Русские как «индейцы» и «ковбойцы» одновременно
Поиски русского хюгге, предпринятые нами в пилотном выпуске журнала "Уютная Россия", дали интересные результаты.
Начавшиеся на Средней Волге, они привели нас на запад США.
Героями наших материалов стали совершенно разные люди: ученые, путешественники, чиновники, уличные художники, производители балалаек и топовые IT-бизнесмены
1. Найти свою деревню
Несмотря на такое разнообразие персоналий, почти во всех материалах возникала тема деревни, в прямом или переносном смысле, но всегда — исключительно в положительных коннотациях. Мы не стремились к этому специально, так получилось само собой.
Мысль о "деревне" в кавычках как о соразмерной человеку микролокации, в которой следует сосредоточить жизнь, высказал нам айти-предприниматель Руслан Фазлыев.
Для некоторых наших героев, таких как ученый-палеонтолог Илья Стеньшин или основатель артели "Балалайкеръ" Сергей Ключников, опыт жизни в деревне (уже в буквальном смысле) или в очень маленьком городе стал некой отправной точкой, определившей дело их жизни.
Александр Зубов, чиновник, усилиями которого был сбережен дореволюционный Симбирск, на смертном одре как о высшем счастье вспоминал о возвращении в деревенский отцовский дом.
Главный локальный художник, Аркадий Пластов, нашел убежище и черпал вдохновение в родном (в его случае хочется сказать — «родовом») селе.
Путешественник и учитель географии Владимир Кочетков колесит по разным континентам на велосипеде, но лучшее в его самых невероятных приключениях — это возвращение в родной рабочий поселок Сурское. Дорогу домой он приравнивает к возвращению в детство:
"У меня остались воспоминания, как мы ходили летом с мамой купаться на Суру по мосту через Промзу, запах песка и мать-и-мачехи, журчание воды. Это даже не воспоминания, а какие-то ощущения, чувства, которым названия у меня нет. Ради этих чувств и стоит возвращаться. Знаете, я такую радость испытываю, когда в очередной раз возвращаюсь со стороны Ульяновска, а на горизонте появляется Никольская гора. Ради такого стоит путешествовать!"
Таким образом, симбирский урок №1: чтобы быть счастливым, нужно поместить себя в некую компактную, соразмерную себе среду.
Короче говоря, найти свою “деревню” (или же деревню без кавычек).
Но что дальше? Как концептуально и максимально общо сформулировать принцип счастливой жизни в такой микролокации?
2. "Индеец" и "ковбоец" одновременно
Ответ, как нам кажется, может подсказать опыт того же Кочеткова. Он много где побывал и много что видел, поэтому мы спросили у него... о нас самих: на кого мы, русские, по его мнению больше всего похожи? И где ему самому, русскому человеку, за границей было уютнее всего? Оба ответа, что называется, показательны.
По мнению географа, на его земляков больше всего похожи... индейцы в североамериканских резервациях. И это касается как отношения к быту и обустройству пространства вне дома (тут Кочетков использует термин "пофигизм"), так и отношения к природе: индейцы любят ее иногда до безрассудства.
Однако то, что люди похожи на твоих соседей, не всегда означает, что ты хотел бы жить рядом с ними. Вот и Кочетков говорит, что уютнее всего он чувствовал себя тоже в США, но совершенно в другом мире — на ранчо белых фермеров. "Я видел глаза свободных людей", — говорит про них учитель географии из Сурского.
Его слова иллюстрируют отнюдь не новую мысль о России как о стране, которая постоянно колонизирует саму себя.
Ведь кто такие американские белые фермеры по сути? Это хрестоматийный образ ковбоев, колонистов. Подвид "человека культуры". Индейцы — их извечные антагонисты, "люди природы", "дикари" (и “человек культуры”, и “дикарь” здесь — безоценочные термины; как известно, второй запросто может быть более “благородным”, чем первый).
И те, и другие — излюбленные герои из дворовых игр наших отцов в "индейцев и ковбойцев".
Нынешние же русские в большинстве своем — горожане, но потомки крестьян во втором-третьем, а иногда и в первом поколении. И хотя бы уже в силу этого они несут в себе оба начала: и "дикарское" (как выходцы из крестьянства — сообщества, еще вчера сохранявшего глубоко архаичную культуру), и "культурное" (как представители современной городской цивилизации).
Тут необходимо оговориться. Классические европейский колонист и автохтон, как правило, имели расовые отличия, но в средневолжской глубинке все устроено иначе. На Симбирщине нет острых национальных и религиозных противоречий, а разделение страт проходит по каким-то другим границам. Дихотомия «культурного» и «природного» - лишь одна из них. В этом смысле русский, татарин и мордвин из рабочего поселка или с заводских окраин ближе друг к другу, нежели к интеллигенту из центра города независимо от его, интеллигента, этнической принадлежности (которая здесь часто размыта из-за обилия смешанных браков). И также независимо от этнической принадлежности средневзвешенный коренной житель региона несет то же разделение и внутри себя: чего в нем больше – «европейского» или автохтонного? Ответ может быть разным у каждого местного, но корреляции с тем, как зовут его деревенскую бабушку – Мария или Гульшат, здесь не просматривается. В результате создается общее культурное пространство, которое мы будем называть «русским» – но имея в виду, что это слово со сноской.
Итого, симбирский урок №2: поместив себя в некую комфортную среду, следует затем найти правильный баланс между внутренним "индейцем" и "ковбоем", благородным дикарем и культурным героем, "деревенщиной" и горожанином. Если удастся это сделать, то мы получим искомое — национальный вариант хюгге.
Как это может быть реализовано? Рассмотрим на примере наших героев:
Основатели артели “Балалайкеръ” — это прекрасное столичное образование — в каком-то смысле даже специфически “колонизаторское” (изучение фольклора), которое позволило им сделать смыслом своей жизни развитие “дикарской” культуры (народной балалайки).
Художник Аркадий Пластов — это, с одной стороны, потомственный житель села, а с другой - прямой наследник дореволюционной московской школы живописи (два начала, удачно сочетающиеся в одном: он смотрит на объекты своего творчества как бы и сверху - с высоты своего культурного багажа, но как бы и изнутри).
“Дикарскому” началу в себе можно так или иначе посвятить целую жизнь, а можно просто оставить его, “дикарское” начало, для удовольствия, отдыха или для вдохновения: палеонтолог Илья Стеньшин выбирает для ископаемых ящеров, которых он находит на берегу Волги, красивые имена из мифологии малых народов Поволжья, каковой мифологией он, очевидно, упоен.
Еще одним воплощением правильного баланса можно назвать творчество архитектора и дизайнера Федора Ливчака: его симбирский дом построен из самых передовых на тот момент материалов (им же и разработанных), по последней на тот момент моде (но не являясь при этом подражательством, а, напротив, развитием идей), но украшениями дома стали архаические жар-птица и царевна-лебедь из сказок. Внутренний “цивилизатор” построил современный дом, а внутренний “индеец” сделал этот дом красивым.
И, видимо, правильный баланс на этих и других примерах можно сформулировать так: “индейскому” в себе следует разрешить всё, что касается поэзии жизни; за остальное, включая безопасность, образование, здоровье, должен быть ответственным внутренний “человек культуры”.
Разумеется, нельзя свести любой частный опыт к этой дихотомии. Счастливые люди счастливы каждый по-своему, и хюгге у каждого может быть свое. Но как яркий пример принципов специфического локального образа уюта, уюта по-симбирски, или по-ульяновски, наша идея, кажется, вполне подходит.
И поскольку мы выбрали Ульяновск/Симбирск объектом своего исследования как во многом типичный для России город, не будет большой ошибкой экстраполировать эту концепцию на национальный уровень и назвать её вариантом “русского хюгге”.
За подтверждением или опровержением своей теории мы отправились вверх по Волге — туда, где находится сердце Тьмы.
И именно там, в сердце русской Тьмы, в глухой деревне посреди ничего, мы увидели глаза свободных людей.
