Заговор
Поздней ночью на пересечении двух улиц остановилась желтая машина такси. Капли изморози исчезали в свете фар. Ни единой души вокруг.
Птички кричали громче обычного. Редкие холмы из снега таяли, чем кормили собой зелень на ветвях. Объявленный властями города карантин имел исключения в виде курьеров, таксистов и рабочих ВПК. И чтобы остальные не подохли – хождения в ближайший продуктовый.
Из такси вышел мужчина с длинными волосами. На нем была такая же желтая, как и машина, курьерская форма. Он подошел к домофону, набрал короткий номер. В ответ шуршал динамик.
– Здравствуйте, доставка, – сказал мужчина и дверь открылась.
Мрачный подъезд. Сквозняк поднял с пола рекламные листовки. Скрипя костями, курьер шел на последний этаж. Он поставил перед квартирой термосумку и позвонил.
Дверь квартиры приоткрылась. Пара глаз оглядела его с ног до головы.
Какой бы ни был мрак, свет все равно находил путь к людям. Огоньки сигнализации мигали над головами. Владелец квартиры ушел в темноту и вернулся оттуда с маленькой свечкой.
– Ты опоздал, – сказал он. – Я – Олежка.
– Ну-ну. Сбрось туда, – Олежка показал ладонью на шкаф без дверц.
Антон открыл термосумку, достал оттуда рюкзак со своими вещами. На его место уложил скрученную в рулон курьерскую форму и парик. Он встал перед Олежкой, посмотрел на того в свете шаловливого огня. Одного роста, цвета кожи. Слабые телом от аскезы. Такой же бритый, с таким же безумным взглядом без бровей. Ни единого различия, кроме выдуманного.
– Мойся, – скомандовал Олежка – Только… погодь. Спать будешь здесь.
Из прихожей они зашли в светлую гостиную. Исцарапанный пол хранил память о мебели. Вместо нее – старенький ковер и кресло-мешок в углу. На нем валялось одеяло с полотенцем. У выхода пылилась стопка книг.
– Спи как убитый, – сказал Олежка и заперся в своей комнате.
В квартире было холодно. Антона трясло, дрожь будила вновь и вновь. Он достал из сумки куртку и накрылся ей как вторым одеялом. Когда к Антону наконец-то подкрался сон, его спугнула музыка из спальни Олежки.
Не просто так Учитель приказал Антон поселиться у Олежки. Волю к вере необходимо воспитывать в себе; без сопутствующих трудностей и наставлений он рисковал заразиться паникой масс.
Близился судный день. Им было это известно.
Обволакивающий и спокойный конец, под стать одеждам, что требовал носить их Учитель.
Чем понедельник отличался от среды, если повторялось одно и то же? Молитва, еда, молитва. Каждый день — либо открытие новых закромов душевных, либо неподвластной сердцу тоски.
Вечером Олежка вышел из дома за продуктами. У входа в магазин его остановил мужчина в форме охранника.
– Ты не узнаешь меня? – спросил он.
Олежка с неохотой разглядел его лицо. Красное и жирное, всем недовольное.
– Не может быть! — удивился Олежка. — Петр, ты ли это?
Мужчины стояли около входа и мешали покупателям. Столько приятных чувств будоражило их головы. Говорили громко, смеялись, будто бы заново учились улыбаться. Слово за слово, было решено взять бутылку водки и распить ее во дворе, подальше от полицейских глаз. Но, как назло, пошел дождь.
Тогда Олежка предложил своему старому другу пойти к нему.
– Да-да-да, не начинай, – отмахнулся он.
– Прошлое в настоящее пускаешь, - бубнил Антон.
Они уселись на кухне. Олежка обхаживал гостя, хоть и предложить было особо нечего. Так и сидели, хлестали за водкой кипяток, пока небо не почернело. С каждым стаканом Петр рос в глазах Олежки. Становился злее. Грубил, перебивал. Из прекрасного детства они перешли к воспоминаниям о тяжелой юности.
– Оставил меня! — кричал Петр. — Бросил одного. Еще и с сектантами связался!
– Я хотел жить дальше, – парировал Олежка.
– Ты перестал со мной общаться из-за них!
– Я перестал? Это ты перестал мне отвечать.
– А может я хотел, чтобы ты предлагал дальше? — надрывал глотку Петр. — Может я не знал, что мне делать и надеялся на тебя. Ты должен был прийти ко мне на помощь!
– Мне-то откуда было это знать? — равнодушно закончил Олежка.
Случилось ожидаемое – Петр набросился на Олежку. Обхватил его шею и сжимал, пока тот не начал задыхаться. Что мог дохляк-сектант поделать с разъяренной тушей. Становилось все темнее в глазах. Петр уперся коленями на руки измученного и полез к нему в самое сокровенное место.
На помощь подоспел Антон. Он схватил Петра за ухо и вмазал ему по лицу молотком. Пока Петр держался за расквашенный нос, Олежка достал из кухонного шкафчика нож и всадил его бывшему другу в бедро.
Вдвоем они дотолкали Петра до выхода. С размаху кинули его по лестнице вниз. На ступенях за ним остались грантовые капли.
– Еще раз увижу – убью! – крикнул Олежка напоследок.
Закрыв дверь, Олежка подошел к Антону и в качестве благодарности предложил спать им вместе, в его комнате, где было отопление.
На следующий день Олежка связался с Учителем. Историю про Петра он рассказывал неохотно, как провинившийся перед поркой. Говорили они долго. Антон сидел в соседней комнате, пытался не слушать.
– Учитель объяснил, зачем привел тебя сюда.
– Как?— Антон сделал круг по гостиной. Затем, не без иронии, продолжил, — Будем искать его расписание, прикупим двойника? Бомбу кинем? Еду отравим? Сами прыгнем к нему в руки? Там же подставные все вокруг…
– Да, это чушь, — подтвердил Олежка. — Мы все сделаем иначе.
Олежка вернулся с двумя набитыми авоськами. Внутри были ткани. Цветастая, узорная, приятная и жесткая на ощупь. Огромный выбор. Пуговицы, иголки, несколько коробок одних только ниток.
Они скудно позавтракали, чтобы животы не отвлекали их от мыслей. После этого Олежка вытащил из шкафа телевизор, и следующие пять часов они только и делали, что смотрели выступления президента.
Присматривались к мельчайшим деталям: походке, мимике, движениям рук, одежде, форме черепа, манере речи, сколам на зубах. По нескольку раз сектанты пересматривали, как их жертва улыбается, жмет руки коллегам и уводит нос от других.
– Вся эта болтовня про вуду, – говорил Олежка, – это все фуфло и внимания не стоит. Комок волос, ткань с его одежды – брехня. Как, блин, волос может помочь? Он оторвался от него, он теперь сам по себе. Одежда тем более. Это просто россказни тех, кто угарает по чужому нижнему белью. Самый сильный заговор — это мысли. Ты видел, наверное, как люди после расставания рвутся выбросить все, что напоминает им о партнере. Потому что эти вещи наделены мыслями о человеке, они вызывают эмоции, и это самое сильное свойство человека. Ты же обо мне знаешь ровно то, что обо мне думаешь. Ты видишь меня таким, какой я у тебя в голове. Я это восприятие, как и мир вокруг нас.
– А дальше то, что мы наделяем куклу нашим восприятием. И в итоге эта кукла и станет президентом. А что дальше, ты уже сам знаешь, — Олежка взял нож по картону и вогнал его в тумбочку, — Как-то так.
Ночами Олежка учил Антона шить. Умел он не много, но что понимал - разжевывал, как ребенку. Сидели в освещении одной настольной лампы и шили до тех пор, пока Олежка не скажет «хватит». Вниз, вверх, вниз, под нитку вверх и снова вниз. Прежде чем перейти к куклам они долго кололи себе пальцы. Привыкали ошибаться.
Прошло несколько недель, если не месяц. Президент начал сниться им по ночам. Если утром светило солнце, то тени вещей обретали знакомые черты старика, за которым уже выехала смерть.
Они стали придавать тканям человеческие формы. Тоненькие ручки, головы, аккуратные костюмы и выражения лиц. В среднем на одну куклу уходило несколько часов. Они не были мастерами, но их как никого волновало качество. Для достижения результата нельзя было отделаться тупой улыбкой и глазами крестиком.
Закончив первую куклу, Антон спросил Олежку:
– Да вот что, — Олежка взял куклу и топтал ее ногой, пока не вылетел наполнитель, а затем отрезал ей ножницами голову. Тело Антона будто приняло всю боль на себя — так ему показалось.
Они шили, не отвлекаясь на еду. Первые недели выдались плачевными. Сотня кукол – и все без толку. Они топили их в воде, резали, кидали о стены, пинали и давили, бросали под машины, сжигали.
А президент все продолжал появляться на телевидении. Здоровый. Ни царапины.
— Значит, мы не о том думаем, – решил Олежка. Посмотрим еще с ним что-нибудь. И сам не забывай, когда шьешь надо думать только о нем.
— Так почему не срабатывает-то?! — не хотел понимать Антон.
— Да потому что не о том думаем, — раздраженно повторил Олежка и схватился за иглы.
Качество кукол стало лучше, они начали напоминать людей. Отношение к ним было соответствующим. Сектанты кричали на них, винили в бедах, унижали, а только потом терзали. Многие из кукол погибали неожиданно. Одну Олежка бросил в кипящую воду, хотя до этого полчаса обсуждал с ней за чаем политическое устройство Азии.
Скоро они были вынуждены распродать содержимое квартиры и свою одежду, чтобы позволить себе еще ткани. Редкие подачки Учителя спасали от голода. Куда в квартире ни ступи – всюду лежали куклы.
Потом работа замерла из-за болезни Олежки.
Температура, слабость. Он не мог подняться, дышал с трудом. В бреду он кричал имя президента и умолял Антона вернуться к работе. Тот не мог бросить своего наставника. Пару кукол Антон продал соседям, чтобы заработать денег на лекарства для Олежки. Детям очень понравился крой, а родители не постеснялись записать номер мастера на будущее.
Когда Олежка выздоровел, он осудил поступок своего ученика. Но не было времени спорить, их ждала куда более важная цель. Они смирились с неудачами на пути.
Они приближали конец света, как умели.
– Готово! – последовал крик Олежки.
У каждого в руке было по кукле. Не обычной, а той самой. Они долго рассматривали свой труд: каждую нитку, сочетание цветов. Блеск в импровизированных глазах и сгиб ткани на щеках. Сомнения закончились.
Олежка был уверен: вот она та самая.
Антон кивал в ответ: та самая.
– Ну… – выдохнул он, – С какой начнем? Мне кажется, лучше с моей.
– Не, твоя слишком неаккуратная, – сопротивлялся Олежка. – Точно не она.
– Я не уверен, – Антон притянул за ногу куклу Олежки, – ты думаешь, сейчас он вот так валяется, ползает по своему кабинету?
– Эй, эй! – Олежка убрал руку Антону. – Ты чего? Погодь! Я тебя всему научил и по-твоему я не знаю, сработал заговор или нет? Вот, — он придавил пальцем куклу в районе седьмого позвонка, — сейчас ему очень больно. Надо добивать.
– Почему ты так уверен, что твоя та самая?
– Потому что я не сомневаюсь, — зарычал Олежка; но его тут же унес кашель — последствие болезни.
Они еще долго бодались между собой, пытаясь решить с какой куклы стоит начать.
– Ладно, – Олежка поднялся из-за стола, – давай монетку бросим.
– Хорошо, – Антон встал за ним, – только я в туалет схожу, ладно?
Олежка посмотрел на стол. Рядом лежали две куклы, окруженные ошметками ниток, узелками и режущими предметами. Почти идентичные, и лишь одна – идеальная. Сердце забилось. Медленно он провел подушечками пальцев по обрезкам ткани. Они остановились на холодном металле.
Взяв лезвие бритвы, он поднес его к своей кукле. От напряжения Олежка перестал дышать. Он сделал глубокий надрез в области подбрюшья. Ткань разошлась и будто прыщ кукла сдулась. Выкатились крупные комки наполнителя. Выдохнув, пальцы Олежки задрожали.
Он побежал в спальню, включил телевизор.
Ни одной новости о смерти президента не было. Недолго он себе внушал, что об этом не стали бы сообщать в новостях. Прошло десять минут, затем и полчаса. Ничего не изменилось. Проглотив неудачу, Олежка заметил отсутствие своего ученика. Он подошел к дверям туалета и постучал:
– Але, Антон! Ты чего там засиделся? Будем твою резать.
Он стучал, бил дверь плечом, но скорее его тело сломалось бы, чем она. Взяв с кухни нож, он снял замок. На холодном розовом полу лежал Антон, покрытый трупной белизной. Голова свисала над сиденьем унитаза. Перед смертью он держал руки у вскрытого подбрюшья, откуда стекала кровь и кишки. Олежка бросился к телу, упал перед ним на колени.
Он взял Антона за руки и сквозь стон умолял не оставлять его.
В последнюю ночь, Олежка поднял со стола куклу, сделанную Антоном. Его тело будто бы сжал воздух. Он провел пальцем по макушке и почувстовал, как что-то прикоснулось к его бритой голове.
Олежка взял с пола лезвие, то самое, что лишило жизни его ученика. Чистое, но в крови, поднес его к шее куклы.
Убирая с лица слезы, Олежка смотрел на куклу, как в зеркало.
– Прощай мир, что выносил меня, – бормотал Олежка. – Прощайте люди, обреченные на вечные страдания. Прощайте старики и дети, мужчины и женщины, все народы мира; все, что принято называть живым. Прощай жизнь, прощай несправедливость. Там, где я окажусь, давно царит закон и буду я в нем судим по всей строгости.