времена викингов связи между
Поволховьем и Подвиньем осталось созвучие названий столиц
Северной Руси и Русского Севера — Hólmgarđr (Новгород) и
Холмогоры.

Третьей магистралью, исходившей из Ладоги, был путь «из
варяг в греки», шедший в противоположную от Бьярмии сторону.
Судя по тому, как изначально Рюрик простроил силовую линию
своих владений — от Изборска (Трувор) через Ладогу к Белоозеру
(Синеус), южное направление было для него «чужим»; туда дви-
нулись на вольный промысел Аскольд и Дир и нашли на Днепре
селение Киев, платящее дань хазарам. Археология Ладоги и
Рюрикова городища показывает, что формирование центров вла-
сти, торговли и ремесла началось на Севере раньше, чем в
Среднем Поднепровье (Макаров 2012:455).

На южном от волховских гардов направлении ключевая роль в
IX в. принадлежала Гнёздову на перекрестке путей по Волхову,
Двине и Днепру. Сочетание локальных (металлообработка, судо-
строение) и магистральных (международная торговля, военное
дело) функций, равно как устойчивый контакт пришлых скандина-
вов и местных кривичей, позволяет видеть в Гнёздове крупнейшее
«гнездо» руси на пути «из варяг в греки». Местные кривичи были
участниками призвания Рюрика и союзниками Олега в его походе.
Гнёздовский гард, наряду с Рюриковым городищем (ранним
Новгородом), стал колыбелью новой славяноязычной верхнерус-
ской культуры. Расцвет Гнёздова, как и волжских гардов, пришелся
на Х в., а закат — на середину XI в., когда неподалеку от него под-
нялся славяно-русский Смоленск (Лебедев 2005:227, 481, 482).

Киев по возрасту приходится младшим братом Ладоге,
Рюрикову городку и Гнёздову, а «матерью городов русских» он
был назван позже, когда стал христианской столицей Руси. В вер-
ховьях Днепра варяги расположились в начале IX в., в среднем те-
чении — во второй его половине. Прежде, в V–VIII вв., на Горах
Киевских существовали разрозненные поселения, центральным из
которых было городище на Старокиевской горе. Во второй полови-
не IX в., в соответствии с летописными событиями, начался рост
киевского посада на Подоле, а к концу века в Киевском некрополе
появились скандинавские курганы и погребения воинов с конем и
оружием (Лебедев 2005:549, 561). Два поколения (считая поколе-
ние за четверть века) понадобилось варягам для продвижения от
волховских порогов к днепровским. Киев обязан своим укрупнени-
ем Игорю, которого Олег оставлял на время походов и который
был более удачлив в сидении, чем в движении, а особенно Ольге,
превратившей город в семейное гнездо и очаг христианства. Не
случайно Киев (Kænugarđr) не упоминается ни в рунических над-
писях, ни в скальдических стихах норманнов IX–XII вв., а в коро-
левских сагах назван лишь в «Пряди об Эймунде».

За три века движения руси по Восточному пути, с 750-х по
1050-е гг., варяжские князья постоянно утверждали свою власть
походами с севера на юг: (1) Рюрик, прибыв из-за моря, двинулся
с севера (Ладоги) на юг (Ильмень); (2) Аскольд и Дир, отпросив-
шись у Рюрика в Царьград, прошли с севера на юг и овладели се-
лением под названием Киев; (3) Олег походом с севера на юг за-
хватил пространство от Ладоги до Киева; (4) Святослав в отрочестве
княжил в Новгороде, затем отправился воевать на юг; (5) Владимир
походом с севера на юг захватил власть, одолев братьев с помощью
варягов; (6) Ярослав с помощью варягов походами с севера на юг
трижды захватывал и утверждал свою власть.

Святослава и Ярослава разделяет поколение, но за это время
изменился ритм жизни князей: подвижная воинственная русь
остановилась и осела, превратившись в государство Русь.
Ярославу не передалась легкая походка его деда. На Царьград он
не ходил, завоеваниям предпочитал матримониальную между-
народную политику, «любил церковный устав» и книги, строил
города и храмы, в том числе заложил в 1037 г. «город великий
Киев» со златыми вратами и храмом Софии.

В XII в. варяжские пути постепенно замирают. На севере место
Ладоги занимает Новгород, и уже новгородцы совершают даль-
ние поездки по Бьярмии-Перми. На юге и востоке движение нор-
маннов слабеет и замещается встречным воздействием Киева и
Булгара. Существенную роль в смене мотиваций и остановке дви-
жения норманнов сыграло христианство, «осадившее» северных
воинов-торговцев и изменившее их отношение к иным землям и
народам. На Руси сменился вектор движения: оно пошло в проти-
воположном направлении — с юга на север. Его генератором стал
Киев, а мотивационно-деятельностной основой — христианство.
Последовавшая «феодальная раздробленность» стала следствием
остановки пути: варяги осели, магистраль иссякла, динамичная
прежде Русь распалась на статичные локальные княжества.

«От рода варяжьска»

В Лаврентьевской летописи под 862 г. «первыми насельника-
ми» северных городов, которыми «обладал Рюрик», называются:
в Новгороде — словене, в Полоцке — кривичи, в Ростове — меря,
в Белоозере — весь, в Муроме — мурома (ПСРЛ Т. 1 1926:20). По
отношению к этим городам варяги характеризуются как «наход-
ники». В словах «насельники» и «находники» просматриваются
характеристики локальной и магистральной культур, свойствен-
ные, соответственно, местным сообществам и связующей их
мобильной элите. Корни «сел» и «ход», различающие эти роли,
внятно обозначают оседлость и подвижность участников этого
взаимодействия.

В том же фрагменте летописи есть разъяснение: «ти суть людье
Новогородьци от рода Варяжьска, преже бо беша Словени». Эта
фраза породила историографические муки: кто же все-таки нов-
городцы — варяги или словене? Многих комментаторов почему-то
смущает прямо следующий из летописного сообщения сценарий
смешения насельников-словен и находников-варягов под общим
именем «новгородцы». Между тем именно метисация норманнов,
славян и финнов была механизмом образования новой общности
и новой культуры с участием насельников и находников.

Помимо названий церквей (Варяжская на Торгу, Святого Олава)
и улиц (Варяжская, Иворова) варяжский профиль Новгорода от-
крывается в именах знати — Якун (сканд. Hákon), Ивор (сканд.

Ivar) и др. А. А. Молчанов (1997) допускает, что упоминаемый в ле-
тописи под 1096 г. новгородец Гюрята Рогович происходил из нор-
маннской знати — его отцом был Рог(волод), сын Эйлива, внук га-
утландского и ладожского ярла Рёгнвальда. А. А. Гиппиус возводит
к тому же скандинавскому корню, наряду с Гюрятиничами, бояр
Михалковичей и Мирославичей, которые не случайно роднились
с Рюриковичами (Петр Михалкович выдал дочь за князя
Мстислава Юрьевича в 1155 г., а Якун Мирославич — за Ростислава
Мстиславича в 1176 г.). «Женитьба князя на боярской дочери —
явление экстраординарное для русского княжеского дома и (ка-
кова бы ни была политическая подоплека таких браков) несо-
мненно требовавшее какого-то генеалогического оправдания.

Происхождение невест от Рёгнвальда Ульвссона, состоявшего в
родстве с несколькими скандинавскими монархами, вполне мог-
ло составить такое оправдание» (Гиппиус 2006:102).
Потомки одного только Рёгнвальда Ульвссона составили боль-
ше половины новгородских посадников XI–XIII вв. К их числу мог-
ли относиться и посадники Ладоги, в том числе Нежата Твердятич,
Михаил Федорович, Семен Михайлович (Мусин 2002:83, 84).
Первым избранным на вече новгородским епископом в 1156 г. стал
Аркадий из рода Михалковичей (Гиппиус 2006:100–106). Между
тем не только ярл Рёгнвальд оставил след в генофонде Новгорода.
Если вспомнить о скандинавских корнях самих Рюриковичей,
то присутствие «рода варяжьска» в Новгороде приобретет вид
впечатляющего факта. Традиция киевского княжеского дома от-
правлять старших сыновей на княжение в Новгород может рас-
сматриваться как своего рода возвращение к очагу. И помощь,
которую обретали в варягах Рюриковичи, тоже была «родной»,
как и встречная поддержка скандинавских конунгов, находив-
ших приют в Новгороде-Хольмгарде (Олав Трюггвасон, Олав
Толстый, Харальд Суровый и др).

В королевских сагах часто упоминаются Новгород (Hólmgarđr)
и Ладога (Aldeigjuborg), тогда как прочие русские города (Киев,
Полоцк, Суздаль) — лишь по два раза (Джаксон 1991:119, 145).
Судя по сагам, из всех русских городов Хольмгард пользовался
особым вниманием и расположением норманнов. Именно в
Новгород отсылал захваченные в Средиземноморье трофеи
вождь византийской дружины верингов Харальд Суровый.

Все имущество, какое он добыл и в каком не нуждался для
того, чтобы содержать себя, он посылал с верными людьми на
север в Хольмгард на хранение к Ярицлейву [Ярославу] ко-
нунгу, и там скопились безмерные сокровища…

Когда Харальд прибыл в Хольмгард, Ярицлейв принял его от-
менно хорошо. Он провел там зиму и получил в свое распоря-
жение все то золото, которое прежде посылал туда из
Миклагарда [Константинополя], и самые разные драгоценно-
сти. Там было столько добра, сколько никто в Северных
Странах не видал в собственности одного человека…
В ту зиму Ярицлейв конунг выдал свою дочь [Елизавету] за
Харальда… (Стурлусон 1980:405, 411).

Как видно, конунг Харальд считал Хольмгард более надеж-
ным местом хранения сбережений, чем родная Скандинавия.
Позднее Харальд выторговал у конунга Магнуса половину
Норвегии в обмен на половину привезенных из Хольмгарда со-
кровищ. Более того, в Хольмгарде его ждали не только богатства,
но и невеста — дочь князя Ярослава Елизавета (так героя обычно
ждет невеста «в родной стороне»).
Поскольку не один Харальд хранил сокровища в Хольмгарде, не
удивительно, что Новгородская земля обильна норманнскими кла-
дами, из которых самый большой весом 100 кг был обнаружен на
реке Ловать в 170 милях от Новгорода, в то время как самый боль-
шой клад из найденных в Швеции (Сконе) весил менее 9 кг (Сойер
2002:131). Однако наследием Новгорода «от рода варяжьска» были
не только трофейные сокровища, но и умение их добывать.

В скандинавских сагах Хольмгард запечатлен как междуна-
родное торжище. В «Легендарной саге об Олаве Святом» он на-
зван kaupbær ‘торговый город’ (в «Гнилой коже» — kauptún); из
дюжины древнерусских городов, упоминаемых в сагах, это опре-
деление применяется только к Новгороду (Джаксон 1991:164, 165).
Показательна сцена на новгородском рынке, в которой участвует
малолетний норвежский королевич Олав Трюггвасон.
Однажды Олав сын Трюггви был на рынке [Хольмгарда]. Там
было много народу. Тут он узнал [эста-викинга] Клеркона, ко-
торый убил его воспитателя Торольва Вшивая Борода. У
Олава был в руке топорик, и он ударил им Клеркона по голове
так, что топорик врезался в мозг, и сразу же побежал домой и
сказал Сигурду, своему дяде, а Сигурд сразу же отвел Олава в

дом жены конунга [Вальдамара — князя Владимира] и рас-
сказал ей, что случилось. Ее звали Аллогия. Сигурд попросил
ее заступиться за мальчика. Она отвечала, посмотрев на маль-
чика, что нельзя убивать такого красивого мальчика, и велела
позвать к себе людей во всеоружии (Стурлусон 1980:101).

Атмосфера международной ярмарки, где могли по случаю за-
теряться или встретиться гости из Скандинавии, в том числе
члены королевской семьи, соответствует норманнскому восприя-
тию Новгорода-Хольмгарда как «города-торжища» (kaupbær,
kauptún). Примечателен и почтительный тон скандинавского
сказителя, в котором описываются последовавшие за убийством
события и их правовая подоплека.

В Хольмгарде господствовал такой нерушимый мир, что, со-
гласно закону, всякий, кто убил человека, не объявленного
вне закона, должен быть убит. Поэтому, следуя обычаю и за-
конам, весь народ бросился на поиски мальчика. Тут стало из-
вестно, что он в доме жены конунга, где много людей во всео-
ружии. Сообщили конунгу, и он явился со своей дружиной,
чтобы воспрепятствовать кровопролитию. Было заключено
перемирие, а потом и мировая. Конунг назначил виру, и
Аллогия выплатила ее. С этих пор Олав жил у жены конунга,
и она очень любила его. В Гардарики было законом, что люди,
которые были конунгами по рождению, не могли оставаться в
стране без разрешения конунга… Она добилась своими угово-
рами того, что конунг обещал помощь. Он взял Олава под
свою защиту, и Олав был у него в таком почете, в каком подо-
бает быть конунгову сыну (Стурлусон 1980:101).

Скандинавов трудно удивить законностью, но по тону саги вид-
но, что сказитель склоняет голову перед законом Новгорода (ниче-
го подобного о скандинавских городах саги не говорят). Закон
Хольмгарда выше власти князя и конунга, он также вне этнических
предпочтений: наказание полагается за убийство чужака, эста
Клеркона. Суровый закон вмешивается даже в узы князя и княги-
ни: жена платит мужу виру как условие умиротворения горожан.
Тут же следует пассаж об условиях пребывания конунга в Гардарики.
В пересказе Снорри Стурлусона закон Хольмгарда выглядит чуть
ли не «скандинавской мечтой», осуществленной норманнами за
пределами родины.

Правовой этюд из саги об Олаве Трюггвасоне относится ко вре-
мени княжения в Новгороде Владимира Святославича — за поко-
ление до «Русской правды». По существу Ярослав принял Правду
как данность, а не как нововведение, и в ее принятии повинны все
те же варяги все в том же Новгороде. Нашумевший конфликт
1015 г. между варягами и новгородцами случился, как известно,
из-за того, что призванные Ярославом заморские воины слишком
по-хозяйски вели себя в Новгороде, «насилие деяти на мужатых
женах». В ответ новгородцы побили варягов на Поромоне дворе,
за что князь, собрав дружину, посек мстителей (НПЛ 1950:74).
Историки советско-материалистической школы сочли наси-
лие над женами частным поводом, за которым кроются более ве-
сомые основания конфликта — классовая борьба и «увеличение
повинностей с населения» на содержание варяжского войска
(Черепнин 1965:132; Буганов 1986:14, 15). Однако свободный от
марксистской учености летописец указал на главную во все вре-
мена причину межэтнических столкновений — контроль над со-
циальным пространством, в котором «право на женщин» имеет
первостепенное значение.

Гнев Ярослава на новгородцев и его заступничество за варя-
гов обычно объясняют сложностью ситуации: варяжская дружи-
на была его опорой в чудом не состоявшемся (вернее, отложен-
ном) столкновении с Киевом: князь-отец Владимир уже собирался
в поход на Новгород за своеволие сына и неуплату «урока», но
скоропостижно умер. Следом старший княжич Святополк пере-
бил братьев, о чем Ярослава известила сестра Предслава букваль-
но в ночь избиения новгородцев. На следующий день Ярослав
«сътвори вече на поле» и начал речь словами: «Любимая моя и
честная дружина». Покаявшись в охватившем его накануне «без-
умии», он призвал свою рать («братие») к походу на Святополка,
и, словно забыв о случившемся побоище, на Киев в одном строю
двинулись три тысячи новгородцев и тысяча варягов.

Как видно, конфликт между варягами и новгородцами (по-
томками варягов) был делом дружины, и военный поход быстро
замял распрю. Однако сразу после взятия Киева Ярослав вручил
новгородцам, помимо платы за успешную рать (по 10 гривен),
«правду Рускую» — по существу «ратную правду», начинающую-
ся со слов «убиет муж мужа» и продолжающуюся перечислением

условий обиды и мзды для варягов, колбягов, русин, словен, гри-
дин, мечников, купцов, ябетников и других новгородцев.

В следующем драматическом эпизоде, когда Ярослав в июле
1018 г. был разбит Болеславом и бежал в Новгород, «хотяше бежа-
ти за море», новгородцы во главе с посадником Коснятином по-
секли его ладьи, собрали всем миром деньги и сами пригласили
варяжскую рать (ПСРЛ Т. 1 1926:144). Частота конфликтов и при-
мирений, свойственная как викингам, так и новгородцам, не ис-
ключала, а регламентировала их много сто ронние связи.

Дети скандинаво-славянского альянса из числа новгородцев
обладали сдвоенной идентичностью. Как всякие полукровки и,
тем более, жители полиэтничного города-торжища, они с дет-
ства владели искусством этнодиалога, что предопределяло их
успех в расширении сети коммуникаций и партнерства в обшир-
ных варяго-новгородских владениях. Носитель сложной иден-
тичности, к тому же мотивированный тремлением к самоутверж-
дению в ситуации пограничья или трансграничья, способен на
смелые действия и преобразования (о чем свидетельствует персо-
нальный опыт Владимира Святославича на Руси, Вильгельма
Завоевателя в Англии, Пржемысла Отакара в Чехии). Такой же,
только коллективный, потенциал был свойствен метисному сооб-
ществу новгородцев, создавших свое деятельностное простран-
ство на основе собственных мотиваций. Всему этому способство-
вало элитное самосознание «от рода варяжьска».

Рост и расцвет Новгорода означал не просто переход от нор-
маннской культуры к славянской. На Волхове произошел синтез
локальной (славянской) и магистральной (норманнской) культур.
Сдвиг варяжской резиденции из Ладоги в Новгород (первона-
чально Рюриково городище), т. е. из низовий Волхова в его верхо-
вья, означал становление новой системы отношений и новой
культуры, ориентированной уже не на морские, а на речные пути.
Если Ладога замыкала кольцо морских путей, то варяжский горо-
док на Ильмене связывал сеть речных путей. Ладога была восточ-
ной гаванью «морских кочевников», Новгород стал столицей
«речных кочевников». Переход Рюрика через Волховские пороги
из Ладоги на Ильмень имел эпохальные последствия, поскольку
привел к сложению магистральной северорусской (новгородской)
культуры.

Новгородская культура обладала преимуществами обеих ма-
теринских культур — варяжской мобильностью и славянской
цепкостью. Символом ее движения стал ушкуй (речное судно), а
оседлости — хоромы (большой дом). Пиратским стилем новго-
родские ушкуйники напоминали викингов, и само прозвание
ушкуйник в значении «ладейный человек» по смыслу идентично
обозначению варяжской корабельной дружины словом русь.
В новгородской деятельностной схеме переплелись норманнская
магистральность (дальняя торговля, сбор дани и военный про-
мысел) и славянская локальность (комплекс местных произ-
водств, экологических, социальных и сакральных обычаев). Ее
нордический стержень сохранил викингский алгоритм контро-
ля над обширным социальным пространством: приоритет част-
ных проектов с созданием сетей партнерства; мобильность эли-
ты на водных путях в сопровождении «попутчиков»; война,
дань, торг и брак как система коммуникации с местными племе-
нами; вечевая демократия с призваниями-изгнаниями военных
вождей.

Новгородская культура окрепла и к XIII в. заместила культуру
викингов на северо-востоке Европы. Во всяком случае, новгород-
цы не только установили контроль над принадлежавшими пре-
жде викингам землями Приладожья и Бьярмии, но и совершали
набеги на Скандинавию. Например, в августе 1187 г. столица
Швеции Сигтуна подверглась разгрому со стороны карел и, судя
по всему, новгородцев; при этом архиепископ Уппсалы был убит,
а храм и город опустошены (среди трофеев оказались бронзовые
врата шведского храма, украсившие одну из церквей Новгорода).

Вечевой человек

Новгород выглядит изгоем русско-российской истории на
фоне всепоглощающей идеи централизации. Север и Юг варяж-
ской Руси предстают разнозаряженными полюсами в отношении
власти: Новгород отталкивает князей, Киев их притягивает; в
Новгороде укрепляется народовластие, в Киеве, Владимире и
Москве — княжеское единовластие; Новгород видит социальный
идеал в служении князя, Москва — в служении князю. В Нов-
городе и Москве одни и те же слова «боярин», «отчина», «госу-
дарь» имеют разный смысл.

Эти полюса демократии и автократии на Руси — не вариации
общего алгоритма власти, а цивилизационно различные основа-
ния. Характерная черта новгородцев — вечевой нрав — таинство
для тоталитарного и бюрократического мышления. В москов-
ской трактовке новгородское вече всегда выглядит буйством тол-
пы. На самом деле вече — не драма, а быт, не бунт, а самость.
Князь и холоп хорошо понимают друг друга, но отторгают ценно-
сти вечевого человека; и, наоборот, вечевые люди не в ладах со
статусно-иерархической зависимостью тоталитарных людей.

Изначальная самобытность Новгорода связана с западным (бал-
тийским) происхождением основавших его колонистов — северных
славян и норманнов, а также с их долговременным взаимодействи-
ем с местным прибалтийско-финским населением. Будучи попут-
чиками в освоении нового пространства, норманны и славяне обра-
зовали слаженный альянс: в варяжско-славянской колонизации
Ладоги и Волхова не было барьера между завоевателями и завое-
ванными, как на юге Руси. Деятельностная схема новгородца состо-
яла не в подчинении других, а в создании сети партнерства.
В документах Ганзы вече переводится как ding — по созвучию
и аналогии со скандинавским thing (тинг). Сходство скандинав-
ского тинга, русского веча и финского кэрая4 как народного со-
брания и волеизъявления естественно во взаимной адаптации
этнотрио Северной Руси. Вероятно, варяжский тинг не учредил, а
лишь укрепил славянские и финские устои народовластия. В са-
мой Скандинавии эта норма (например, право свейского тинга
taga ok vraka konongr — «принять и согнать конунга») со време-
нем была урезана королями-объединителями — Харальдом
Прекрасноволосым, Эйриком Победоносным и их последователя-
ми. А на окраинах викингской ойкумены (например, в Исландии
и Новгороде) верховная власть по-прежнему реализовалась через
народное собрание (тинг, вече).

Шведский исследователь Ю. Гранберг отметил, что в древне-
русских источниках слово вече встречается с 997 г. (при осаде пе-
ченегами Белгорода) по 1518 г. (в упоминании о псковском вече-
вом колоколе). По его наблюдениям, источники не характеризуют

вече как форму или орган высшей власти. В «ранний период»
(997–1185) вече собиралось при осаде города и приближении вра-
га, для важных оповещений или служило формой мятежа; в это
время «вече» обозначало «собрание горожан в критической ситу-
ации, когда они не могли положиться на своего князя». В «сред-
ний период» (1193–1446) большинство упоминаний о вече связано
с Новгородом — со случаями городских собраний, мятежей и кон-
фликтов, а также избрания по жребию архиепископа. В «поздний
период» (1454–1518) вече упоминается в связи с собранием горо-
жан для сообщения важных известий, в том числе при разрыве от-
ношений Пскова с Новгородом по настоянию Москвы в 1477 г., для
утверждения мирных договоров, вручения даров, назначения вое-
вод, выслушивания послов. В целом автор приходит к заключе-
нию: «Слово вече обозначает просто собрание жителей города —
городской общины… много горожан… влияние и сила веча
заключалась просто в возможностях большой толпы, в ее непред-
сказуемости и стихийности». Разнообразие функций и действий
веча не впечатляет Ю. Гранберга, и на протяжении всей книги он
повторяет как заклинание: вече — не политический институт
(Гранберг 2006).

Действительно, вече в южных городах (Белгороде Киевском,
Владимире Волынском, Звенигороде Галицком, Киеве) имело
мало общего с устойчивым институтом и напоминало стихию тол-
пы. Однако в случае с Новгородом заметно отличие: под 1148 г.
Ипатьевская летопись повествует о прибытии князя Изяслава
Мстиславича в Новгород для призвания в поход новгородского
войска. Князь и новгородцы обмениваются любезностями: новго-
родцы встречают князя на подступах к городу «за три днища»;
княжич Ярослав посещает обедню в Святой Софии; Изяслав созы-
вает новгородцев «от мала до велика» на обед, где «веселишася
радостью великою». Лишь наутро «пославъ Изя славъ на Ярославль
двор; и повеле звонити вече», на котором новгородцы и псковитя-
не дали князю согласие на совместную рать (ПСРЛ Т. 2 1843:40).
По обходительности диалог князя с новгородцами имеет мало
общего с полюдьем и даже вейцлой (пиром, устраивавшимся
скандинавской знатью в честь конунга или ярла). В стиле парт-
нерства выдержан и диалог веча с князем Мстиславом Удатным
в 1214 г.

Мьстислав же созвони вече на Ярославле дворе и поча звати
новгородци к Кыеву на Всеволода на Чермьнаго. Ркоша ему
новгородци: «камо, княже, очима зриши, тамо и мы главами
своими вержем». И поиде князь Мьстислав с новгородци к
Кыеву месяца июня в 8… и доидоша Смолнеска, и бысть расп-
ря новгородцом [с] смолняны, а по князи не поидоша. Князь
же, целовав всех, поиде, поклонивъся; новгородци же, ство-
ривше вече о собе, и почаша гадати. И рече Твердислав посад-
ник: «братье новгородци, якоже преже сего страдале деде и
отци за Рускую землю, тако, братье, и мы поидем по своем
князи» (ПСРЛ Т. 3 1950:251, 252).

Примечательно, что вече проводится не на городской площа-
ди, а в военном походе. Мстислав не корит новгородцев за расп-
рю, а «целует всех», кланяется и отправляется дальше восвояси,
предоставляя новгородцам самим решать вопрос об участии в
походе. Плоды дружественной дипломатии не заставляют себя
ждать и выражаются в патриотической тираде посадника
Твердислава. Однако речь идет не о служении князю, а о «стра-
дании» за Русскую землю. Впрочем, иногда «походное вече» вы-
глядит неуклюже, как об этом с досадой повествует С. М. Соловьев,
описывая рейд новгородцев на помощь ладожанам в 1227 г., когда
те бились с ямью (финнами) на Ладоге.
…что же делали в это время новгородцы? Они стояли на Неве
да вече творили, хотели убить одного из своих, какого-то
Судимира, да князь [Ярослав Всеволодович] скрыл его в своей
лодье, потом возвратились домой, ничего не сделавши
(Соловьев 1 1988:622).

Походное вече — не административный институт вроде рату-
ши, которого упорно доискивается в Новгороде шведский исто-
рик Ю. Гранберг: это стиль диалога, свойственный новгородцам
и используемый ими в ответственных ситуациях, включая воен-
ные походы. Это способ принятия решений, когда индивидуаль-
ный мотив через сход преобразуется в общее действие. Летописи
пестрят выражениями «новгородцы сказали», «новгородцы ре-
шили», и нелегко представить, как достигается это согласование,
если не велением князя или посадника. Вече генерирует иное по
природе согласование персональных мотивов в общем решении/
действии. Как и следует из популярной этимологии веча от «ве-

щать», оно основывается на высказывании, убеждении и согласо-
вании, и вечевой человек владеет этими приемами в активе и
пассиве (убедителен и убеждаем и т. д.). Несмотря на социаль-
ность, вече опирается на персональную волю, и каждый новгоро-
дец носит вече в себе и олицетворяет его.

В сценах тинга и веча нередко просматриваются персональ-
ные мотивы, обретающие социальный резонанс. Сага о Харальде
Серая Шкура повествует о приезде конунгов Харальда и Сигурда
в Вёрс, где они созвали тинг бондов. «На этом тинге бонды на-
бросились на них и хотели их убить, но они спаслись и пустились
прочь». Причиной «бунта» стало сластолюбие Сигурда Слюны,
который, попировав в доме херсира Клюппа в отсутствие хозяи-
на, вошел ночью к его жене Алов и «лег с ней против ее воли».
Позднее херсир Клюпп настиг конунга-насильника и пронзил
его мечом, поплатившись за это собственной жизнью (Стурлусон
1980:95, 96).

Нечто подобное взбудоражило новгородское вече в 1418 г. Не
вполне ясно, как боярин Данил Божин обидел жену некоего
Степанка, но «наученный дьяволом» (по словам летописцев)
муж набросился на боярина, вопя: «О друзи! Пособьствуйте ми
на злодея сего!» На вопль, как на колокол, собралось разъярен-
ное вече, избившее боярина до полусмерти и сбросившее его в
Волхов (в побоях неистовствовала и обиженная женщина).
Проплывавший мимо рыбак людин Личко спас Данила, подо-
брав его в свой челн, что еще больше распалило толпу. Народ
ринулся громить дом рыбака, а тем временем Данил, обретя под-
могу и пылая местью, захватил Степанка. В ответ на Ярославом
дворе зазвонил вечевой колокол, и собравшиеся люди, уже в до-
спехах, двинулись разорять дома Данила и его соседей на
Космодемьянской улице. Те воззвали о помощи к архиепископу,
передав ему Степанка, и владыка направил возмутителя спокой-
ствия на вече, отрядив туда же архимандрита Варлаама с миро-
творческой миссией. Усилиями владыки, архимандрита, посад-
ника и тысяцкого ссора, едва не переросшая в общегородское
побоище, была замята (ПСРЛ Т. 3 1950:95; 408–410).

Любители классовой борьбы уловят в треугольнике Данил —
Степанко — жена Степанки признаки извечного противо стояния бо-
ярства и черни; историки Новгорода рассмотрят в нем пресловутую

враждебность Торговой и Софийской сторон. Но для понимания
вечевого нрава важнее другое — цепь реакций, исходящая от
обычного человека и охватывающая, как снежный ком, весь го-
род. На самом деле классовости в происшедшем не больше, чем в
любой обыденности: не из классовых побуждений боярин Данил
посягнул на жену Степанка, а она яростно била его на городской
площади; из волховских вод боярина спас рыбак, который по ста-
тусу ближе Степанку, а соумышленники Степанка нашли опору в
посаднике и тысяцком — боярах.

В вече по цепочке персональных мотивов и связей действует
механизм родства–соседства–дружбы, реализующийся не в сум-
ме индивидуальных интересов, а их ситуативном дизайне.
Главное отличие веча от других «масс» (паствы, армии) состоит в
том, что его поведение складывается из цепочки персональных
импульсов и согласований, а не определяется велением свыше.
Вспышки страстей открывают эмоциональную среду веча.
Выражения «сотворити вече», «почаша вече деяти», «слышати
вече» передают живой до непредсказуемости характер народо-
властия. Кроме того, вечевая практика предполагает обильную
коммуникацию за пределами собрания людей, и эта информаци-
онная сеть тоже составляет ауру и жизнь веча, хотя обычно оста-
ется за рамками летописей.

Живость веча допускает изменчивость его настроения, доходя-
щего порой до исступления, и тогда вече ведет себя как разъярен-
ная толпа, творящая самосуд, сметающая князей, посадников, бояр.
В 1316 г. при приближении к Новгороду князя Михаила тверского
с низовским войском предатель Игнат Беск, «перевет державший к
Михаилу», был избит на вече и сброшен с моста в Волхов.

Новгородцы в 1346 г. «позвониша вече» и убили на нем бывшего
посадника Остафью Дворянинца за то, что он «лаял» и называл
«псом» Ольгерда литовского. Псковитяне в 1463 г. «с степени съпх-
нули» князя Владимира Андреевича, а в 1486 г. убили на вече по-
садника Гавриила. В этих случаях «вечник» звучит как «мятеж-
ник». Однако вече далеко не всегда мятежно. В диалогах с
Мстиславом Удатным оно поддерживает князя — в 1215 г. Мстислав
и новгородцы целуют на вече крест друг другу «и в живот и в
смерть», а уходя на другое княжение (Киев, Галич), Мстислав соби-
рает вече и извещает новгородцев: «вы вольни в князех».

Эпизоды противостояния различных концов города, их сгово-
ры, брани, сечи, а затем скорые примирения показывают, что
Новгород жил в динамике расхождения–схождения позиций, их
ситуативного регулирования. В 1218 г. разыгралась показательная
для веча сцена. На посадника Твердислава поднялись жители
Торговой стороны и Неревского конца, а в его поддержку высту-
пили Людин конец и Прусы, «и так были веча по всю неделю».
К. Цернак видит в них переговоры (Zernack 1967:159), Ю. Гран-
берг — мобилизацию вооруженных группировок (Гранберг
2006:57). Князь Святослав прислал своего тысяцкого на вече с за-
явлением, что вины на Твердиславе нет, но все же отнял у него
посадничество. В ответ Твердислав заявил вечу: «Тому есмь рад,
оже вины моей нету; а вы, братье, в посадничестве и в князех».
Судя по реакции веча, князь выступил невпопад, а посадник —
кстати. Новгородцы разных концов собрали общее вече и, забыв
распри, дали дружную отповедь Святославу: «Княже, оже нету
вины его, ты к нам крест целовал без вины мужа не лишити; а
тобе ся кланяем, а се наш посадник, а в то ся не вдадим» (ПСРЛ
Т. 3 1950:58, 59, 259, 260).

В принятии решений вече не лишено эмоций и страстей, но
иногда скрупулезно в подборе свидетельств. В 1270 г. после убий-
ства Иванка и бегства на Городище приспешников князя Ярослава
новгородцы «взяша домы их на разграбление и хоромы разнесо-
ша», а на вече выразили претензии, изложенные в посланной
князю грамоте: «Чему еси отъял Волхов гоголными ловци, а поле
отъял еси заячими ловци; чему взял еси Олексин двор
Морткинича; чему поимал еси серебро на Микифоре Манускиничи
и на Романе Болдыжевичи и на Варфоломеи; а иное, чему выво-
дишь от нас иноземца, которыи у нас живут». Перечислив «вины»
князя, вече выносит вердикт: «ныне, княже, не можем терпети
твоего насилья; поеди от нас, а мы собе князя промыслим».
В ответ князь Ярослав направил на вече своих посланцев с по-
клоном: «Того всего лишюся, а крест целую на всеи воли вашеи»
(ПСРЛ Т. 3 1950:88, 319, 320).

В иной ситуации вече ведет себя как следственный комитет,
основываясь на допросе и очной ставке. В 1446 г. вече с участием
посадника Сокира допрашивает литейщика Федора Жеребца о
хождении в Новгороде монет с низким содержанием серебра.

«Ливца и весца серебряного Федора Жеребца на вече, напоив его,
начаша сочити: “на кого еси лил рубли?” Он же оговори 18 чло-
век, и по его речем иных с мосту сметаша, а иных домы разграби-
ша, и ис церквеи вывозиша животы их; а преже того по церквам
не искали» (ПСРЛ Т. 4 1848:443). Как видно, проведение и пове-
дение веча ситуативно и всякий раз во многом спонтанно. Это
отличает его от канонизированных и упорядоченных чиновни-
чьих и церковных служб. Это же осложняет его восприятие лето-
писцами.

Новгород никогда не был княжьим владением вплоть до его
покорения Иваном III и разгрома Иваном IV. Он был образован
как конфедерация различных сообществ на основе согласования
их интересов и прав. Это своего рода согорожанство, или, пользу-
ясь современным языком, гражданское общество. В документах
новгородцы не уставали указывать на согласование интересов
всего мира. Персональность как основа этого мира читается в на-
рочитом обилии личных имен в новгородских актах. Например,
в грамоте середины XV в., данной князю Василию Темному нов-
городцами на «черный бор» в Новоторжских волостях, примеча-
тельна эта персонификация и многоликость: в ей перечислены
действующие (поименно) и бывшие посадники и тысяцкие, а так-
же все сословия (даже «черные люди»):

От посадника Великого Новагорода степенного Офонаса
Остафьевичя, и от всех старых посадников, и от тысяцкого
Великого Новагорода степенного Михаила Ондреевичя, и от
всех старых тысяцких, и от бояр, и от житьих людеи, и от куп-
цов, и от черных людеи, и от всего Великого Новагорода. На
вече на Ярославле дворе (Грамоты 1949:38, № 21).
Новгородская судная грамота также подчеркивает обществен-
ное согласование:

Се покончаша посадникы Ноугородцкие, и тысятцкие ноуго-
родцкие, и бояря, и житьи люди, и купци, и черные люди, вся
пять концов, весь государь Великий Новгород на вече на
Ярославле дворе» (Памятники 1953:212).

Многоликость образует органическое единство посредством
«практичных символов», которые, помимо конкретных функций,
играют синтезирующую роль. К их числу относятся князь, архи-

епископ, посадник, вече, а также сам господин (или государь)
Великий Новгород. Бывший пригород Новгорода Псков тоже со
временем стал самоопределяться «господином»: «То воля госпо-
дина Великого Пскова у святой Троицы на вече» (Грамоты
1949:38). Вече в данном случае играет роль объединительного
символа, наряду с «господином» и «святой Троицей».

С городской идентичностью связано внимание новгородцев и
псковитян к своей «черни». В 1136 г. новгородцы, изгоняя князя
Всеволода, попрекают его: «не блюдеть смерд» (НПЛ 1950:24,
209). В свою очередь северный «черный люд» истово ратует за
свой город. В 1255 г. «меншии» новгородцы на вече осуждают
проордынские действия Александра Невского, целуя икону
Богородицы с готовностью на «смерть за правду новгородьскую,
за свою отчину» (в Новгороде иначе понимали отчину, чем во
Владимире и в Орде). В 1259 г. Александр привел татар на «чис-
ло» (перепись) в Новгород, против чего «чернь» решительно вос-
стает: «умрем честно за святую Софию и за домы ангельскыя»
(ПСРЛ Т. 3 1950:80–83).

Как видно, чернь в Новгороде не только имеет голос, но и от-
дает его за правду новгородскую и за святую Софию. У черни в
Новгороде есть «отчина», тогда как в Низовой земле она есть
только у князя. Отличается в Новгороде и положение князя, при-
глашаемого и изгоняемого, лишенного права на землю. И боярин
новгородский более сходен с венецианским патрицием, чем с мо-
сковским боярином — княжеским слугой. А правящий боярин —
посадник — обращается к согорожанам «братье».
Вечевой человек утверждает контроль над социальным про-
странством в привычном ему стиле персональных мотивов и про-
ектов (в новгородском случае в основном торгово-промысловых).
Он наделен бунтарством и яркой персональностью, что запечатле-
но в богатом именнике новгородских летописных историй и
северорусских фольклорных циклах, например, о Садко и Ва-
силии Буслаеве.

С. М. Соловьев предполагает, что «первое общенародное вече»
собралось в Новгороде, «когда князю Ярославу нужно было объ-
явить гражданам о смерти Владимира и поведении Святополка»
(Соловьев 1 1988:214). Однако задолго до Ярослава вечевое пове-
дение обнаруживается, например, в эпизодах изгнания и призва-

ния варягов. Нет нужды и датировать рождение вечевого строя
1136 г., как это делал в духе своего времени Б. Д. Греков (1929),
полагая, что с изгнанием князя Всеволода Мстиславича Новгород
пережил революцию, утвердившую республику, уничтожившую
княжеское землевладение, установившую выборность князя и
переход верховной власти к вечу. Новгородцы и прежде строили
свои стратегии на персональных мотивах и инициативах, ис-
пользуя призванных, поставленных или избранных князей и ар-
хиереев в интересах своего сообщества (города, народа).5
Можно предположить, что Новгород родился из веча или сло-
жился из разных веч, включая норманнский тинг и финский кэ-
рая. И новгородская колонизация была вечевой колонизацией:
Новгород создавал колонии по своему подобию, и новгородская
колониальная сеть вырастала из персональных и корпоративных
интересов и проектов.

Новгородское пространство

Наследием «от рода варяжьска» была и Новгородская земля,
простиравшаяся от Балтики до Урала, с ее многочисленными го-
родами и народами, погостами и данниками. Г. В. Вернадский
представлял Новгород «не просто городом-государством, а огром-
ной империей, над которой владычествовал город» (Вернадский
2001:14). Однако с имперским центром Новгород имел мало об-
щего, поскольку выстраивал не властную вертикаль, а сетевую
коммуникацию. Если южная часть пути из варяг в греки напоми-
нала державу, хотя и лоскутную, то северная сеть городов и путей
была скорее общим рынком, чем политическим телом.

Сам по себе Новгород — кластер общин, сходных самооргани-
зацией, в том числе вечевым нравом. В городских спорах и кон-
фликтах самость проявляли не только пять концов города — в
XIV–XV вв. Новгород делился на Неревский, Загородский и
Людин (Гончарский) концы на Софийской стороне, Славенский и

Плотницкий — на Торговой стороне, но и отдельные улицы (на-
пример, Прусская), сотни и ряды.6 Проекцией этой «многоконеч-
ности» была вся Новгородская земля, сложившаяся как конфеде-
рация вечевых городов и волостей. Г. М. Лебедеву Новгородская
земля XI–XIII вв. представлялась «федерацией» трех славя-
но-русских городов (Новгорода, Пскова, Ладоги с принадлежа-
щими им волостями, погостами, «пригородами») и трех «фин-
ских племен-конфедератов» (карел, ижор, води с их Карельской,
Ижорской и Водской землями) (Лебедев 2005:445).

В. Л. Янин полагает, что в основании Новгорода лежат три раз-
ноэтничных конца: Славенский «Холм-город» был городком сло-
вен, Неревский — финнов (чудских племен), Людин — кривичей
(Янин 2004:22–24). Если к этому добавить соседний княжеско-ва-
ряжский городок (Городище) на Ильмене, то сложится картина
разноэтничной колонии, превратившейся со временем в метропо-
лию Северной (Верхней) Руси. В коммуникации Новгорода и
Новгородской земли не всегда видны «центр и периферия»:
первоначально город был сборной колонией окрестных земель и
народов, а затем сам стал ядром огромной страны. Связь Новгорода
со своими пятинами и волостями всегда была двусторонней и
по-своему этнизированной; в нем гнездились этносообщества
вроде Готского двора и корпорации Югорщина, а концы и улицы
поддерживали отношения со своими партнерами за пределами
Новгорода. Тем самым Новгородская земля напоминала огром-
ную паутину связей, сходящихся в Новгороде и выстроенных в ба-
лансе интересов города и его отдельных общин. Северорусскому
стилю управления и колонизации свойственно сетевое простран-
ство, а не иерархическая вертикаль или пирамида.

Помимо сетевой самоорганизации Новгорода, значимую роль
в формировании конфедеративного народовластия на севере
Руси сыграла Ладога, изначально бывшая центром Гардарики, а
затем ставшая самоуправляющимся ярлством.7 Запутанная, на

первый взгляд, схема соподчинения, когда бывшая столица
(Ладога) уступает первенство новой столице (Новгороду), но при
этом сохраняет связь со старой метрополией (Швецией) и соб-
ственную автономию внутри Новгородской земли, была не чем
иным как основой конфедеративного устройства всего северорус-
ского сообщества. Полицентризм Новгородской земли сложился
не в последнюю очередь благодаря противовесу Ладоги, долгое
время сохранявшей статус самостоятельного ярлства.

Отношения со старыми городами — Ладогой и Псковом — ос-
новывались на общности интересов, друзей и врагов, но предус-
матривали согласование позиций. Псковитяне и ладожане могли
участвовать в новгородском вече, но иметь особое мнение. На вече
1136 г., когда новгородцы изгнали князя Всеволода Мстиславича,
были и псковитяне. Однако вскоре они приютили у себя Всеволода
и наотрез отказались выгнать его по требованию новгородцев,
подступивших ко Пскову с князем Святославом Ольговичем.
Всеволод и умер во Пскове, и город продолжал упорствовать, пе-
редав княжение его брату Святополку (Фроянов 1992:205).

Многосложность интересов и действующих лиц видна в кон-
фликте 1384 г. между князем Патрикием Наримантовичем и дан-
ными ему в кормление городками Корела и Орехов. Люди город-
ков пожаловались в Новгород на князя, и часть новгородцев их
поддержала. На сторону князя Патрикия, выехавшего для разре-
шения конфликта с Городища в Новгород, встал Славенский ко-
нец с вечем на Ярославом дворе, а на сторону городков — Людин,
Неревский и Загородский концы с вечем у Софии (их поддержал
и Плотницкий конец во главе с тысяцким Есифом). Вооруженное
противостояние со стычками продолжалось две недели.

Бысть жалование на Патракия князя к Новугороду от город-
чан, и выеха князь в город, и подня почулом Славеньскии ко-
нец, и смути Новгород. И стояху славляне по князи, и съзво-
ниша вече на Ярославли дворе по 2 недели, а здесе и на сеи
стороне три конци другое вече ставиша, по две же недели, у
святеи Софеи, и тысячки Есиф ходи на сию сторону на вече,
плотничани и добрыи люди. И бысть на Черьтисове недели, в
четверг, удариша Славеньскии конець на тысячкого на
Есифовъ двор с веча, с Ярославля двора, и плотничани тысяч-
кого Есифа не выдаша, и биша грабежников и полупиша.

А тогда быша у князя Патракиа два чловека в дому, Курилка
Олисеикове да Мишка Щекоткове, попович с Подола. И бысть
на мясопустнои недели, вторник, февраля 9, доспеша 3 конци,
Неревскии, Загородскии, Людин, на Славеньскии конец, и
стояше у святеи Софьи на вечи, всякии в оружии, аки на рать,
от обеда и до вечерни; и Плотоньскои конец съслався послы с
треми конци, на славлян хотеша ити. А заутра в среду не по-
тягнуша плотничани на славлян с треми конци, и списаше
три грамоты в одина слова обетныи, и славляне, собе доспев,
стояше с князем на вечи на Ярославли дворе; в вторник на
мясопустнои недели, в четверток славляне от своеи стороне
мост великои переметаша промежи двемя городнями. И по
усобнои тои рати поидоша вся 5 конецев во одиначество: от-
няша тыи городи у князя, а даша ему Русу да Ладогу, а
Наровьскии берег, и грамоту списаша с князем и запечаташа
на вечи на Ярославли дворе (ПСРЛ Т. 4 1848:340, 341).

Можно только догадываться, сколько мнений и обстоятельств
было учтено в течение двухнедельных дебатов. Примечательно мно-
голосие Новгорода, от лица которого выступали князь Патрикий,
тысяцкий Есиф и все пять концов новгородских, причем в разных
сочетаниях (Плотницкий занимал особую позицию). Лишение кня-
зя прежних областей кормления (Корелы и Орехова) и наделение
новыми (Русой, Ладогой и берегом Нарвы) показывает не только
главенство города над князем, но и значимость волостей в партиту-
ре согласований между главным городом и огромной землей.

Столь же многообразны и многослойны позиции частных лиц
и корпораций, образующие сеть новгородских коммуникаций.
В их числе — интересы торговли, промыслов, сбора дани, вой ны,
безопасности, христианского миссионерства и религиозного
доминирования, а также, что особенно выразительно у новгород-
цев, освоения нового пространства для свободной жизни.

Последнее подразумевало не занятие пустошей, а колонизацию
дальних стран в стиле мягкого подчинения туземцев с элемента-
ми данничества и партнерства. Эта смесь интересов иногда оказы-
валась гремучей, как в случае с князем Патрикием. Князья, при-
зывавшиеся для обеспечения безопасности Новгорода и владений,
нередко сами становились главной угрозой этой безопасности,
как было с Александром Невским, Иваном Калитой, а особен-
но Иваном III.

Столь же важной и двойственной фигурой в Новгороде был
архиепископ с его миссией мира и справедливости в раздорах
новгородцев между собой и с князьями. Зависимость пастырей от
киевской (владимирской, московской) митрополии создавала
шаткость их позиции в вечевом городе. С первых дней христиа-
низации Новгород не только следовал Киеву, но и противостоял
ему, возведя «альтернативную» Софию. Вскоре после учрежде-
ния русской митрополии Новгород добился автономии в церков-
ных делах и права избрания епископа по жребию в присутствии
веча у Софии. Первым епископом Новгорода в 1156 г. был избран
Аркадий из бояр Михалковичей — человек «от рода варяжьска».
Впоследствии новгородцы поддерживали зависимость владыки
от веча: в 1228 г. они сместили архиепископа Арсения, в 1337 г. —
архимандрита Есифа. Отказ в 1385 г. от апелляционного суда
мит рополита означал дальнейшее ослабление зависимости архи-
епископа Новгородского от митрополита всея Руси. Новгородское
православие отличалось насыщенным фоном язычества, а впо-
следствии — обилием ересей, самобытными церквами8. Огромная
и многоликая Новгородская земля символически объединялась
Святой Софией и архиепископом, чья миссия в колонизации
(благословение) напоминает оракул Дельф в Элладе.

Бояре, мужи новгородские, составляли круг северной аристо-
кратии, создавшей и поддерживавшей сеть партнерства, в том
числе торгового и даннического. В какой-то мере характер новго-
родского боярства передается археологическими и исторически-
ми данными. В. Л. Янин представляет боярскую усадьбу площа-
дью 1 200–2 000 м2 с большим господским домом (каменным
теремом, как в усадьбе Мишиничей) в центре, домами челяди и
ремесленными мастерскими вокруг. Кроме того, эти огромные
боярские усадьбы образовывали кластеры, например гнездо из
10–15 усадеб бояр Мишиничей-Онцифоровичей в Неревском кон-
це, окруженное скоплением церквей. Такое боярское гнездо обла-
дало влиянием и физической силой в новгородской политике, в

частности через своих ставленников — посадников и тысяцких.
Владения отдельных бояр в Новгородской земле были «размером
в иное европейское государство» (Янин 2004:26–28, 44).
Новгород, хотя и небесконфликтно, делился властью со свои-
ми колониями. Псков, некогда «пригород» и «младший брат»
Новгорода, с 1348 г. стал зваться государем великим Псковом.
Псковская земля делилась на Псков и 12 пригородов с примыкав-
шеми к ним волостями. До XV в. псковские князья имели право
посылать своих наместников лишь в псковские пригороды
Изборск и Остров, позднее (в 1414–1428 гг.) — в семь пригородов,
и только в 1467 г. они получили право посылать наместников во
все 12 пригородов.

Город-метрополия воспроизводил в колониях дух и порядок
самоуправления, тиражировал свободу вопреки собственной вы-
годе. Как отмечал В. О. Ключевский, новгородские пригороды
«иногда отказывались принимать посадников, которых посылал
главный город; Торжок не раз ссорился с Новгородом и прини-
мал к себе князей против его воли; в 1397 г. вся Двинская земля
“задалась” за великого князя московского Василия по первому
его зову и целовала ему крест, отпав от Новгорода. Вообще в
устройстве областного управления Новгородской земли заметен
решительный перевес центробежных сил, парализовавших дей-
ствие политического центра» (Ключевский 2 1988:71).

Новгородцы унаследовали от норманнов не только пути, но и
стиль движения. С переходом от варягов к новгородцам пути в
арабы, бьярмы и греки не замерли, а обрели новое дыхание.
Больше других преобразился южный (днепровский) путь, по-
павший под контроль Киева и ставший княжеско-церковной
магистралью. Северный и восточный пути, благодаря окраинно-
сти, во многом сохранили традиционный облик.

земли. Позднее русские поморы в своих странствиях и промыс-
лах осваивают те же северные земли. И всякий раз один и тот же
Север будто заново открывается очередными «первопроходца-
ми». Для южных летописцев и историков северная история имеет
смысл лишь в проекции на южные события.

Примером стороннего взгляда на северную историю служит
переданный киевским летописцем под 1096 г. рассказ новгородца
Гюряты Роговича о походе в Югру.

Се же хощю сказати яже слышах преже сих 4 лет, яже сказа ми
Гюрятя Роговичь Новгородец, глаголя сице яко послах отрок
свои в Печеру люди иже суть дань дающее Новугороду; и при-
шедшю отроку моему к ним и оттуду иде в Югру. Югра же лю-
дье есть язык нем и седят с Самоядью на полунощных странах.
Югра же рекоша отроку моему: «Дивьно мы находихом чюдо,
егоже несмы слышали преже сих лет, се же третье лето поча
бытии; суть горы заидуче [в] луку моря, имже высота ако до
небесе; и в горах тех клич велик и говор, и секут гору хотяще
высечися; и в горе тои просечено оконце мало, и туде молвят,
и есть не разумети языку их, но кажють на железо и помавають
рукою просяще железа; и аще кто дасть им нож ли, ли секиру
[и они] дають скорою противу. Есть же путь до гор тех непро-
ходим пропастьми, снегом и лесом, темже не доходим их всег-
да; есть же и подаль на полунощии» (ПСРЛ Т. 1 1926:235, 236).

Обычно эта история преподносится как географическое откры-
тие или первое упоминание северных народов югры и самояди.
В Повести временных лет (по версии Д. С. Лихачева) этот рассказ,
помещенный вслед за Поучением Владимира Мономаха, выгля-
дит самостоятельным повествованием (ПВЛ 1950:167; 2003:77).
Однако реальный его контекст, как следует из Лаврентьевской и
Ипатьевской летописей, иной, что объясняет и его отсутствие в
новгородских летописях, и его изложение под 1096 г., хотя Гюрята
поведал эту историю четырьмя годами раньше, в 1092 г.
В 1096 г. в Киеве случилось событие, из-за которого печер-
ский монах-летописец вспомнил рассказ Гюряты четырехлетней
давности и внес его в летопись. В полдень 20 июля, когда монахи
Киево-Печерского монастыря (включая летописца) почивали по
кельям после заутрени, в обитель ворвалось воинство «безбож-
ного и шелудивого» половецкого хана Боняка. С боевым кличем,

«Полунощные» страны

История Севера, написанная в южных столицах, вместо кар-
тины самобытного и устойчивого мира рисует образ вечно недо-
освоенной и недопонятой ресурсной окраины. Письменная исто-
рия Севера начинается с неопределенности, вернее с загадочной
данности — летописного перечня варяжских данников. Затем
примерно те же племена обнаруживаются в составе Новгородской

высекая двери, «сыны Измаиловы» грабили кельи разбежавших-
ся по хорам и задам монастыря послушников. Несколько человек
из братии были убиты, строения пожжены, «святой дом» осквер-
нен. Не остановились половцы даже перед гробом игумена
Феодосия, хватая иконы и глумясь над святынями со словами:
«Где есть Бог их? Пусть поможет им и спасет их!»

Остается только гадать, как пережил погром сам летописец,
но на половцев он излил праведный религиозный гнев, вложив в
свои проклятия доступные монаху познания об изгнанных в пус-
тыню Етривскую четырех коленах Измаиловых, к которым он
причислил половцев, и о «заклепанных» Александром Маке-
донским в горах нечестивых коленах, которые вырвутся из зато-
чения «при конце мира». Картину нависшей над христианами де-
монической угрозы он и дополнил известием от Гюряты о
заклепанных в непроходимых полунощных горах людях.

Мне же рекшю к Гюряте: «Си суть людье заклепении
Александром Македоньскым царем», якоже сказаеть о них
Мефодий Патарийскый, [глаголя: Александр, царь Маки-
доньский], взиде на восточные страны до моря наричемое
Солнче место, и виде ту человекы нечистыя от племене
Афетова, их же нечистоту видев: ядаху скверну всяку, комары
и мухы, коткы, змие и мертвець не погребаху, но ядяху, и жень-
скыя изворогы и скоты вся нечистыя; то видев Александр убо-
яся, еда како [умножаться и] осквернять землю, и [загна их на]
полунощныя страны и горы высокия; [и] Богу повелевшю,
сступишася о них [горы великия], токмо не ступишася о них
горы на 12 локотъ, и ту створишася врата медяна и помазашася
сунклитом; и аще хотять взятии, не възмогутъ, [ни огнем мо-
гуть] ижещи; вещь бо сунклитова сица есть: ни огнь можеть
вжещи его, ни железо его приметь. В последняя же дни по сих
изидуть 8 колен от пустъıня Етривьскыя, изидуть и си скверни
языци, иже суть в горах полунощных по повеленью Божию
(ПСРЛ Т. 1 1926:236).

Летописный сюжет о печере, югре, самояди и замурованных в
горах людях лишь внешне напоминает этнографический рассказ о
северных землях и народах. На самом деле монах-летописец истол-
ковал сообщение Гюряты в стиле апокрифического «Откровения»
Мефодия Патарского (предположительно VII в.) с его изгнаниями
и возвращениями измаильтян, грядущим восстанием нечистых

народов Гог и Магог.9 Популярные в христианском мире пророче-
ства Мефодия, на которые ссылается летописец, содержат те же сю-
жеты о бегстве сыновей Измаила в пустыню Етрив и о днях, когда
отворятся медные (или железные) врата северных гор и оттуда
изыдут нечистые народы, запертые Александром (Истрин 1897:20,
22, 142–144). Вероятно, летописца уже в 1092 г. поразила переклич-
ка пророчества Мефодия и рассказа Гюряты о северных горах и их
обитателях, когда он ответил новгородцу: «Это люди, заклепанные
Александром, царем Македонским». Четыре года спустя благодаря
набегу хана Боняка актуализировался другой сюжет из
«Откровения» Мефодия — о зловредных измаильтянах. Тем самым
реальность «совпала» с пророчеством, чего и жаждет религиозное
сознание.

Северные этнографические детали из сообщения Гюряты
приведены в летописи для подтверждения того, как сбывается
южное пророчество; при этом летописец поместил аравийскую
пустыню Етрив «между севером и югом», в число колен Измаила

вписал половцев, обитателей северных (Уральских) гор причис-
лил к нечистым замурованным народам. Впрочем, несмотря на
«южную аранжировку», фрагмент северного повествования все
же уцелел: выдержка из рассказа Гюряты содержит собственно
новгородские географические и этнографические детали, вклю-
чая посещение отроком платящей дань Новгороду печеры10 и со-
седствующей с самоядью югры. Новгородский стиль читается
здесь и в доверительном диалоге отрока с югрой.

Скорее всего, отрок боярина Гюряты Роговича не был первопро-
ходцем Севера. Норманны освоили бьярмийские пути, по меньшей
мере, с IX в., и их ладожские и новгородские потомки унаследовали
их как традицию. Именно этот контекст позволяет видеть в сооб-
щении новгородских летописей под 1032 г. северный поход: «Улеб
иде из Новаграда на Железные врата, и опять [вспять] мало их при-
де» (ПСРЛ Т. 5 1851:136; Т. 42 2002:63). В стиле только что упомя-
нутой «модной» мифологии Железными вратами могли быть на-
званы те самые горы высокие в полунощных странах, о которых
полвека спустя говорил Гюрята (хотя для варягов были досягаемы
и дербентские «Железные врата»). Вероятно, не только интуиция,
но и доступные письменные известия позволили В. Н. Татищеву
выделить среди событий 1032 г. «войну на югров» с сопроводитель-
ной выдержкой из летописей: «Новгородцы с Улебом ходили на
Железные врата, но было несчастие, побеждены были новгородцы
от югдор» (Татищев 2 2003:75). В северном контексте рассмотрел
этот поход и С. М. Соловьев, связав его с рейдами князя Ярослава
на чудь в 1030 г. и его сына Владимира на ямь в 1042 г.; при этом в
Улебе он распознал Ульфа, сына ладожского ярла Рагнвальда, а в
серии новгородских походов по Северу — «верное известие о нача-
ле утверждения русских владений в этих странах» (Соловьев 1
1988:206). К этому можно добавить лишь один комментарий: нов-
городцы не заново открывали Север, а осваивали его как наследие
«от рода варяжьска».

Своего рода репризой неудачи Улеба был поход новгородцев в
Югру 1193 г. На этот раз летописец щедрее на слова, но итог рей-
да столь же удручающий.

В то же лето идоша из Новагорода в Югру ратью с воеводою
Ядреиком; и приидоша в Югру и взяша город, и приидоша к
другому городу, и затворишася в граде, и стояша под городом
5 недель; и посылаху из города к ним с льстивою речью, ркуще
тако: яко «сбираем сребро, и соболе, и иная узорочиа, а вы не
губите нас, своих смердов и своеи дани», а в то время копяще
воиско. И яко уже скопишася вои и выслашася из города к во-
еводе, рекши тако: «поиди в город, поемши со собою 12 мужа»;
и иде в город, понявши с собою попа и Иванка Легена и иных
вячьших; и иссекоша я на канун святыя Варваре; и выслаша
пакы, и пояша 30 муж вятьших, и тех иссекоша; и потом 50.
Потом рече Савка князю югорьскому: «аще, княже, не убиешь
еще Яковца Прокшиница, а живого пустиши в Новъгород, то
тому ти, княже, опять привести вои семо, и землю твою пусту
сътворит». И призвавши князь Яковца Прокшиница, и повеле
его убити. И рече Яковець Савици: «брате, судит ти бог и свя-
тая Софея, аще еси подумал на кровь братьи своеи; и станеши
с нами пред богом и отвещаеши за кровь нашю». И то ему
рекъшю, убиен бысть. Тъ бо Савица перевет держаше отаи с
князем югорьскым. И потом, яко изнемогоша людие гладом,
стояле бо бяху 6 недель, слушающе лестьбе их, и на праздник
святого Николы вылезъше из града, исъсекоша вся; и бе туга и
беда останку живых, бе бо осталося их 80 муж. И не бяше вести
чрес всю зиму в Новъгород на них, ни на живых, ни на мерт-
вых; и печаловахутся в Новегороде князь и владыка и всь
Новъгород… и тогда приидоша из Югре избыток живых. И уби-
ша Събышку Волосовица и Негочевица Завиду и Моислава
Поповица саме путникы, а друзии кунами ся окупиша; творя-
хутъ бо съвет державъше съ Югрою на свою братью, а то богови
судити (НПЛ 1950:232–234; ПСРЛ Т. 42 2002:79).

История эта полна загадок — недаром летописец завершает
рассказ словами «бог рассудит». Неясно, например, почему нов-
городские воины, партия за партией (12, 30 и 50 человек), покор-
но, аки овцы на заклание, шли в югорский городок. При этом
первым поддался соблазну сам воевода Ядрей, да еще с благосло-
вения и с участием войскового попа; а четвертым на очереди ока-
зался Яков Прокшинич, помянувший перед смертью святую
Софию, однако столь же доверчиво отдавшийся в руки югорского
князя. Во всех случаях расправа происходила как будто не с
пленниками, а с гостями. Очевидно, коварство в стиле княгини

Ольги было делом рук не югорского князя, а новгородских «пере-
ветников» — Савки и его сообщников, часть которых была убита
на обратном пути, а часть откупилась «кунами». Не исключено,
что еще одна часть осталась в Югре; по крайней мере, летопись
молчит о судьбе Савки, которого не постигла ни месть соратников,
ни божья кара. Новгородский поход провалился из-за раздора
среди самих новгородцев (нечто подобное, как повествует сага об
Олаве Святом, случилось с Ториром, Карли и другими викингами,
участвовавшими в рейде на Бьярмию). И эта распря, вероятнее
всего, была борьбой за влияние в Югре. Судя по тому, что у воз-
вращавшихся ратников были «куны» для мзды за свой сговор с
югорским князем, дань с Югры они все-таки взяли. Таким обра-
зом, югорская драма 1193 г. состояла не в расправе югричей над
новгородским войском, а в склоке между самими новгородцами,
суть которой — «не поделили Югру». В летописи звучит голос од-
ной из сторон, тогда как мотивы Савки не комментируются.
Можно допустить, что новгородцы их все же учли, не поднявшись
в рейд-реванш на Югру, а лишь «попечалившись» и сославшись
на Божий суд.

Новгородская рать 1193 г. обнаруживает риск, если не вред, в
долгом северном походе большого войска, которое истощает и по-
беждает само себя (численность отряда Улеба в 1032 г. неизвестна,
но и тогда «вспять мало их приде»). Гюрятин отрок явно успеш-
нее общался с югрой, чем воевода Ядрей. Влияние Новгорода,
точнее новгородцев, на северные территории определялось не
военными экспедициями (хотя без них не обходилось), а частными
предприятиями и связями. Воеводы (Улеб, Ядрей), а не князья,
возглавляли северные походы не только ввиду дальности пути, но
и потому, что дело было частным. Целью военных экспедиций
могло быть сокрушение соперников из числа соотечественников
или иноземцев (например, булгар), однако устойчивые отношения
патроната и партнерства строились на персональных связях.
Стиль личного партнерства предопределил интерес новгород-
цев к нравам и верованиям туземцев-северян. Новгородцам прихо-
дилось бывать в северных землях в качестве гостей (в двух смыс-
лах — купцов и посетителей) и волей-неволей познавать обычаи
хозяев. Для Гюряты северные пути и туземные легенды были важ-
ны сами по себе, тогда как для киевского летописца они послужили

лишь поводом вспомнить христианское пророчество. Подтверждая
силу Бога и слабость бесов, летописец под 1071 г. невольно сопо-
ставляет действия киевского тысяцкого Яна Вышатича, собиравше-
го дань в Белозерье и жестоко каравшего местных волхвов, и неко-
его новгородца, гостившего у чудского кудесника. Новгородец сам
попросил кудесника поволхвовать, а затем снял с себя крест и вы-
нес его из дома, когда выяснилось, что крест мешает призыванию
языческих духов («бесов»); в довершение между новгородским го-
стем и северным колдуном состоялась беседа об обличье и место-
обитании чудских богов (ПСРЛ Т. 1 1926:125, 126).

В той же интонации звучит летописный рассказ под 1114 г. о
падении в Ладоге из туч «глазков стеклянных… проверченных».
По этому случаю летописец (вполне в духе сравнительной этно-
графии) приводит случаи падения с небес пшеницы при Прове,
серебряной крупы при Аврелиане, камней в Африке, кузнечных
клещей в Египте, а также белок и оленей в странах полунощных.
…еще мужи старии ходили за Югру и за Самоядь, яко видив-
ше сами на полунощных странах, спаде туча и в тои тучи спа-
де веверица млада акы топерво рожена и възрастьши и расхо-
дится по земли и пакы бывает другая туча и спадают оленци
мали в неи и възрастают и расходятся по земли. Сему же ми
есть послух посадник Павел Ладожкый и вси Ладожане
(ПСРЛ Т. 2 1843:4, 5).

Интерес ладожан и новгородцев к северным мифам таков, что
находки стеклянных бус в Волхове детьми и летописцем (это уже
из области археологии) вызвали мифологический экскурс, да
еще и засвидетельствованный посадником Павлом и «всеми ла-
дожанами». Северянам вообще свойственно «живое народоведе-
ние», исходящее из непосредственного персонального общения с
разными племенами. Эта народная этнография отражена и в зна-
менитом новгородском сказании «О человецех незнаемых на вос-
точной стране и о языцех розных» XV в.11

Сказание повествует о девяти племенах самоеди. Каменные
самоеды, живущие у Югорской земли «по горам по высоким», ез-

дят на оленях и на собаках, платье носят соболье и оленье, едят
оленину, собачину и бобровину, да еще «кровь пьют человечью»;
есть у них люди-лекари, которые больному брюхо режут и нутро
вынимают; есть там море мертвых, к которому плачущих старых
людей гонит железной палицей «велик человек». Самоеды-
Малгонзеи «ездят на оленях и на собаках; а платье носят соболие
и оление, а товар их соболи»; сии люди невелики ростом, но «рез-
вы велми и стрельцы скоры и горазды»; едят мясо оленье и рыбу,
«да меж собою друг друга едят». «Линные» самоеды проводят
месяц лета в море — тело у них трескается, и оттого они лежат в
воде, не выходя на берег. Самоеды, что «по пуп мохнаты до долу»,
торгуют соболями, песцами и оленьими шкурами. Самоеды, у ко-
торых «рот на темени», кладут еду себе под шапки и жуют, дви-
гая вверх и вниз плечами. Самоеды, которые «по зиме умирают
на два месяца», примерзают изошедшей из носа водой к земле, а
«как солнце на лето поворотится», снова оживают. Люди безлес-
ной страны Баид живут в земле, носят платье, рукавицы и обувь
из соболей, а еды и товара у них иного нет, кроме больших чер-
ных соболей. Самоеды, у которых нет голов, а «рты меж плеч» и
«очи в грудях», едят сырые оленьи головы; они немы и товаров у
них нет, а стреляют железными стрелами из железных трубок,
ударяя по ним молотками. Самоеды, живущие вверх по Оби, «хо-
дят по подземелью» с огнями; там над озером «свет причуден» и
стоит «град велик»; людей не видно, а во дворах еды и товаров
множество; но стоит взять их без оплаты, как они исчезнут и ока-
жутся на прежнем месте (Титов 1890:3–6).

Девять племен самоедов — каменные, малгонзеи, линные, по
пуп мохнатые, со ртами на темени, по зиме умирающие, по подзе-
мелью ходящие, безголовые, люди безлесной земли Баид — пер-
сонажи пестрой этнографической картины новгородцев, разноо-
бразие которой сродни их собственной многоликости в
распределении на концы, улицы, сотни, ряды, пятины, волости.
Северорусские (новгородско-поморские) купцы-путешественники
XV в., в среде которых сложилось сказание, явно превосходили в
этнографической тщательности позднейших московских чинов-
ников. При всей экзотичности восточная страна с ее «незнаемыми
человецами» предстает вполне «знаемым» пространством торгов-
ли. Этот своеобразный путеводитель для купцов демонстрирует

осведомленность и заинтересованность (судя по тиражу списков
сказания) жителей Русского Севера в состоянии дел «на восточ-
ной стране»; сказание дает точные и полезные для торговцев све-
дения: «а соболи ж у них черны велми и великы»; «а торг их со-
боли, да песцы, да пыжы, да оленьи кожы».

Итак, варяжский путь «в бьярмы» ладожане и новгородцы
продолжили до «полунощных стран». Их походы к печере, югре и
самояди не лишены экзотики, что подогревало популярность «по-
лунощной мифологии». Однако эти походы, начатые норманна-
ми, стали для новгородцев регулярной практикой, сопровождав-
шейся часто постановкой погостов и торговых факторий. Первые
походы по северным землям новгородцы совершили вместе с нор-
маннами еще в Х в.; позднее, в XI в., продолжили освоение этих
пространств с ладожанами, а затем установили свой контроль над
этими бьярмийскими путями и проложили их дальше за Камень.
Новгородцы в полунощных странах были не случайными гостя-
ми, а регулярными посетителями; можно думать, что эти новго-
родцы, осваивавшие дальние края были не только из самого
Новгорода, но и из погостов и городцов — новгородских колоний,
которые сложились как сеть на восточном (Волжском) и северном
(Двинском) путях. Новгородская колонизация напоминала плете-
ние тонкой паутины, которая легко разрывалась и так же легко
восстанавливалась; поэтому, несмотря на случавшиеся неудачи и
поражения, новгородские походы в полунощные страны продол-
жались. Это было не административное подчинение, а сплетение
охваченных земель нитями торговли и личных контактов.

Северные колонисты

Сеть северной колонизации строилась на цикличном движе-
нии: новгородцы создавали свои погосты в дальних землях, а пе-
реселенцы из отдаленных земель прибывали в Новгород. В этом
колониальном круговороте Новгород был сборной колонией
Новгородской земли, а Новгородская земля — сетью колоний
Новгорода. Метрополия создавала на окраинах «новгородской
ойкумены» свои копии, которые в свою очередь генерировали
свои сети коммуникации. Таким образом, сеть порождала сеть,
причем в разных, в том числе встречных, направлениях, и стано-
вилась многослойной.

Как отметил И. П. Шаскольский, «новгородцы сохраняли на
подчиненной территории весь местный уклад жизни», включая
языческую религию, местную племенную администрацию; на
землях покоренных Новгородом племен в XI–XIII вв. не было
(или почти не было) русской администрации, русских войск и кре-
постей, русских поселков (в Финляндии, землях води, ижоры, са-
амов и большей части Карелии и Эстонии)». Благодаря диалого-
вой манере взаимодействия местная племенная знать эстов,
ижоры, карел, еми и других племен обычно поддерживала новго-
родскую власть (эст Лембиту, лив Ако, ижорянин Пелгусий, карел
Валит и др.); кроме того, туземная элита входила в состав новго-
родской аристократии (выходец из еми тысяцкий Семен Емин, бо-
ярин карел Иван Федорович Валит и др.). «Благодаря тому что
новгородцы ограничивались (во всяком случае в первое время, в
XI–XIII вв.) лишь данью с подвластных племен, они могли подчи-
нить при весьма ограниченных людских ресурсах… колоссальную
территорию от Волги до Ледовитого океана и от норвежских фьор-
дов до Оби» (Шаскольский 1978:16, 17).

Симбиотический стиль новгородской колонизации отразился
в археологии; например, судя по находкам украшений, в обра-
щенной к Водской пятине части Новгорода жило довольно много
женщин финно-угорского происхождения (Рыбаков 1986:303);
карельские вещи встречаются во всех трех древнейших концах
города — Неревском, Славенском и Людине, а также на Рюриковом
городище (Варенов 1997:102). Не случайно участие карел в новго-
родских ратях, например, в 1149 г. против суздальского князя
Юрия Владимировича на Волге (Шаскольский 1961:127).
Город Корела (Кексгольм, Кякисалми), из-за которого в 1384 г.
разгорелся конфликт новгородцев с князем Патрикием, был не
заурядным селением в дельте Вуоксы, а торжищем, связывавшим
балтийскую и новгородскую торговлю. Новгородская летопись
под 1143 г. выделяет карел среди чудских племен. В то время они
занимались дальней торговлей на путях Балтии и Беломорья, до-
бираясь по Днепру до Византии, по Волге — до Каспия и стран
Ближнего Востока. На западе присутствие карел отмечено вплоть
до шведской области Вестерботтен (Киркинен и др. 1998:15–23).

Исторически и этнографически финно-угры как будто не вы-
деляются торговыми пристрастиями. Исключение составляют

группы, расселенные на варяго-новгородских торговых путях,
особенно в Бьярмии. В восточно-финских диалектах слово permi,
связанное с названием страны Бьярмии, означало «бродячий
торговец» (Vilkuna 1966:64–93). Очевидно, торговый оттенок в
бьярм-permi появился ввиду активности жителей «Крайней зем-
ли» — предков карел и коми-зырян — в международной торговле
IX–XIII вв. на путях между Скандинавией и Уралом.

Заметная роль прибалтийских финнов в освоении речных пу-
тей «Крайней земли» отмечена заимствованием новгородцами и
псковитянами финского слова ушкуй для обозначения ладьи —
главного средства северорусской колонизации. Слово ушкуй име-
ет финские корни: др.-вепс. uškoi, стар. фин. wisko, эст. huisk оз-
начает «лодка» (Фасмер 1987:180–181); одно из общефинских зна-
чений uiskoi — «большое судно»; в прибалтийско-финском usko
(vsko) — «судно», «ладья»; в олонецких говорах ýшкой — «челн»,
«лодка». В озерной Финляндии (Тавастланде) каждый квартал
общины имел свой wisko, в древнем Пскове каждый конец имел
свой ушкуй (Богданов 1912:138, 139).

Карелы и пермяне примкнули к магистральной балто-кас-
пийской торговле в качестве пушноторговцев и местных куп-
цов-посредников. Дальняя торговля норманнов и новгородцев
предполагала подключение попутчиков и локальных торговых
узлов. Норманно-новгородское движение стимулировало фин-
но-пермскую торговлю (позднее предприимчивость и торговая
хватка коми-зырян обернулась им прозвищем «северные евреи»).
А. М. Белавин обоснованно видит в «древнерусской колониза-
ции» Севера и Урала «движение единого потока славянских,
балт ских, финских, скандинавских колонистов», особенно под-
черкивая «совместный (единый) славяно-финский поток колони-
зации» в XII–XIV вв. (Белавин 2000:140, 142).

Движение новгородцев по финно-пермскому миру Восточной
Европы и Урала отмечено «траекторией Перми». Первоначально
Пермью (Бьярмией) называлось побережье Беломорья, позднее к
Колоперми и Старой Перми добавилась Великая (дальная) Пермь
в Приуралье.12 В значении «крайняя земля» Пермь обозначала

освоенные новгородцами, вслед за норманнами и ладожанами,
северные и восточные земли. Ядром Старой Перми была Двинская
земля, прежде других колонизованная новгородцами. Т. А. Берн-
штам отметила, что «мощь этой области, ее роль в усвоении, раз-
витии и преображении общерусских традиций, в том числе и
культурных, в севернорусской зоне, до сих пор не оценена по до-
стоинству» (Бернштам 1983:8).

На Северной Двине и ее притоке Пинеге новгородцы появи-
лись не позднее XI в.: найденная в Новгороде (слой XI в.) деревян-
ная пломба для запечатывания северной дани с княжеским зна-
ком двузубца и надписью «В Пинезе 3 тысяче» показывает, что
новгородцы в то время собирали на Пинеге дань пушниной
(Рыбина 2000:32, 33). Из Устава Святослава Ольговича 1137 г. так-
же следует, что новгородцы владели землями на Двине и Пинеге.

В договоре Новгорода с князем Ярославом Ярославичем 1264 г.
среди волостей, которые держат мужи новгородские, значатся
«Вологда, Заволоцье, Колоперемь, Тре, Перемь, Югра, Печера».
Впрочем, с первых же лет обособлению Заволочья от Новгорода
способствовали интриги соседей-суздальцев. Напри мер, хождение
князя Мстислава, сына Андрея Боголюбского, в 1166 г. «за Волок»
вызвало отказ двинян платить Новгороду дань. В ответ новгород-
ская рать Даньслава Лазутинича взяла дань в Заволочье, после
чего князь Андрей послал войско на Новгород (Булатов 1997:111).
Если в контроле над Полунощными странами новгородцы и
двиняне конкурировали преимущественно друг с другом, то их
волжско-камские маршруты пересекались с владениями могуще-
ственных соседей — суздальцев (позднее московитов) и булгар
(позднее татар). Узлы новгородской паутины появлялись на
Волге, Каме и Вятке, а навстречу с юга на север тянулись щупаль-
ца централизованных держав. В XI–XIII вв. Восточный (Волжский)

путь был магистралью двустороннего булгаро-новгородского дви-
жения; между Великим Новгородом и Великим Булгаром шел
оживленный и конкурентный диалог с вовлечением в него наро-
дов Поволжья и Урала. Булгары в своем движении на север дости-
гали народов вису (пермь)13 и йура (югра). Булгаро-новгородский
«мост» прослеживается не только в распространении сходных
«колониальных товаров», но и в общих знаниях и нормах. Из од-
ного источника происходят не только булгарский и новгородский
этниконы для североуральских туземцев (югра–йура), но и обы-
чаи общения с ними — булгары практиковали на Севере ту же не-
мую торговлю (Заходер 1967:63), что описана в новгородском ска-
зании «О человецех незнаемых». В торговле Булгар и Новгород не
только конкурировали, но и союзничали: летопись под 1229 г. со-
общает: «В сие время глад был во всей Руси два года и множество
людей помирало, а более в Новеграде и Белеозере, но болгары,
учиня мир, возили жита по Волге и Оке во все грады русские и
продавали и тем великую помочь сделали» (Татищев 3 1964:225).

Новгородская сеть колонизации на востоке пересекалась с
булгарско-татарскими владениями и рассекалась суздальско-мо-
сковскими клиньями. В треугольнике Новгород (Двина) — Булгар
(Орда) — Суздаль (Владимир, Москва) разворачивалась конку-
ренция за Север и Урал. Булгарские селения в XI–XIII вв. на се-
вере достигали средней Камы, а орбита булгарского влияния —
Камы, Перми Вычегодской и Зауралья. В XII в. булгарские отряды
доходили до Суздаля и Северной Двины, вызывая ответные похо-
ды русских войск (Кучкин 1975:32, 33; Фахрутдинов 1975:47, 67,
68; Оборин 1990:58; 129; Савельева 1991:104). Князья северо-вос-
точной Руси заявляли претензии на Старую Пермь с 1170-х гг.,
когда князь Всеволод Большое Гнездо поставил в устье р. Юг го-
родок Гляден (1173 г.), рядом с которым к 1212 г. вырос Великий
Устюг, а Юрий Всеволодович, потеснив новгородцев, «пермские
дани к себе взял» (ВВЛ 1989:23; Оборин 1990:63). В начале XIII в.
соперничество за Вычегодскую и Камскую Пермь между булгара-
ми и владимирцами продолжалось: в 1218–1219 гг. булгары дваж-

ды совершали набеги на Устюг, а владимирская рать в 1220 г. вы-
шла из «Юстьюга на верх Камы», спустилась до ее устья и «взяста
по ней много градков» (Оборин 1990:64).

На Волжском пути новгородцы обосновывались на Каме и
Вятке. Давность новгородской колонизации Вятки, как и подлин-
ность Вятского летописца, не раз дискутировалась и называлась
«басней XVII века» (Спицын 1893:178; Луппов 1929; Эммаусский
1949:5, 9; Трефилов 1951:78), однако археология подтвердила рус-
ское присутствие на Вятке в XII в. (Седов 1982:196; Макаров
1985:12, 13; Оборин 1990:64, 65). Если викинги осваивали
Волжский путь с IX в., то нет ничего «басенного» в хождении по
нему новгородцев в XII в., хотя сооружаемые ими станы или го-
родки могли быть недолговременными. Не исключено, что уш-
куйники действительно совершали набеги на булгарский город
Бряхимов «на реце на Каме» в 1157 г. (ПСРЛ Т. 9–10 1965:210–247).
По «Повести земли Вятской», в 1174 г. или 1181 г. новгородские
ушкуйники совершили набег на Вятку, взяв вотякский Никульчин
и черемисский Кокшаров (Котельнич) городки. Позднее был ос-
нован Хлынов, ставший убежищем не только ушкуйников, но и
беглецов от татар во второй половине XIII в.

Основанный ушкуйниками Хлынов имел немало общего с
Новгородом, включая городскую планировку, бревенчатые мо-
стовые, жилища.14 В его политическом устройстве выразились
черты новгородской боярской республики (ведущая роль бояр-
ства и купечества, отсутствие князей, заметная роль веча).
Однако, по мнению В. А. Оборина, Хлынов «не стал новгородской
колонией», а Новгород не использовал его как свой опорный
центр, хотя ушкуйники пополняли его население в XIII–XIV вв.
(Оборин 1990:65, 66).

Вятчанам, как и двинянам, действительно не была свойственна
трогательная почтительность в отношении к метрополии, харак-
терная для эллинских колоний, и именно эта «вольность в ква-
драте» обусловила рассеянность и турбулентность Новгородской
земли. Конфликтность выразилась и в легендах о переселении
новгородцев на Двину и Вятку: «Повесть» представляет двинян
«отметнувшимися» от Новгорода из-за нежелания платить дань,

а вятчан — «беглецами», «разбойниками» и «самоволниками»;
«Сказание о вятчанех» содержит предание о переселении на Каму
и Вятку новгородских жен-изменниц, согрешивших со своими хо-
лопами, пока мужья-воины в течение семи лет были в корсунь-
ском походе.15 Как бы то ни было, эти легенды о переселении со-
держат мотивы протеста и изгойства, и специфика новгородской
колонизации состоит в том, что в новых землях создавались коло-
нии не Новгорода, а новгородцев. Двина и Вятка были областями
новгородской колонизации, но с первых дней занимали независи-
мую позицию по отношению к метрополии. Они изначально боль-
ше напоминали мини-метрополии, чем колонии, привязанные к
материнскому городу.

Для огромной Новгородской земли Новгород оставался связу-
ющим звеном, матрицей самоорганизации, а не центром власти.
Новгородские ушкуйники и торговцы продолжали восточные
рейды, попутно вовлекая в свои затеи двинян, волжан, вятчан.
Новгородский стиль колонизации читается в эпизоде конфликта
из-за двинских владений середины XIV в.

Героем событий 1342 г. стал боярин Лука из рода Мишиничей,
сын посадника Варфоломея. Лука не только покупал двинские
владения, например Тайбольскую землю (Корецкий 1969:285), но
и захватывал их. По-видимому, у него возник конфликт из-за
Двинских угодий, ставший достоянием новгородской обществен-
ности и архиепископа Василия Калики, друга семьи Мишиничей.
Лука явно расходился во мнениях с влиятельными новгородцами
и владыкой. Летопись подхватывает историю с момента, когда
Лука «не послушав Новаграда, митрополица благословенна и
владычня, скопив с собою холопов збоев, и поеха за Волок на
Двину, и постави городок Орлиц; и скопивши Емцан, и взя землю
Заволочкую по Двине, все погосты на щит. В то же время сын его
Онцифор отходил на Волгу, Лука же в двусту выиха воевать, и
убиша его заволочане» (НПЛ 1950:355, 356).

Боярин Лука покорил Двинскую землю в варяжском стиле —
по собственной прихоти, вразрез с мнением новгородской знати,
силами небольшой дружины, летом на ладьях, срубив городок
(оказавшийся, кстати, «твердым и толстым» — в 1398 г. новгород-
цы с трудом взяли его после четырехнедельной осады). Лука и
погиб по-варяжски, в военном походе. Его авантюры были попу-
лярны среди новгородцев, иначе весть о его гибели не вызвала
бы в Новгороде смуты и гонений на Федора и Ондрешку, заподо-
зренных в заговоре против Луки:

Въсташа чорныи люди на Ондрешка, на Федора на посадника
Данилова, а ркуци, яко те заслаша на Луку убити; и пограбиша
их домы и села. А Федор и Ондрешко побегоша в Копорью в
городок и тамо седеша зиму всю и до великого говениа. И в то
время прииха Онцифор, би чолом Новуграду на Федора и на
Ондрешка: «те заслаша моего отца убити»; и владыка и
Новгород послаша анхимандрита Есифа с бояры в Копорью по
Федора и по Ондрешка, и оне приихаша и ркоша: «не думале
есме на брата своего на Луку, что его убити, ни засылати на
его» (НПЛ 1950:356).

Зима не охладила страстей новгородцев:

Онцифор с Матфеем созвони веце у святей Софеи, а Федор и
Ондрешко другое созвониша на Ярославли дворе. И посла
Онцифор с Матфеем владыку на веце и, не дождавше владыце
с того веца, и удариша на Ярославль двор, и яша ту Матфея
Козку и сына его Игната, и всадиша в церковь, а Онцифор убе-
жа с своими пособникы; то же бысть в утре, а по обеде доспеша
весь город, сия страна собе, а сиа собе; и владыка Василии с
наместником Борисом доконцаша мир межи ими; и възвели-
чан бысть крест, а диавол посрамлен бысть (НПЛ 1950:356).

Торг за владения, военный рейд, конкуренция и конфликт,
вечевое противостояние, раздел заволочских владений («сия
страна собе, а сиа собе»), примирение враждующих сторон с уча-
стием владыки и архимандрита, бояр и черни — ритм и драма-
тургия новгородской колонизации. Впечатляет размах походов
Луки (с захватом всех погостов Заволочья) и его сына Онцифора
(по Волге), охвативших огромное пространство северных и вос-
точных путей. Лука олицетворяет новгородский стиль колониза-
ции: нечто подобное происходило до и после него, например

поход Ядрея полутора веками раньше и экспансия Строгановых
два века спустя.

Волго-камско-вятское направление новгородской колониза-
ции развернулось в походах ушкуйников, собиравшихся с
Волхова, Двины, Вятки и совершавших набеги по Волге вплоть
до Сарая (что неоднократно вызывало раздражение Орды и
Москвы). Например, в 1360 г. они взяли город Жукотин, подчи-
ненный Орде, в 1366 г. совершили очередной рейд на Волгу.
Ездиша из Новаграда люди молодыи на Волгу без новгородь-
чкого слова, а воеводою Есиф Валъфромеевич, Василии
Федорович, Олександр Обакунович; того же лета приихаша
вси здрави в Новъгород. И за то князь великыи Дмитрии
Иванович розгневася и розверже мир с новгородци, а ркя
тако: «за что есте ходиле на Волгу и гости моего пограбисте
много» (НПЛ 1950:369).

В начале XV в. (между 1401 и 1409 гг.) двинский боярин Анфал
Никитин ушел в разбой на Волгу и Каму, основал Анфаловский
городок на Каме, побывал в плену в Орде, а в 1417 г. был убит та-
ким же вольным новгородским ушкуйником Михаилом
Розсохиным. Летом 1471 г. отряд вятчан во главе с Костей
Юрьевым, «шед суды Волгою на низ», захватил и разграбил
Сарай (татары Большой Орды, кочевавшие в дне пути от Сарая, а
затем казанцы безуспешно пытались перехватить вятчан). По
мнению Ю. Г. Алексеева, «этот неслыханный по дерзости и удаче
рейд должен быть по справедливости оценен как выдающееся
военное предприятие. Впервые за всю историю русско-ордын-
ских отношений нападению подвергается не Русская земля, а
сама Орда: не Москва или Рязань, а надменная столица ордын-
ских ханов взята на щит; не ордынцы, а русские “много товара
взяша и плен мног поимаша”. По своей форме поход Кости
Юрьева был, по-видимому, типичным набегом ушкуйников, ли-
хих корсаров русских рек» (Алексеев 1989:67).

Новгородская колониальная сеть была благоприятной сре-
дой для ушкуйников — вольницы в квадрате (речные пираты
были вольницей даже по отношению к вольному Новгороду).
Ушкуйные братства (дружины, банды, флотилии, городки) об-
ладали не только устрашающей, но и притягательной силой для
ищущих славы и богатств обитателей северных и восточных пу-

тей. Альянсы в северной колонизации строились не на подчине-
нии, а на совместных выгодах и авантюрах, впечатляющих сво-
ей географией. Вольная жизнь и власть над собственной
судьбой — ценности, которые, наряду с наживой, были драйве-
рами новгородской экспансии и которые до сих пор свойствен-
ны северянам.

Вольные колонии на Двине и Вятке были не перевалочными
базами для новгородских торговцев и ушкуйников, а самостоя-
тельными сообществами, сложившимися из новгородцев, их по-
путчиков и туземных промысловиков и воинов. По стилю колони-
зации и походов эти «ватаги» продолжали варяжские традиции, и
Н. М. Карамзин не зря называл ушкуйников «русскими норман-
нами» (Карамзин 1 2003:735). Волжский путь в XIV в. оживился
рейдами речных пиратов, добиравшихся до Сарая. При этом мо-
тивы дальних походов ушкуйников были стары как мир — лов и
продажа рабов. Например, в 1375 г. новгородцы (числом 2 тыс.) на
70 ушкуях взяли Кострому, неделю пограбили город, взяли полон
и повезли в Казань на продажу, грабя по ходу волжские и камские
селения. Затем пошли вниз по Волге к Сараю, грабя купцов-хри-
стиан, и в Астрахани продали полон. Здесь, правда, новгородских
удальцов во главе с воеводами Прокофием и Смольянином напо-
или и умертвили татары (Татищев 3 2003:143, 144).

По всей восточной «украйне», от севера до юга, вновь заходи-
ли вольные русские ладьи и караваны. Вероятно, не только в ла-
дейном, но и в разбойно-военном деле волжские казаки были на-
следниками новгородских речных пиратов. Во всяком случае на
Вятке в XV в. сложилось самоуправление с выборными воевода-
ми, ватаманами (предводителями речных флотилий-ватаг) и
подвойскими (судебными). Это «казачество» восточной украйны
было связующим звеном между северными «людьми веча» и юж-
ными «людьми круга». Не только сходство нравов и практик нов-
городцев и казаков, но и их взаимодействие на «волжской дуге»
стало основой восточной окраинной вольницы.

Исследователей смущает неопределенность «суверенитета»
северо-восточных колоний Новгорода — Двинской земли и Вятки.
Например, Ю. С. Васильев полагает, что если формально «земли
по Северной Двине и ее притокам Емце и Ваге принадлежали в
конце XIV — XV веках исключительно новгородским боярам», то

в двинских боярах «следует видеть новгородских бояр, имевших
вотчины на Двине» (Васильев 1976:14). Подобные умозаключе-
ния не лишены оснований: тот же Онцифор Лукинич, совершив-
ший в 1342 г. поход с Двины на Волгу, после смерти отца вернул-
ся в Новгород; в 1348 г. он во главе новгородской рати ходил на
Ижору, где «избиша немцов 500, а иныхъ живых изимаша, а пе-
реветников казниша»; а в 1350–1354 гг. Онцифор был новгород-
ским посадником (НПЛ 1950:360–364).

Однако тем и отличается новгородская сетевая колонизация
от имперских образцов, что представляет собой не систему ад-
министрирования, а мобильный дизайн персональных, клано-
вых и корпоративных проектов. Разбросанность владений новго-
родцев в обширном пространстве предполагала частые и долгие
поездки, в ходе которых новгородец оказывался и обитателем
волостей-колоний. В глазах горожан такой новгородец-странник
нередко был одновременно двинянином или вятчанином. Баланс
интересов зависел от политической и торговой конъюнктуры, в
которой он мог оказаться союзником правящей в Новгороде
«партии» или ее противником. Из-за этой конъюнктуры одни
новгородцы в летописях могли называться поборниками святой
Софии, а другие «переветниками» (например, в описании югор-
ского похода 1193 г.). При этом новгородцы-изгои могли обосно-
ваться в Двинской или Вятской земле, радеть за ее процветание,
а при смене власти вернуться в Новгород и поменять свой статус
с «переветника» на «поборника». В ритме партийных рокировок
в Новгороде происходила ротация хозяев и изгоев. Аритмию
вносили отдаленные узлы колониальной паутины, подвержен-
ные воздействиям соседних стран.

Новгородская вольница сполна обладала как достоинствами
веча, так и его пороками. Новгородская земля, лишенная поли-
тического каркаса, время от времени превращалась в территорию
смуты. Например, в 1417 г. на Севере разыгралась «война всех
против всех»: заволочане восстали против Новгорода; устюжане
и вятчане двинулись на заволочан и сожгли Борок, Емцу и
Холмогоры; заволочане в отместку разграбили и сожгли Великий
Устюг (Титов 1889:5; Оборин 1990:73). В дальнейшем эти разлады
сыграли роковую роль в противоборстве Новгорода и его свобод-
ных колоний с централизованной Москвой.

Закат нордизма

Со времен Ивана Калиты обозначились, а в княжение Дмитрия
Донского усилились притязания Москвы на владения Новгорода.
В 1386 г. московский князь двинулся ратью к Новгороду, «держа
гнев про волжанъ на Новгород» (кроме того, Дмитрий принуждал
новгородцев к уплате «черного бора» ордынскому хану Тохтамышу);
«за волжан взя князь великыи у Новаграда 8000 рублев» (НПЛ
1950:380, 381). Москва помогла псковитянам, двинянам и вятча-
нам обособиться от Новгорода. Например, в 1397 г. князь Василий
Дмитриевич послал «ко всеи Двиньскои слободе» боярина Андрея
Албердова с предложением «чтобы есте задалеся за князь великыи,
а от Новагорода бы есте отнелеся» (НПЛ 1950:389). Москва сулила
двинянам защиту, новгородские имения по Двине и Ваге, а также
право беспошлинной торговли в своих владениях. Тогда в дипло-
матической дуэли Москвы и Новгорода впервые зазвучало обраще-
ние «двинские бояре». В Уставной двинской грамоте 1397 г. вели-
кий князь Василий Дмитриевич «пожаловал есмь бояр своих
двинских»(Титов 1889:5; Данилова 1955:236–246; Булатов 1997:117,
118).16 Решающая фаза дуэли Москвы и Новгорода пришлась на
княжение Ивана III.

Все началось в 1469 г. со словопрений: в летописном эпизоде
переговоров Ивана III с новгородским посадником Василием
Ананьиным слово «отчина» применено московским князем к
Новгороду 13 раз, будто заклинание (например, «исправитися ко
мне, моя отчина») (Новгородские летописи 1879:279–281).
Призывы московского князя подчиниться «по старине» подразу-
мевали Рюриково наследие (в этом смысле риторическая атака
Ивана на Новгород началась с притязаний на истоки нордизма).
Ответом была антимосковская риторика Борецких, в которой
Новгород назывался властелином, а не отчиной московского кня-
зя (злодея, а не государя). Полемика о власти стала реальной
причиной судьбоносного похода Ивана на Новгород в 1471 г. Семь
лет спустя, в 1478 г., риторическая дуэль повторилась. На этот
раз Иван III осерчал на Новгород за то, что его именовали не

государем, а лишь господином. Для участвовавшего в очередных
переговорах посадника Василия Ананьина на сей раз диплома-
тия закончилась трагично — собравшиеся на вече новгородцы
порубили его на части топорами (ПСРЛ Т. 5 1851).

В данном случае риторика — не словесная шелуха, а формула
власти. В притязаниях Москвы на новгородские и прочие земли
принято усматривать интересы к пушнине, «поткам» (охотни-
чьим соколам и кречетам) и другим ресурсам Севера. Отчасти эта
«буржуазная» трактовка интересов Москвы верна, но вуалирует
более важный мотив всепоглощающей власти. Этот лейтмотив
был очевиден для Орды и Москвы, но вторичным для Новгорода.

Вся новгородская дипломатия, включая денежные откупы, «вы-
годные» военные союзы с Москвой, предложения о рациональ-
ном разделении властных полномочий, показывает, что новго-
родцы были не в ладу с московским менталитетом. В диалоге с
Москвой они полагались на новгородский здравый смысл, пока
им наконец не открылся совершенно иной, московский, здравый
смысл. Миг прозрения наступил запоздало, вперемешку с отчая-
нием. Лишь немногие, вроде Марфы Борецкой, «кожей чувство-
вали» московскую угрозу, и не полагались на незыблемость нов-
городской вольности. Когда в Новгороде разразился «кризис
отчизны» 1470–1471 гг., «литовской партии» Борецких удалось
настоять на признании Новгородом патроната Казимира, короля
Польши и князя Литвы (Манусаджянас 2000:222–226). Литовские
князья (Патрикий Наримантович, Семен Ольгердович, Роман
Федорович, Александр Чарторыйский и другие) и прежде не раз
сидели в Новгороде, чередуясь с «низовскими» князьями, однако
на сей раз Москва отреагировала на этот шаг как на измену.

Примечательно, что оба похода на Новгород, в 1471 и 1478 гг.,
Иван III предпринял неожиданно и быстро, после протяжных
словопрений, в пору весенней и осенней распутицы, когда Север
считался непроходимым и неприступным. Оба раза Новгород
был застигнут врасплох и новгородцы запоздало убеждались,
что Иван III явно превосходит их силой и маневром. Этот гений
власти, подобно удаву, размеренно обвивал жертву, а последний
удар наносил резко, будто превращаясь на миг в стремительного
ордынского полководца. Это был великий князь, убежденный в
своем праве и призвании сломить Великий Новгород.

Реальная колонизация Новгорода Москвой началась не с за-
хвата территорий, а с рукоположения в Москве новгородского ар-
хиепископа Феофила в 1471 г., после чего святая София оказалась
в прямом подчинении московской митрополии. Так, по нормам
эпохи, Москва установила власть над Новгородской землей, и
Новгород превратился в епархию Москвы. В январе 1480 г. обви-
ненный в заговоре Феофил был заточен в монастырь, а в 1482/3 гг.
отрекся от кафедры. Избранный в Москве в 1483 г. на его место
старец Сергий пытался одолеть дух святой Софии: у гроба почи-
таемого новгородцами архиепископа Моисея он «возвысився
умом высоты ради сана своего и величества» и назвал святителя
«смердовичем» (ПСРЛ Т. 3 1841:310). После этого Сергий тронулся
умом (летописец винит в этом новгородцев: «они же ум отняша у
него волшеством»), ему во сне и наяву стали являться новгород-
ские святые. В июле 1484 г. умалишенный Сергий вернулся в
Троицев монастырь, а на новгородскую кафедру заступил твер-
дый разумом и московскими убеждениями архимандрит
Чудовского монастыря Геннадий (Алексеев 1989:159–163).

Под занавес новгородской драмы архиепископ и бояре, усту-
пая одну вольность за другой и уже расставшись с вечевым коло-
колом, просили Ивана III только об одном — не выводить бояр и
не лишать их новгородских вотчин. Жалованной грамотой 1478 г.
Иван III дал Новгороду соответствующие обязательства, но тут же
их нарушил (Тихомиров 1962:279, 280). Прием зачистки захва-
ченной и колонизуемой земли путем выселения элиты известен
со времен древней Ассирии (Smith 1986:46), а на Руси его успешно
применил Всеволод Большое Гнездо, когда в борьбе с Рязанью он
мятежных бояр с семьями «расточил по разным городам, а город
Рязань сжег» (Ключевский 1 1987:332). Этот же прием использо-
вал при колонизации Новгорода Иван III, осуществив «вывод
бояр», лишенных своих вотчин и переселенных в «низовские зем-
ли». Зимой 1487 г. было выведено 7 тыс. «житьих людей», зимой
1488 г. — еще 1 тыс. купцов и «житьих людей». На отобранных у
них вотчинах были испомещены московские служилые люди, в том
числе холопы (Абрамович 1975:18–20; Зимин 1982:78; Бенцианов
2000:241, 251). Зимой 1483 г., по словам московского летописца,
«поймал князь великий больших бояр новгородских и боярынь и
казны их и села все велел отписати на себя. А им подавал поместья

на Москве под городом. А иных бояр, которые коромолу держали
на него, тех велеле заточити в тюрмы по городам» (Алексеев
1989:161). «Сим переселением был навеки усмирен Новгород.
Остался труп, душа исчезла…» (Карамзин 1 2003:714).

Эффективность этого способа колонизации — пересадки эли-
ты — подтверждена в разных странах при разных режимах. Так
вели себя имперские колонизаторы с древности до современности;
так, на своем уровне, до сих пор ведут себя администраторы,
утверждаясь во власти путем замещения прежних специалистов,
независимо от их деловых качеств, «своей командой». В новгород-
ской драме «вывод бояр» был действием, к которому новгородцы в
своей практике не прибегали. Напротив, их сетевая колонизация
предусматривала, опору на местную элиту, тогда как московская
властная колонизация предполагала ее удаление и замещение.
Вслед за Новгородом административная московская колони-
зация захватила все вольные новгородские колонии, которые в
момент подавления метрополии дружно встали на сторону
Москвы. В 1471 г. московский князь поднял в поход на Новгород
псковитян, вологжан, вятчан. Двиняне тоже фактически сража-
лись на стороне Москвы, разбив 12-тысячную новгородскую рать
князя Василия Шуйского-Гребенки (Булатов 1997:119). После раз-
грома Новгорода пришла очередь новгородских автономий.

В 1489 г. войском Ивана III был взят Хлынов, уничтожен
Никульчин городок, приведена к присяге Вятская земля; при
этои влиятельные вятчане были выведены из Вятской земли в
другие уезды, «и писалися вятченя в слуги великому князю»
(Гуссаковский 1962:118–121; Оборин 1990:81). В 1510 г. Василий III,
воспользовавшись конфликтом между псковитянами и их кня-
зем, уничтожил остатки независимости «города святого Спаса»:
по Новгородской 4-й летописи, московский князь «с Крещаниа
ходил подо Пьсков да Пськов взял и вече спустил, и посадников
и бояр и купцов и всех лутчих людеи вывел с собою, и колоколы
вечные» (ПСРЛ Т. 4 1848:461). В отличие от новгородцев, вятчан
и псковитян, двиняне не подверглись выводу, и двинские земли
не пошли в раздачу московским помещикам (вероятно, ввиду от-
даленности Заволочья), а перешли в разряд государственных, об-
рочных, после чего слились с «черносошными»; двинские свое-
земцы постепенно стали крестьянами (Копанев 1971:286, 287).

Москва успешно использовала распри северян, предлагая им
поочередно свою поддержку, а затем поочередно подчиняя.
Новгородская колониальная сеть, включая ряд автономий —
Новгород (с пятью концами), Псков, Двину, Вятку, — была на-
столько же эффективна в партнерстве с местным населением, на-
сколько уязвима для внешнеполитических воздействий. Вечевые
автономии по своему усмотрению обращались к Москве, Твери,
Литве, Швеции, Ордену или Орде для реализации собственных
проектов, часто в ущерб «общеновгородской идентичности».

Более того, в своих действиях северные автономии часто выража-
ли ситуативные интересы отдельных партий или персон.
Новгородское «многоголосие» исключало политическую центра-
лизацию, тем самым облегчая игру внешних сил. Если Орда не
захватывала своими рейдами северных земель, то Москва в силу
географического соседства и религиозно-культурной близости на-
ступала на земли Новгорода (в XV в. единственным политическим
противовесом ей выступала Литва). Со своей стороны новгород-
ские сообщества во взаимных распрях и частных инициативах
заигрывали с Москвой, заключая с ней временные союзы.
Политический дар Ивана III сыграл решающую роль в разъеди-
нении новгородцев, псковитян, двинян и вятчан, которые охотно
участвовали в походах друг на друга, уповая на волю бога и вели-
кого князя. Когда им поочередно становилось ясно, что союзное
великое княжество и есть главная угроза их независимости, было
поздно — Москва уже не просто стояла на пороге, а по-хозяйски
распоряжалась их владениями и ими самими.

В. Л. Янин полагает, что «присоединение Новгорода к Москве
оказывается не актом подавления демократии, а актом, в котором
реализовалось социальное недовольство низов новгородского на-
селения. Не было столкновения деспотизма и демократии. Было
столкновение двух однородных сил феодализма, в котором новго-
родская боярская власть не получила поддержки со стороны наро-
да… Присоединение Новгорода к Москве не было завоеванием, а
стало антибоярской акцией и самих новгородцев — плотников и
сапожников, кузнецов и горшечников» (Янин 2004:18, 29).

На мой взгляд, дуэль Москвы и Новгорода — столкновение раз-
личных по природе цивилизационных и ментальных традиций ор-
дизма и нордизма. Вечевая демократия, окончательно добитая

Иваном IV, в военно-политическом отношении оказалась слабее
московской автократии ввиду внутренней конкуренции новгород-
ских фракций и северных автономий, а также самонадеянности
новгородцев, полагавших, что они обладают достаточным дипло-
матическим и экономическим ресурсом для отладки отношений с
державными соседями. Главный их просчет состоял в недооценке
нарастающего потенциала Москвы и ее великого князя.

***

Норд-русская традиция не пресеклась с разгромом Новгорода.
Основанная на индивидуально-корпоративной деятельностной
схеме и по природе не нуждающаяся в крепкой столице, она рас-
пространилась по всему Северу Евразии, особенно ярко отразив-
шись в культуре русских поморов и урало-сибирских «промыш-
ленных и гулящих людей». Отодвинувшись в тень других
магистралей, нордизм эпизодически активировался, причем в
самых критических эпизодах отечественной истории. Когда в на-
чале XVII в. Московия погрузилась в Смуту, именно из Новгорода
Великого, будто по сценарию варяжской эпохи, на помощь повер-
женной Москве в 1613 г. двинулась северная рать князя
М. В. Скопина-Шуйского при поддержке «наемных варягов»
шведского корпуса Я. Делагарди. Позднее нордизм, уже изрядно
смешавшись с имперскостью, проявлялся в активации «северно-
го измерения» российской политики: в начале XVIII в. в конку-
рентном диалоге со Швецией развернулась империя Петра
Великого с ее северной столицей; в советское время северная гео-
политика, включая освоение Севморпути, стала не только новой
военно-политической и ресурсной стратегией, но и героикой-мо-
дой эпохи советского могущества. Вместе с тем в России сохрани-
лись и сущностные свойства нордизма, составляющего противо-
вес столичному административному централизму. Впрочем, и
Москве от норд-традиции Рюриковичей достался полезный для
последующей экспансии инструмент — городки как способ захва-
та и подчинения территории, с которых началась «острожная ко-
лонизация».

2 - По другим оценкам, украшения, бытовые вещи, культовые предме-
ты и детали вооружения скандинавского облика на памятниках Белого
озера и Шексны датируются более поздним временем (Макаров
2012:457).

3 - «Слово Биармия, очевидно, значит то же самое, что Пермия»
(Витсен 2010:1169).

4 - У финнов и карел в средние века действовала старая финская тра-
диция народного собрания кэрая (Киркинен и др. 1998:39).

5 - В этом отношении уместны размышления И. Я. Фроянова о том,
что «после 1136–1137 гг. положение княжеской власти в Новгороде упро-
чилось, а роль князя возросла»; князь перестал быть наместником
Киева, но стал «олицетворением республиканского органа власти, что и
вызвало его известное возвышение, засвидетельствованное данными
сфрагистики» – распространением печатей княжеской принадлежности
(Фроянов 1992:206).

6 - По Новгородской судной грамоте (ст. 36, 42) правовая структура го-
рода включала концы, улицы, сотни и ряды (Памятники 1953:227).

7 - Ладога – «крепость посадника Павла» – долгое время состояла в
особых отношениях со Швецией, пока в 1164 г. не отразила «Первый
Крестовый поход шведов в Финляндию, Ингрию и Карелию»; выдержав
осаду, ладожане подвели черту под владельческими притязаниями пре-
секшейся династии Стейнкиля (Лебедев 2005:487).

8 - Расцвет новгородского церковного зодчества рубежа XII–XIII вв.
выразился в строительстве малых храмов частными заказчиками – боя-
рами, купцами, уличанскими старостами. Такова, например, церковь
Параскевы Пятницы на Торгу, построенная в 1207 г. купцами, которые
вели заморскую торговлю, а также церковь Бориса и Глеба, поставлен-
ная гостем Садко Сытиничем (Рыбаков 1986:з01).

9 - Предание о «запертых» Александром Македонским народах встре-
чается у Иосифа Флавия, позднее в сочинениях св. отцов, затем в сирий-
ских источниках 628–636 гг. и широко распространяется в версии ле-
генды об «опасных народах» Гог и Магог (Anderson 1932). Коран
повествует о строительстве Александром Македонским (Зу-л-карнайном)
залитой расплавленной медью железной стены, преграждавшей Гогу и
Магогу путь к людям (Коран 18. 92–98). Оживление и развитие леген-
дарного сюжета связано с монгольским нашествием, воспринятым со-
временниками как прорыв демонических сил из заточения. Матфей
Парижский вписывает в «Великую Хронику» под 1240 г. тираду: «Дабы
не была вечной радость смертных, дабы не пребывали долго в мирском
веселии без стенаний, в тот год люд сатанинский проклятый, а именно
бесчисленные полчища тартар, внезапно появился из местности своей,
окруженной горами; и пробившись сквозь монолитность недвижных
камней, выйдя наподобие демонов, освобожденных из Тартара (почему
и названы тартарами, будто «Из Тартара»), словно саранча, кишели они,
покрывая поверхность земли»; «Полагают, что эти тартары, одно упоми-
нание которых омерзительно, происходят от десяти племен, которые по-
следовали, отвергнув закон Моисеев, за золотыми тельцами [и] которых
сначала Александр Македонский пытался заточить среди крутых
Каспийских гор смоляными камнями. Когда же он увидел, что это дело
свыше человеческих сил, то призвал на помощь бога Израиля, и со-
шлись вершины гор друг с другом и образовалось место, неприступное
и непроходимое»; «Однако, как написано в “Ученой истории”, они вый-
дут на краю мира, чтобы принести людям великие бедствия» (см.:
Матузова 1979:137, 138).

10 - В переложении В. Н. Татищева летопись сообщает, что Гюрята
Рогович посылал своего отрока (служителя) «с торгом в Печору»
(Татищев 2 2003:113).

11 - Сказание было распространено в рукописных сборниках XV–XVI вв.
(древнейший датируется серединой 1490-х гг.). Версия о его записи в
Перми со слов пленных вогулов в 1483 г. (Плигузов 1993) не лишена была
бы оснований, если бы сказание звучало хоть сколько-то в угорском стиле.

12 - Ф. Б. Успенский полагает, что «модель с названием “великий” всег-
да относится к области вторичной колонизации, а не к метрополии (ср.
Великобритания и Бретань, расположенная на материке, или Великая

Греция (Magna Grecia) в Южной Италии)» (Успенский 2002:226). Это вер-
но, но дело не столько во вторичности, сколько в отдаленности. Размах
колонизации создавал особый статус дальности независимо от первично-
сти или вторичности метрополии и колонии (тем более что они могли ме-
няться ролями). Великая Швеция, в отличие от скандинавской Швеции, —
дальняя, но при этом исходная; Великая Венгрия — тоже исходная, но
дальняя от точки отсчета, европейской Венгрии; Великая Пермь — самая
дальняя Пермь (в сравнении со Старой/Двинской и Кольской) относи-
тельно метрополии — Ладоги, позднее Великого Новгорода.

13 - Нередко вису по созвучию отождествляют с белозерской весью
(Смирнов 1952:225; Голубева 1973:7–9; Фахрутдинов 1984:14), однако бо-
лее убедительна локализация вису на Каме (Талицкий 1941:47–54;
Леонтьев 1986:5; Макаров 1990:131; Белавин 2000:34, 35).

14 - Новгородские корни Хлынова (Вятки) не вызывали сомнения и у
татар, которые называли город Нократ (искаженное Новгород).

15 - Сюжет о согрешивших со слугами женах, известный со времен
Геродота (о возвращении скифов из мидийского похода), имел широкое
хождение в Европе. По мнению Д. Уо, источником вятской легенды по-
служил рассказ о холопьей войне из «Истории о великом княжестве
Московском» шведского дипломата Петря Петрея де Ерлезунда, опубли-
кованной в 1615 и 1620 гг. (Уо 2003).

16 - Василий Дмитриевич установил контроль над Вологдой, и в руках
Москвы оказалась вся верхняя часть Сухоно-Двинского водного пути от
Вологды до Великого Устюга, что открывало дорогу в Двинскую землю
(Шильниковская 1987:9).