Утечка заметок Вора и письма Пожарного
[Портрет] Забвённое вчера Спрятавшись в тёмном переулке, он дышал прерывисто. И всё же где-то в глубине души знал: "вчера" неизбежно исчезнет, так же как и шрамы, что остались на нём.
Кричер Пирсон: Полевые заметки следствия I
Имя Кричера Пирсона впервые всплывает в переписке, связанной с передачей приюта под попечение Церкви. Так называемый «благотворитель», приближённый отца Дьюка, отнюдь не пребывал в неведении относительно истинных целей превращения приюта. Однако Пирсон был не тщеславным торговцем и не праздным аристократом — за его внешним образом скрывалась история, полная тайн и недомолвок.
Официальные архивы слабо освещают происхождение Кричера Пирсона, но арестные журналы, датированные его последними днями на Уайт-Сэнд-стрит, рисуют гораздо мрачнее полотно. До своего бесшумного исчезновения Пирсон успел побывать в тюрьме. Глубокое изучение полицейских архивов Плимута выявило его давнюю связь с криминальным миром. Почти десятилетие он обитал на грани закона, снова и снова попадал за решётку — за воровство, за шантаж. Что же случилось? Какой поворот судьбы заставил его исчезнуть и начать новую жизнь в другом месте? Его личное дело в полиции содержало зловещие пометки: эгоистичен, склонен к крайностям, лжив — качества, возможно, порождённые нищетой и закалённые в подворотнях общества.
Моё расследование привело меня в Плимут — портовый город, кипящий переменами, спорами и торговлей. На улицах суетились щеголеватые купцы, измотанные рабочие и пьяницы. Но мой путь лежал дальше — в трущобы, где обветшавшие кирпичи и перекошенные балки скрывали целый мир. Здесь, где каждый день — борьба за выживание, за «интервью» часто просили плату. Но плата открывала рты: люди делились сведениями охотно, особенно с бродячим журналистом.
Утро шло на убыль, и находок было немного — пока я не услышала странную речёвку, доносившуюся из узкого переулка. Сначала я приняла её за детский стишок, но вскоре поняла: это была ритмическая считалка, возможно, своеобразный «код» уличных банд. Я слышала о таких подростках и их подозрительных досье. Судя по всему, Пирсон знал эти улицы задолго до своих дней на Уайт-Сэнд-стрит. Быть может, и сам когда-то был одним из них?
(... Один взмах — пьяница свет прячет, уголь гремит — и телега мчится. Два взмаха — старик спешно пятится, спотыкается, штанина рвётся. Три — и часы в кармане, как клад, он кашляет, хвастается, плачет: «Сэр, мэм, прошу вас, помогите — мать моя кашляет, крысы грызут!» Четыре — колокол час отбивает, камень со свистом в стену летит... ...)
Главарь шайки, парень по имени Ханс, был закалён улицей, лицо его обожжено солнцем. Услышав моё имя и вопрос о Пирсоне, он махнул остальным замолчать и назвал цену — сорок шиллингов, всё, что у меня оставалось.
— Мисс, вам повезло. Из всех, кто тут, я знал Кричера Пирсона лучше всех. Говорят, он сделал себе имя языком — серебряным, как у купца.
— Он всегда был таким. Мог уговорить кого угодно. То, что вы слышали — сказки. Сейчас такие фокусы не прокатывают.
С монетами, надёжно спрятанными в кармане, Ханс пообещал: его рассказ и экскурсия по бывшему дому Пирсона того стоят. Даже добавил — то ли в шутку, то ли всерьёз — что плата включает и "защиту".
Именно от Ханса я узнала самые яркие подробности о юных годах Пирсона. Затёртая фотография, которой он дорожил, как реликвией, запечатлела юного Кричера рядом с самим Хансом на благотворительном празднике монастыря.
После нашей беседы мне удалось составить более цельное представление о прошлом Кричера Пирсона. Та самая речёвка — с трюками и обманами — проливала свет на его воспитание. Он родился в крайней нищете, рано осиротел — оба родителя скончались от чахотки. Его первая кража, в отличие от стишка, закончилась провалом: его поймали и избили почти до смерти. Его не пощадили — его испугались. Окровавленного мальчика бросили, и когда он очнулся, последние монеты уже перекочевали в чужие руки.
Каждая схватка со смертью становилась уроком. Он учился ослеплять стражей блеском, притворяться больным, прятать шантажные записки под подушками, читать судьбу по обуви.
Ханс вспоминал, что Пирсон не был ни самым сильным, ни самым ловким — но соображал быстрее других. Он добивался своего. Был безжалостен, когда нужно. Даже если выглядел как больной, за ним шли. Он умел заставить слушать. А когда понял, как сбывать краденое быстрее — всё стало проще и безопаснее.
Но были и моменты щедрости. После одного удачного дела Пирсон устроил пир: наваристый суп и тёплый хлеб. Ханс щеголял в новых кожаных ботинках и впервые ловил взгляды зависти — и гордости, не стыда.
— Хотите знать, как мы думаем? — усмехнулся Ханс. — Если за пару пинков от Пирсона получаешь еду и немного ума, лучше так, чем помереть под сапогом копа. Вы знаете, каково это — когда голод сжимает горло?
— Не вздумайте жалеть нас. Эти важные господа с газетами и обедами, рассуждающие о достоинстве... Тошнит от них.
Кричер нас держал. А потом — исчез. Просто исчез. Но стишки? Остались. До сих пор звучат.
У бывшего дома Пирсона — ветхой халупы у монастыря — Ханс замолчал. Он передал мне ещё одну фотографию: они оба, много лет назад, с буханками белого хлеба и натянутыми улыбками.
— Видите? Мы не благодарили тех "благодетелей", — тихо произнёс Ханс. — Пирсон их ненавидел. Может, в тот день он пытался сыграть героя.
— Это не было благородством. Это было унижением. Он спас одну барышню с цветами, а в итоге — его же и обвинили. Богатые не пытались нас обмануть. Мы были слишком ничтожны, чтобы тратить на нас силы. Забавно — если бы кто-то сказал о Пирсоне доброе слово, она бы покраснела.
Возможно, именно это внутреннее различие сделало Пирсона жёстким, породило в нём отвращение к богатым. Я произнесла в ответ несколько слов. Ханс усмехнулся горько:
— А если бы он родился в хорошем доме, с титулом и богатством... назвали бы вы его «одним из хороших»?
Внутри лачуги, где когда-то спал Кричер, я нашла обрывки монастырской брошюры. По словам Ханса, раньше Пирсон читал её вслух — тренировался в милосердии и сострадании, оттачивал речь, избавлялся от заикания, копируя манеру тех, кто был «выше». Но к моменту отъезда страницы были изрезаны, слова — зачёркнуты.
Похоже, к тому времени Кричер Пирсон уже нашёл своё призвание. Он не доверял протянутой руке милосердия — но научился строить собственную лестницу. И подниматься по ней.
[Портрет] Пожарный - Гороскоп Традиционная награда на 1-й День Персонажа
Дорогой Бернд,
Как и договаривались, я переписал экспериментальные данные за этот месяц на отдельный лист и приложил его к письму. Я могу лишь надеяться, что эти загадочные результаты, которые продолжают ставить меня в тупик, помогут тебе пролить на них хоть какой-то свет.
Переезд почти не повлиял на нашу работу. Проводить эксперименты здесь, в Англии, ничем не отличается от дней в Берлине или Йене — день за днём, нагрев, горение, реакции… и лишь неразборчивые цифры в лабораторном журнале к вечеру. Иногда, глядя, как пламя колышется в стеклянной колбе, я чувствую себя глупцом, затерянным в лабиринте, надеющимся — напрасно — на милость небес за всё потраченное время. Но мы с тобой знаем: истина не идёт на компромиссы и уж точно не щадит.
С той самой зимней ночи в Берлине я смирился со своей обыденностью. Исследования стали просто ремеслом, за которое я зарабатываю на жизнь. А ведь в жизни есть вещи куда более достойные любви и внимания. Позволь мне, друг, поделиться с тобой несколькими историями вне стен лаборатории — они куда приятнее любых таблиц.
Ты ворчал в прошлом письме, что я слишком много пишу о жене. Ну что ж, на сей раз остаток строки я посвящу сыну.
Флориан — удивительно чуткий ребёнок, полный яркого, по-детски чистого любопытства. Он может часами сидеть у клумбы, наблюдая, как подсолнух поворачивает лицо к солнцу. Когда Анита спросила, хочет ли он сорвать цветок на память, он лишь наклонился, вдохнул аромат и сказал: «Так он всегда будет со мной — в дыхании и в памяти».
Я остолбенел от его мудрости. В тот вечер, когда Флориан уснул, мы с Анитой сидели при свечах, погружённые в размышления. Быть родителями впервые — значит постоянно задаваться вопросом, правильно ли мы его воспитываем. Уже сейчас в нём проявляется особый характер: он открыт, искренен, не боится выражать чувства. Его привязанность очевидна, и мы всё чаще осознаём, как сильно наши слова и поступки влияют на его восприятие мира.
Признаюсь, мне было неловко. Когда Флориан спросил, чем я занимаюсь, я почувствовал смущение — работа моя довольно прозаична. Великих открытий за мной нет, а от былых теорий осталась лишь пыль, вытесненная новыми данными. Возможно, это тщеславие, но мне хочется выглядеть значимым в глазах сына. Вместо объяснений уравнений я показал ему несколько простых опытов с горением. Яркие, горячие, непредсказуемые — я надеялся, что пламя скажет за меня то, на что не хватает слов.
Флориан был заворожён. Я сразу дал понять — и ему, и себе, — мы с Анитой не ждём, что он пойдёт по нашему пути. Мы сами не раз оступались. Но я пообещал ему, что на ночь буду рассказывать сказки не о драконах, а о пламени — о том, как оно изменило цивилизацию, неся свет и разрушение. В отличие от ураганов или молний, огню нужно топливо. Его горение — это всегда акт потребления. Дар, полученный нами, изначально был опасным.
Иногда Флориан слишком проницателен. Даже когда мы сдерживаем раздражение от неудачного эксперимента, он замечает и пытается нас утешить по-своему. Это редкость, правда? Такая эмоциональная чуткость. Я вспоминаю детей, выросших в семьях, где ценят успех, но игнорируют чувства. Они учатся быть удобными, ищут признание, чтобы чувствовать себя в безопасности.
Мы с Анитой стараемся дать ему всё, что в наших силах. Скромно, может быть, но спокойно, стабильно, без осуждения. Такое мы пообещали друг другу задолго до его рождения. Пока что он остаётся собой, не теряется в чужих ожиданиях. Он упрям и решителен — и мы решили воспринимать это как дар, пока он не обжигается.
Наблюдать, как растёт ребёнок, куда увлекательнее, чем смотреть на графики. Куда он направит свои силы, своё любопытство? Даже если он выберет теологию — почему бы и нет? Да, Бернд, не хмурься. Я говорил с ним об этом. Признай — в моменты отчаяния вера в нечто большее может приносить умиротворение. Мы с Анитой хотим научить его: роза цветёт не ради славы, а мы живём не ради вечности. Нам достаточно жить свободно — и с улыбкой.
…
Но возвращаясь к нашим делам, друг мой: работа должна продолжаться. В следующем месяце я планирую встретиться с учёными в этом регионе. География и правда тормозит обмен знаниями и культурами. До сих пор вспоминаю тот эксперимент, сорванный далёкой восточной тундрой… Если повезёт, местные коллеги подскажут нечто новое…
(Оставшиеся страницы обуглены. Почерк едва различим.)