Утечка заметок на 6-й День Персонажа Докторши
[Портрет] Момент очищения
Возможно, когда-то она верила, что правила создаются для установления порядка, а не всегда для достижения наилучшего результата.
Во время расследования психиатрической лечебницы на Уайт-Сэнд-стрит я получила список медицинских работников, лечивших там детей. Один доктор особенно привлёк моё внимание — докторша Лидия Джонс. Её участие в незаконных медицинских процедурах вызвало у меня любопытство, заставившее углубиться в изучение её жизни и характера.
Лидия Джонс
Сначала я начала собирать фотографии докторши Лидии Джонс. Меня поразило, что на всех снимках — даже на официальных — в её выражении читались печаль или подавленность. Журналисты часто недооценивают важность мимики, уделяя больше внимания письменным свидетельствам. Однако я поняла, что эти тонкие эмоциональные нюансы могут многое рассказать о её истинной сущности. Хотя это были незначительные детали, они подтолкнули меня к дальнейшему расследованию. Однако их было недостаточно, чтобы сразу отвергнуть сложившийся в обществе образ Лидии Джонс.
По мере того как моё расследование продолжалось, я всё больше убеждалась, что образ доктора Джонс как хладнокровной преступницы, изображённый на её ориентировке, вводил в заблуждение. Она вовсе не была бессердечной — напротив, её что-то мучило, что-то, что терзало её эмоции до самого конца. Этот вывод привёл меня к более сочувственному, пусть и несколько наивному предположению: у Лидии действительно могли быть «руки в крови», но она никогда не была равнодушной. Слова «сострадание» и «спасение», которыми некоторые описывали её, внушали мне странное облегчение — почти грусть.
Во время перерыва в изучении истории Уайт-Сэнд-стрит я решила узнать больше о прошлом Лидии Джонс. На тот момент здание по адресу Уайт-Сэнд-стрит, 117, где когда-то находилась её клиника, стояло заброшенным. Окна были покрыты толстым слоем пыли, а вывеска КЛИНИКА ЛИДИИ ДЖОНС была исцарапана, испещрена следами запустения и враждебности. Было очевидно, что страх и ненависть окутали это место — никто не решался занять здание, принадлежавшее человеку, которого общество заклеймило.
Я провела часы в клинике, разбирая завалы мусора в надежде найти что-то полезное. Это привлекло внимание местных жителей. Когда я объяснила свою цель, некоторые охотно поделились своими воспоминаниями. Они утверждали, что всегда замечали в докторе Джонс признаки зла. Кто-то говорил, что она испытывала отвращение при лечении бедняков, кто-то — что она маниакально мыла руки после смены профиля работы клиники. Однако были и те, кто смотрел на мои поиски с жалостью, словно я пыталась найти золото в груде гниющих отходов.
Со временем толпа разошлась, но одна девушка осталась. Она не участвовала в общем обсуждении, а просто наблюдала за мной с лёгкой настороженностью.
(«Я должна… Я должна убедиться, что вы ничего не портите в клинике.»)
Хрупкая, худощавая девочка немного повысила голос, стараясь звучать официально, словно собиралась договориться с незнакомцем. Она была одета слишком легко для ранней весны, а на открытых участках кожи виднелись старые шрамы. Я поняла: её семья жила в бедности. Тогда мне пришло в голову, что, возможно, с момента появления имени Лидии Джонс на ориентировке, эта девочка стала первым человеком, кто добровольно встал на её сторону, защищая и её репутацию, и клинику.
Когда я поделилась своими наблюдениями о докторе Джонс, девочка внимательно посмотрела на меня, словно оценивая. Когда её подозрения, казалось, улеглись, она назвала себя Мией и пригласила меня присесть в углу.
Нервничая, она объяснила, что у неё мало времени, так как её ждут дела по дому, но она хочет помочь.
(«Лидия — мой друг. Я не верю в то, что о ней говорят. Никто не относился ко мне лучше. Я жду её возвращения. Я не хочу, чтобы эту клинику разрушили эти ублюдки», — сказала она, её голос дрожал от эмоций.)
(«Вы журналистка. Вы можете доказать её невиновность? Может быть, тогда она вернётся.»)
Из рассказа Мии я узнала, что первыми пациентами клиники были такие же, как она — люди, испытывавшие финансовые трудности. Я была удивлена, узнав, что пациент, которого Лидия якобы презирала, был опекуном самой Мии. Доктору Джонс приходилось принимать сложные решения, и её работа была куда более многогранной, чем присяга Гиппократа, которой она когда-то следовала.
Физические болезни можно вылечить техникой, но с душевными недугами всё обстояло иначе. Я попыталась представить ситуацию глазами Лидии: пациент, которого она, возможно, хорошо знала, пришёл к ней за помощью, но вместо благодарности начал кричать и проклинать её. Всё это время она, вероятно, думала о том, как он мог жестоко убить любимого голубя ребёнка лишь для того, чтобы утвердить свою власть.
Лидия никогда не скрывала своих эмоций — ни радости, ни надежды, ни гнева, ни отвращения.
(«Лидия сказала мне, что рана моего отца сложная, поэтому она долго не заживала. Он ходил по разным клиникам… слишком многим. Я думала, ему было больно, ведь Лидия всегда просила меня ждать за дверью, пока внутри я слышала его хрип и ругательства.»)
(«Тогда отец стал слабее… но больше никогда… Нет, неважно. Я хотела сказать, что он постепенно поправился.»)
(«Лидия — хороший человек. Она понимает чужую боль. Я всегда это знала.»)
В медицинских записях значилось, что отец Мии действительно выздоровел. Однако метод лечения казался странным — медленным, почти мучительным, будто отражавшим внутренний конфликт самой Лидии.
Позже Мия тайком передала мне серию писем, найденных в клинике перед её закрытием. Когда она их вручала, в её глазах всё ещё горел свет надежды.
Одним из отправителей был врач, о котором я слышала — печально известный «доктор смерти», путешествующий по городам и убивающий пациентов. Этот человек учился в той же медицинской школе, что и Лидия Джонс.
(«Есть одна черта, которая нас объединяет, — писалось в письме, — это склонность переступать границы морали, когда нами движет сильная страсть… Но ты не сможешь быть счастливой. Ты не можешь выбрать сторону: ты колеблешься, упрямо цепляясь за всё сразу. Однажды ты сломаешься. И когда это случится, как ты думаешь, кто подберёт твои осколки?»)
Переписка прервалась на этом письме. Я не могу с уверенностью сказать, стало ли оно переломным моментом для Лидии, но знаю наверняка — после него её страдания только усилились.
В конце я спросила Мию:
«Ты хотела, чтобы я доказала невиновность Лидии Джонс, но что, если я скажу тебе, что она действительно сделала всё, в чём её обвиняют?»
Ребёнок замолчал. Долго думала. Но не ответила.
В её глазах — или, возможно, я знала это с самого начала — уже не было наивности.
Но в её сердце — как и в сердцах многих — Лидия Джонс оставалась невиновной.
[Портрет] Проблеск света
В глубинах отчаянной тьмы то, что удерживало его в живых, нисходило не с небес, а поднималось прямо из самой бездны.
Моё первое крупное расследование после возвращения в Великобританию было посвящено системной коррупции, поражавшей исполнение Закона о проверке угольных шахт, и гуманитарным катастрофам, вызванным незаконной добычей угля. Ирония заключалась в том, что ключевую информацию мне предоставили не инспекторы из Министерства внутренних дел, а полиция. Данные, которые я получила, рисовали ужасающую картину — не только обширной подпольной империи нелегального богатства, но и невыразимых страданий, которые она породила.
Расследование началось не гладко. Шахтёры, находившиеся на самом дне трудовой цепи, изначально не хотели говорить со мной. Их молчание было вызвано страхом, недоверием и, возможно, другими причинами, которые я могла только предполагать. Даже финансовые предложения за информацию не помогали — источники, которых я находил таким способом, было трудно проверить. Лишь благодаря мистеру Бейнсу, коллеге-расследователю, ситуация начала меняться.
Мистер Бейнс не только поделился своими выводами, но и привёл меня на окраину города — в «Приют мира». Этот приют, управляемый благотворительной организацией, связанной с Лейбористской партией, официально предназначался для ухода за пациентами, страдающими респираторными заболеваниями, такими как пневмокониоз, вызванный вдыханием угольной пыли.
— Здесь высокие чины устраивают свои показательные выступления, — с цинизмом заметил мистер Бейнс.
Продолжая расследование, я изучила журнал посещений приюта. Слова Бейнса подтвердились. В предвыборные годы, особенно перед голосованием, приют был заполнен высокопоставленными посетителями и кипел деятельностью. В остальное время здесь царила зловещая тишина, нарушаемая лишь жалобами изнемождённого персонала и стонами пациентов — тревожное безмолвие, словно отражение шагов самой смерти.
Одно имя сразу же привлекло моё внимание в журнале посещений: Нортон Кэмпбелл. За три года его имя появлялось в записях почти сотню раз.
— Кто такой Нортон Кэмпбелл? — спросила я у служащего, листая пыльные бумаги. За доступ к этим записям я заплатила ему щедрое вознаграждение.
Служащий нетерпеливо указал на последнюю запись о посещении Кэмпбелла.
— Не знаю. Я пришёл сюда работать уже после него, — пробормотал он.
Я положила ему в руку ещё два пенса, и его отношение мгновенно изменилось. Лицо его просветлело, он жестом указал на тускло освещённый коридор.
— Спроси Старого Колина, — сказал он. — Он здесь давно.
— Ах... этот молодой человек, — пробормотал Колин, пожирая хлеб, который я ему принесла. Он отказался от денег, требуя свежий хлеб вместо них. — Я никогда не покину это место, так зачем мне деньги?
— Этот парень раньше приносил такой же хлеб тому старому дураку. У меня слюнки текли. — Он сплюнул крошку. — Сам ел заплесневелые сухари, но каждую неделю приносил старику свежий хлеб. А перед смертью этот старый дурак проклял его, назвал вором и пожелал ему ужасной смерти!
— Да что можно украсть у старика? — неожиданно вмешался голос из угла. Говоривший выглядел молодым, но его голос звучал слабо, почти шёпотом по сравнению с грубым тоном Колина. — Его тело пролежало в подворотне пять дней! Пока не пришёл гробовщик, я всё обыскал — ни гроша не нашёл.
«Стариком» был Бенни Железное Долото, шахтёр, состояние которого ухудшалось с годами.
Имя Нортона Кэмпбелла постоянно появлялось в записях приюта. В первый год он приходил как волонтёр. На второй год его визиты стали сосредоточены исключительно на Бенни. В самые активные периоды Кэмпбелл навещал его по три-четыре раза в неделю. Но за последние полгода частота визитов резко снизилась — до одного раза в месяц, а затем и вовсе прекратилась.
— Я его тоже видел, — внезапно поманил меня молодой человек. Он протянул руку.
— Не верь ему! — крикнул Колин. — Он до сих пор спит в постели Бенни! Он даже не видел того парня — откуда он вообще знает, о ком речь?
— Заткнись! — внезапно огрызнулся юноша, приподнял заплесневелую подушку и достал два медных пенса. — Гляди, моё первое золото! — сказал он.
— Откуда они у тебя? — спросила я.
Он потёр пальцы, и я передала ему ещё два пенса. Только после этого он заговорил тише:
— Когда я только попал сюда, пошёл в подворотню осмотреть тело Бенни. И наткнулся на того, о ком вы говорите. Он долго стоял возле смердящего трупа. Вид у него был ужасный — совсем не такой, как у родственников, когда умирает близкий человек… — Он кивнул на Колина, потом на себя. — Он выглядел так же, как мы.
— Как ты узнал, что это был именно он? — спросила я с недоверием.
Юноша внезапно рассмеялся — его смех был хриплым, словно рваные меха кузнечного горна.
— Скажи мне, если бы он не знал старика, зачем бы он положил эти монеты ему на веки?
Он протянул мне два медных пенса, и только тогда я поняла — это были не британские фунты и не французские франки, а две медные монеты из далёкой страны — 1 пара*.
- — валюта, которую используют/ывали в Турции, Крымском ханстве, Югославии, Египте, Сербии и Черногории.