Непокорившиеся Глава 14
Глава 14
Когда заключенных, тех, кто еще мог стоять, через несколько дней выгнали из вагонов, вокруг была Львовская область. В 42 году нацисты считали эти места своим глубоким тылом и вывозили сюда заключенных даже из Франции.
Оля и Люсьена попали в маленький концлагерь. Он даже не имел собственного названия. В немецкой документации он обозначался под цифро-буквенным кодом. Но история его была страшной. Страшной своей обычностью среди других концлагерей. Когда партию узников, в которой были Оля и Люсьена пригнали в лагерь, их как всегда и везде встретили поголовным избиением.
Это вам посвящение! Бегом! Стой! Кругом! Лечь! Встать! Лечь! Встать! Вперед! Гусиным шагом! Рыбьим шагом! Получай! Получай! Получай!
Оказалось, что идти «гусиным шагом» – это идти на корточках, вытянув руки вперед, а «рыбьим» – ползти на животе, заложив руки за спину. По сравнению с другими концлагерями, этот был совсем маленьким лагерем. В нем вместо бараков были землянки – их вырывали зимой, голыми руками военнопленные, чтобы хоть как-то скрыться от холода. Землянки тянулись в два ряда: обычные, женская, бригадирская, «жидовская», «больничная». В них тянулись ряды двухэтажных нар, пол был земляной, в каждой землянке была плита и одна лампочка.
Каждый день в половине шестого утра били ломом в рельс. Узники за полторы минуты выбегали на аппельплац. Здесь их строили, ровняли, пересчитывали, как всегда при этом нещадно избивая.
Потом раздавалась команда: «С песней шагом марш!».
Именно так. Без песни здесь и шагу не делали. Комендант этого концлагеря был страстным меломаном и по его приказу был создан целый женский оркестр.
Провожая рабочие колонны, музыкантши были обязаны играть музыку французского канкана, а встречая – марш из оперы «Аида». Конвойными здесь были не только немцы, но и украинцы в чёрной форме.
Они требовали петь: «Распрягайте хлопцы коней», «Соловей, соловей, пташечка», «Ой ты Галю, Галю молодая», но больше всего любили «Дуня я, Дуня я, Дуня ягодка моя». Один из бригадиров выкрикивал похабные слова, все подхватывали. Однажды Оля, озлобившись, затянула: «Расцветали яблони и груши…»
многие узники тоже запели. Конвойные сначала опешили, а потом набросились, избивая всех подряд. Несмотря на сыпавшийся на людей град ударов, на всю округу гремело:
–…. и бойцу на дальнем пограничье, от Катюши передай привет. Пусть он вспомнит девушку простую, пусть услышит, как она поет. Пусть он землю бережет родную, а любовь Катюшу сбережет !
Итак, после утреннего построения людей разводили на работы. Вот, что это были за работы:
- Обитателей штрафной - «жидовской» землянки заставляли насыпать землю на носилки и бегом относить далеко в другое место. Бежать приходилось между двумя рядами немцев и полицаев, избивающих палками и дубинками всех пробегающих мимо. Палачи строго следили, что бы земли на носилки накладывалось столько, что бы можно было едва поднять. Упавших добивали. Поэтому люди бегали из последних сил, и падали, лишь теряя сознание. Беготня продолжалась весь день. Палачи уставали, сменялись, а узники продолжали так и бегать. На следующий день перенесенную землю таким же образом перетаскивали обратно, туда, откуда взяли. Так и бегали эти несчастные, сегодня туда, завтра – обратно. Смысл этой работы был только один, быстрее загнать людей в могилу. Загнать обязательно с мучениями.
- Разбирали обломки казарм советской воинской части, расположенной тут до войны. Они были в 5 километрах от лагеря. Комендант решил, что они портят ему прекрасный вид из окна.
- Чтобы вся территория вокруг лагеря хорошо просматривалась и простреливалась, вокруг вырубалась вся растительность. Эти работы ничем не отличались от «поля смерти». Немцы чувствовали себя спокойнее, когда вокруг все было пусто и голо.
- Примерно раз в две недели человек двести угоняли на отдаленный пустырь, где возводились непонятные сооружения. Строительство велось под большим секретом – ушедшие туда, назад не возвращались. Лишь после войны выяснилось, что там строился завод по выработке мыла из людей. Но достроить его немцы так и не смогли.
- Небольшая группа мастеровых: слесари, столяры, портные и т.д. обслуживали конвойных и исполняли различные работы по лагерю. Это были легкие работы. Попасть на них было большой удачей.
- Были «выводные» бригады, которые ремонтировали дороги, чинили сожженный партизанами мост.
- Женщин использовали вместо лошадей. Их запрягали в телегу, и они возили тяжести и вывозили из лагеря нечистоты.
Комендантом лагеря был Герхард фон Ридер – штурбанфюрер лет 50. Он всегда появлялся с немецкой овчаркой Рекс, натренированной рвать человеческое мясо, сзади шел переводчик Франц из фольксдойче. У Ридера были заместители: оберштурмфюрер Фогель – законченный садист и унтерштурмфюрер «Вили» (его фамилии никто из заключенных не знал). Далее шла администрация из самих заключенных. Выделялся из них поляк Стась – любимец и правая рука Ридера. Его боялись больше эсэсовцев, знали, что он им предложит, то и будет. Еще ниже шли сотники и бригадиры. У женщин ей была красивая любовница Стася, не уступавшая ему в садизме.
После работы все узники, с песнями, выстраивались на аппельплаце в виде буквы «П».
Провинности
Начиналось самое главное – разбор накопившихся за день провинностей. Все знали, если была попытка побега – расстреляют всю бригаду. Если у Ридера сегодня плохое настроение – расстреляют каждого десятого (или пятого). Все со страхом смотрели на появившихся офицеров. Будет сегодня «концерт» или нет. Ридер выходил на середину, нарочно выдерживал паузу, и объявлял, что вот де сегодня будет расстрелян каждый (тут опять была пауза) пятый. У стоявших справа, начиналась дикая борьба и драка: каждый видел, какой он по счету. Фогель начинал отсчет, и если выпадало «фюнф», то просить, умолять было бесполезно. Несчастного выдергивали из строя, и если он упирался и кричал, то Фогель пристреливал его на месте и продолжал счет дальше.
Ни в коем случае нельзя было смотреть ему в глаза, за это он убивал без всякого счета.
Потом смертников ставили на колени в центре плаца. Палачи обходили их и аккуратно укладывали каждого пулей в затылок.
Потом заключенные с песнями обходили круг по плацу и расходились по землянкам.
Иногда по утрам Ридер развлекался в одиночку. Он выходил на балкон своего дома со снайперской винтовкой и убивал несколько человек, совершенно непонятно было по каким причинам он выбирал свои жертвы - это могли быть и мужчина и женщина и старик и ребёнок. При этом он очень следил за своим здоровьем и (Оля сама это видела), тут же врач проверял его состояние.
Однажды забили в рельс среди дня. Приведя арбайткоманды в лагерь, эсэсовцы объявили, что сейчас будут расстреляны местные партизаны. В центре плаца на коленях, со связанными за спиной руками, стояли тридцать незнакомцев. За ними в ряд встали какие-то незнакомые полицаи. Вдруг один из них закричал: «Не буду!». Оказалось, что перед ним родной брат. К нему подбежали эсэсовцы, ударили несколько раз по лицу, а потом направили на него автоматы и сказали: «Стреляй, а то сам рядом с ним встанешь!». Полицай побелел как полотно, с него градом тек пот, рука тряслась, как в лихорадке. Ему было лет 18, брату лет 25. Полицай все же выстрелил и сразу упал в обморок, его унесли. Всех приговоренных, расстреливали разрывными пулями - мозги летели прямо в лица стоявшим в строю.
За мелкие провинности назначалась порка на «кобыле» – сооружении похожем на «козлы» для распиливания бревен. Получить 200 палок означало верную смерть. Их можно было получить за что угодно: за «недостаточную» старательность, за косой взгляд, за то, что не снял шапку перед паршивым бригадиром. Когда в «больничной» землянке накапливалось слишком много больных, их выгоняли, укладывали на землю и убивали. А «зарядка» даже за наказание не считалась, это было сплошь и рядом. «Лечь, встать! Лечь, встать! Рыбьим шагом!»
На завтрак узникам давали 125 грамм эрзац хлеба и стакан древесного кофе, вернее остывшей мутной воды. В обед была баланда. Из-за проволоки местным женщинам иногда удавалось перебросить картошку, свеклу или морковь, хотя в них за это стреляли. Среди полицаев было несколько человек согласных за самогон тайком передать заключенным мешочек зерна. Вечером специальные дежурные обходили заграждения (под напряжением 2200 вольт) и длинными палками доставали с проволоки погибших воробьев, ворон, галок, кошек, собак, один раз попался даже заяц. С немецкой помойки иногда удавалось добыть картофельных очисток. Из всего этого готовился «ужин». Вовсю шла торговля - кусок кошки менялся на горсть пшена. Наступал следующий день, и все повторялось.
Всё это подруги видели своими глазами и испытали на себе: работали надрываясь из последних сил, не раз были избиты, пели песни, стояли под счетом Фогеля, но роковая цифра для них всё никак не выпадала.
И вот в один из дней всех погнали в лагерь среди дня. Думали опять расстрел, но нет. На плац уже были вынесены столы. На них положили ведомости, картотеки. Очередь быстро продвигалась.
Фогель командовал: «Линкс! Райт! Линкс! Линкс!...». Оля и Люсьена попали в третью группу в пятьдесят человек. Их погнали к выходу, и тут у Оли внутри все похолодело от ужаса. Конец! В воротах стоял большой, черный фургон с красным крестом на борту. Все знали, что это за «скорая помощь» - это был «газенваген», машина душегубка.
Узников загнали внутрь, напрессовав как селедок в бочку, и машина тронулась. Все уже попрощались с жизнью. Оля с Люсьеной ждали момента, когда будет пущен газ, чтобы успеть обняться. Но время шло, а газ до сих пор не пускали. Странно, немцы большие экономы, что же они так далеко возят, бензин тратят. Езда продолжалась часа полтора. Наконец, машина остановилась, дверь распахнулась и раздалась команда: «Выходи». Щурясь от яркого солнца, после непроглядной темени кузова, люди быстро спрыгивали на землю, торопясь покинуть этот страшный фургон. Самому выйти из кузова газенвагена, после этого невольно поверишь в чудеса.
Поняв, что смерть опять прошла мимо, узники огляделись. Они находились на поле, оцепленном эсэсовцами. Недалеко находилось старинное кладбище, а за ним тянулись дома какого-то города. Разглядев католический костел, люди удивились – не Львов ли это? Но это был другой город. Заключенным велели взять лопаты. Немцы долго водили их по полю, (оно было каким-то странным – всё в буграх), наконец, указали: «Копайте здесь!». Рыли долго, не торопясь. Не свою ли могилу роем? Не волнуйтесь, если бы хотели убить, не везли бы так далеко. За день выкопали огромную яму (из нее потом сделали землянку для себя). Немцы все время следили, не докопались ли до чего. Но ничего не нашли.
На следующий день опять погнали копать. Высокий, стройный, элегантный офицер бегал по полю и истерично орал: «Здесь! Здесь! Здесь!». Вчера его не было, он только прислал план, но здешние немцы в нем не разобрались. Стали копать там, где он показал. Через два метра показалось несколько трупов.
Это оказался огромный, длинный и глубокий овраг. Его склоны были так круты и обрывисты, иногда почти отвесны, что, стоя на его дне, казалось, что ты стоишь на дне ущелья. Это был знаменитый ЯР. Место казней. Он тянулся на несколько километров, и весь битком оказался забит трупами. Рядом с Олей и Люсьеной оказалась молодая еврейка Соня. Она рассказала, как заполнялся этот яр.
Немцы ворвались сюда на третий день войны. Жители даже не успели ничего понять, как оказались в оккупации. Советская власть установилась здесь всего полтора года назад, так что особой трагедии местные жители не почувствовали. К новой власти внимательно приглядывались. Немцы вели себя корректно. Когда соседи захватили квартиру эвакуированной еврейской семьи, родственники пожаловались в комендатуру, и комендант лично проследил, чтобы жилье освободили. Ходили перед войной слухи, что немцы не любят евреев, но никто не мог предположить, до какой степени простиралась эта «не любовь». Прошло несколько дней, люди успокоились и вот тогда на всех углах и заборах появились такие объявления.
Мои родители жили на другой улице. Отцу было 52 года, матери 47. Никто еще не думал о плохом. Перед войной пропаганда говорила, что немцы плохие. Но после 39 года официально были запрещены все «враждебные высказывания по отношению к Германии». Люди удивлялись, почему они должны куда-то ехать, и почему именно евреи? Но никому не могло прийти в голову, что можно вот так, ни за что, убить тысячи людей, не сделавшей никому ничего плохого. Убить женщин, убить стариков, убить детей, вплоть до грудных младенцев. Убить только за то, что у них такого цвета волосы, такой разрез глаз, такая форма носа. Они были людьми и думали, что имеют дело тоже с людьми. Никаких партизан и подпольщиков еще не было и в помине, они появились в ответ на этот «новый порядок».
Прочитав приказ, я пришла к родителям. Дома у них я застала местного раввина и соседку тётю Полю с двумя дочерями и тремя внуками. Я знала их всех с детства. Никогда не забуду её слова.
Хотите, чтобы нас расстреляли?! Чего нам бежать, чего прятаться? Мы же не преступники какие-нибудь! Я старый человек, всю жизнь прожила, и мухи не обидела. За что меня обижать, кому я, старуха нужна? Тоже самое и мои девочки. Кто против них может что-нибудь иметь? Они тихие, скромные, с людьми живут хорошо. Кто их станет обижать и за что? Зачем нам скрываться? Не нас одних отправляют, а тысячи евреев. Где все будут, там и мы, а прятаться, как беглые преступники мы не станем.
Её дочери, как и я, чувствовали какую-то смутную тревогу. Они убеждали мать остаться, но та стала плакать, что она больная, старая, и никогда не думала, что дочери, на которых она всю жизнь положила, могут бросить её на старости лет. Раввин же всё бубнил, что без воли божьей и волос не упадёт с головы человеческой, что всякая власть от бога, что война и немцы, это божья кара за грехи наши, а божью кару надо принимать со смирением в душе, не ропща и не противясь божьему промыслу. И вообще мы все должны продемонстрировать немцам своё единство и единодушие. Долго мы так спорили, но они нас всё-таки переубедили. Я носила русскую фамилию, на еврейку была непохожа, и куда-то уезжать отказалась наотрез. Решили, что я останусь, а родители поедут, я их только провожу. Рано утром мы собрались и пошли по улице, шло уже много людей и чем дальше, тем больше вливалось в общий поток жителей следующих домов, из близлежащих улочек.
Скоро толпа запрудила всю улицу. Было похоже на первомайскую демонстрацию, только не было флагов, оркестров, торжества. Многие спешили, чтобы раньше оказаться у поезда и занять места. С плачущими детьми, стариками, больными, переругиваясь, выползало из домов все еврейское население. Куда ни посмотри, везде виднелись перехваченные веревками узлы, заплатанные кошелки, ободранные фанерные чемоданы. Когда вокруг идет нормальная жизнь, старики, больные, калеки сидят по домам и их не видно. Но теперь должны были выйти все, и они вышли. Меня поразило, как оказывается много на свете больных, увечных людей. Вид у людей был такой, что казалось, они сошли со страниц произведений Шолом-Алейхема. Евреев было так много, что толпа останавливалась, видимо впереди не справлялись с таким количеством людей.
Сейчас это кажется дикостью, но я своими глазами видела – никто этих людей силой НЕ ГНАЛ! Тысячи людей пришли на убой САМИ! Если бы эсэсовцам пришлось самим выискивать и сгонять людей, они никогда не смогли бы убить столько народа. Видя такую огромную толпу, даже те, кто не верил, не собирался никуда уезжать начинали думать: «Раз идёт СТОЛЬКО людей значит бояться нечего, ведь ТАК МНОГО людей не могут быть все дураками».
Поэтому чем дальше, тем больше становилась толпа. Сейчас я отчетливо помню свои тогдашние ощущения. Я была как в тумане, чувствовала, что что-то здесь не то, но и мысли еще не допускала, что это расстрел. Тысячи людей и ЗА ЧТО?! Многие люди наверняка тоже чувствовали недоброе, но упрямо надеялись на лучшее. Каждый до конца надеется, что самое страшное может произойти с кем угодно, но только не с ним. Меня единственного и неповторимого убить нельзя. Я же один такой на свете. Я вообще никогда не умру. Это невозможно, потому что просто не может быть. Кто-то пустил слух, что евреев обменяют на немецких военнопленных. Так люди все шли и шли. Лишь после обеда я с родителями дошла до кладбища. Толпа была уже настолько плотной, что если бы кто-нибудь решил повернуть обратно, то он вряд ли смог идти против общего движения. Дорога пошла мимо кладбища, с другой стороны был крутой склон холма.
На этом склоне я увидела много немецких солдат. Они просто стояли, наблюдая за идущими снизу. Люди двигались, останавливались, снова двигались. Вдруг мы увидели цепь немецких солдат, перегородивших дорогу. В середине был проход. Толпа входила внутрь. Никого не задерживали. Рослый, усатый мужчина лет 45, в вышитой украинской сорочке распоряжался при входе. Обратно никто не выходил. Пройдя оцепление, я прошла дальше. Как и все, я думала, что там стоит поезд. С другой стороны оврага проходили железная дорога. Низко кружил немецкий самолет, слышалась близкая стрельба, ее пытались заглушить веселой музыкой. Толпа все валила и валила, образовалась немыслимая очередь.
Задние напирали на передних и теперь было очень трудно остаться на месте, или идти против движения. Я устала - с утра ничего не ела. Тут дорога пошла вниз, и я увидела, что впереди стоит второе оцепенение, перед которым все складывают вещи. Узлы и чемоданы – направо, мелкие вещи – налево. Стояла жара, страшно хотелось пить, вокруг стоял гомон и плач, я ощущала какой-то животный ужас. Ничего похожего на железнодорожный вокзал. Всей душой я почувствовала, что это не вывоз. Все, что угодно, но только не вывоз. Родители сказали мне.
Дочка, ты нам больше не нужна. Уходи.
С огромным трудом, протолкавшись сквозь общий поток, я подошла к оцеплению, и увидела, как усатый дядька выпустил несколько человек. Это были провожающие, и у них в паспортах стояло: русский, украинец или поляк. Я подошла и тоже сказала, что провожающая и вот иду домой. Он потребовал паспорт.
И тут я вспомнила, что железную дорогу разбомбили в первый же день войны. Вот тогда-то с ужасом и поняла – КОНЕЦ! Я смотрела на людей вокруг. Они переходили с места на место, разговаривали, некоторые спокойно обедали. Казалось, что я нахожусь на привокзальной площади в мирное время. Я поняла, что чувствует врач, при обычном медицинском осмотре вдруг обнаружив у пациента рак. Больной весело улыбается не чувствует ничего плохого строит планы на дальнейшую жизнь, а врач уже знает, что человек обречен. Даже я, всё понявшая, не могла поверить до конца в то, что сейчас произойдёт. Мой мозг воспринимал, эту информацию и тут же отвергал. Воспринимал и отвергал. Это невозможно, потому что не может быть. Тысячи людей – ЗА ЧТО!
А люди все шли, и шли в проход не зная, что их ждет впереди. Образовалась давка. Люди стояли как в переполненном трамвае. Теперь уже никто не мог даже остановиться. Немцы у второго оцепления ждали минут 10-15, пока людей станет так много, что они станут напирать, и только тогда пропускали часть людей дальше. Словно говорили, ну ладно уж, проходите. Я разорвала паспорт, стала искать спасение. Но стена кладбища и склон холма были так высоки и круты, что забраться наверх было невозможно, и на них стояли немцы. Как я ни старалась, общим потоком меня постепенно поднесло ко второму оцеплению. Пытаясь подольше не подходить к этому месту, я дико устала, как устает пловец, пытаясь выплыть против течения бурной реки. Меня охватила какая-то странная апатия. Сил уже больше не было, а сзади все давили и напирали. Наконец, немцы опять стали пропускать людей дальше. Как пускают очередь в магазин, десятками. Пускают, пускают, а дальше стоп, подожди.
Вместе со всеми я попала за второе оцепление, и оказалась между двумя шеренгами полицаев и эсэсовцев с собаками. Они стояли плечом к плечу. Рукава засучены, в руках резиновые дубинки или тяжелые палки. И на людей обрушились удары, на нас спустили овчарок. Спрятаться, уклониться было невозможно. Жесточайшие удары, сразу разбивающие в кровь, сыпались на головы, спины, плечи. Сыпались слева, справа, отовсюду. Сыпались на всех: мужчин, женщин, стариков, маленьких детей. Солдаты и полицаи хохотали, орали «Лос, шнель», словно развлекались.
Люди закричали и побежали по этому коридору, стремясь скорее уйти от ударов и собачьих клыков. Некоторые упали, и толпа шла прямо по телам, растаптывая их. В моей в голове от этого всего сделался какой-то мрак. Я выпрямилась, шла как деревянная, не сгибаясь. Меня, кажется, искалечили, но я уже плохо чувствовала. В голове вертелась только одна мысль: «Только бы не упасть! Только бы не упасть!».
Выбежав из коридора, люди оказались на площадке, заросшей травой и оцепленной солдатами. На траве лежало несколько трупов, и вся она была буквально усеяна одеждой и обувью. Тут же на людей набросились полицаи в черной форме. Это были украинцы – бандеровцы, из батальона «Нахтигаль».
А ну, раздягайсяся! Швидше! Швидше!
Кто мешкал, с того сдирали одежду силой. Били кулаками, ногами, дубинками, кастетами. Били, опьяненные злобой, в каком-то садистском раже. Били древних старух. Били крохотных детей. Это делалось, чтобы ошеломить людей, чтобы они не могли опомниться и даже подумать о сопротивлении.
Быстрее, быстрее, быстрее! Не останавливаться. Не думать! Не рассуждать. Быстрее, вам говорят жидовские твари! А ты что? Особого приглашения ждешь? Не снимается ботинок? Получай сапогом в живот. А ты бабка чего возишься? Платье трудно расстегнуть? На, кулаком в зубы! Вот вам! Вот вам! Вот вам! Хай живе самостийна Украина, и батько Степан Бандера!
Пытавшихся сопротивляться убивали на месте. Со стороны уже раздетых и уводимых, мать крикнула: «Дочка, ты не похожа! Спасайся!». Этот крик вырвал меня из оцепенения. Я дико закричала по-немецки (до войны работала учительницей): «Где комендант? Я провожающая». Услышав немецкую речь, меня подвели к старшему полицаю. Он потребовал документы. Я стала рыться в сумочке, но он забрал ее из рук и стал смотреть сам. Там были деньги, профсоюзный билет, трудовая книжка, где национальность не указывается.
Он выгреб все деньги, молча поглядел мне в лицо. Я вынула сережки из ушей, сняла обручальное кольцо. Он опустил все это себе в карман, и уставился мне в глаза. Долго смотрел, а я стою и думаю - убьёт или жить оставит. Спокойно так думаю, словно речь и не обо мне идёт. Наконец он разрешающе махнул на находящийся в стороне бугор, где сидело человек 20. Я почувствовала себя так, словно мимо меня прокатился огромный валун, способный раздавить в лепёшку. Стоявшие вокруг пять нахтигалевцев, готовые по первому его знаку наброситься на меня, сразу потеряли ко мне всякий интерес. Пошли бить и мучить других.
Сидай отут. Жидов перестреляють, та выпустим.
Я присоединилась к сидящим. Бугор, на котором мы сидели, был спасительным островом среди страшной трясины. Так мы и сидели, а прямо перед ними, как на сцене происходил этот ужас: из коридора партия за партией вываливались избитые, окровавленные люди, на них набрасывались нахтигалевцы, избивали, раздевали – и так без конца.
Слышать крики несчастных, плач детей, рыдания, мольбы о пощаде, ругань и мат убийц, было невыносимо. Я видела своими глазами, как некоторые истерично хохотали, а некоторые за те минуты, пока с них срывали одежду и гнали дальше, на глазах становились седыми. Что-то произошло с восприятием. Как в замедленном кино я видела, как от страшного удара сапогом в пах согнулся высокий старик. Как из инвалидного кресла выкинули парализованного человека.
Как горько рыдали девочки лет восьми и десяти, изо всех сил прижимаясь к матери, которая пыталась закрыть их собой от ударов, сыпавшихся со всех сторон.
На телеге привезли несколько раввинов, привязанных к ней. Эсесовцы и нахтигалевцы хохотали и кричали, что те должны ценить то, что их привезли сюда с таким почетом и комфортом, а те от ужаса не могли произнести ни слова.
Раздетых людей строили небольшими цепочками и гнали за кладбищенскую ограду.
Что за ней, было не видно, но именно оттуда неслась стрельба. Чтобы ожидающие за оцепенением не слышали стрельбу и крики, недалеко от бугра стоял грузовик с репродуктором, из которого раздавалась песня:
Роза мунде. Шенк мир дайн херц унд дайн я
Роза мунде. Фраг ду нихт мер ди мама
Роза мунде. Глауб мир ан дир бин их трай
Ист майн херц, граде, нох фрай!
Так проходил час за часом, стало смеркаться. Вдруг подъехала открытая машина. Высокий элегантный офицер указал на бугор, где сидело уже человек 50, и спросил, кто это такие. Старший полицай ответил.
Це наши люди. Не зналы треба их выпустить.
Немедленно расстрелять. Если хоть один отсюда выйдет, завтра ни один жид не придет!
А ну, пишлы! Ходымо! Подымайся!
Набросились бандеровцы. Люди как пьяные поднялись. Уже темнело, поэтому нас погнали в прорезь, как есть, одетыми.
Я шла примерно в середине. Пройдя коридор прокопа, люди оказались на самом краю оврага. Узкая тропа вела куда-то влево. Справа группа бандеровцев направила на нас автоматы, и закричали, чтобы все шли по тропе дальше. Люди не хотели идти, тогда одного из нас застрелили, и люди пошли. В некоторых местах стены яра обрушились, образовав большие уступы. На один из таких уступов и привела тропа.
Уступ был такой узкий, что люди, чтобы не свалиться вниз должны были прижиматься к стене. И вдруг уступ кончился, дальше пути не было. Я глянула вниз и чуть не закричала – внизу было море окровавленных тел. В этот момент с противоположной стороны оврага заработал пулемет. Я услышала цепочку приближающихся криков, поняла, что сейчас буду убита, и страшно закричав, бросилась в эту пропасть. С высоты третьего этажа.
Если бы я упала на землю, то переломала бы себе все кости. Но я упала на тела, боль была адская, вся спина потом была сплошной синяк, но осталась жива. Лежала на спине, раскинув руки, закрыв глаза. Вокруг и из-под себя я слышала стоны, икоту, какие-то утробные звуки. Было много недобитых. Все это множество тел чуть заметно шевелилось, оседая и уплотняясь от движений заваленных живых. Солдаты вышли на уступ, стали светить вниз фонариками, стрелять в казавшихся живыми. Недалеко от меня кто-то по-прежнему стонал. Потом я услышала, как ходят уже рядом, по труппам. Эсэсовцы ходили нагибаясь, снимая что-то с убитых, добивая шевелящихся.
Тут я зажмурила глаза, мне светили в лицо. Фашисту стало подозрительно, что я одета, когда все остальные раздеты. Принялся меня пинать, но я лежала не шевелясь, и он прошел дальше, наступив мне на грудь и правую руку. Через некоторое время я услышала голос сверху: «Давай, прикидывай!». Зазвякали лопаты, послышался шум падающей земли, и я поняла, что сейчас меня похоронят живьём. В ужасе стала барахтаться, сгребать с себя здоровой рукой землю и песок. Захлебывалась, меня душил кашель, и я изо всех сил давила в себе этот кашель. К моему счастью, они только слегка присыпали землей и ушли. Я стала выбираться. Долго ползла по трупам, наконец, передо мной выросла стена оврага. Левой рукой я стала делать в стене ямки и полезла по ним наверх.
Дважды я срывалась, в правой руке вспыхивала страшная боль, но упорно лезла вверх. Наконец, я ухватилась за край обрыва, перевалилась через него и куда-то поползла. Ползла долго, пока не начался рассвет. Заползла в какой-то сарай и потеряла сознание. Очнулась я вечером и снова поползла. Мне казалось, что я уже разучилась ходить ногами. Я поползла, временами впадая в забытье. От перенесенных потрясений, я была словно в шоке, как полупомешанная. Мне казалось, что вокруг звучит стрельба, я ясно слышала крики жертв, мольбы о пощаде, ругань и хохот убийц. Мне казалось, что я ползу прямо на место, где сейчас меня схватят и добьют. Я бросалась из стороны в сторону, хотя вокруг на самом деле были тьма и тишина, но я ясно слышала эту страшную какофонию. Так я и ползала всю ночь по одному и тому же месту.
Придя в себя, увидела, что уже наступил день, и я сижу прямо на дороге. Вокруг были деревенские огороды. Только тут я почувствовала страшный голод, ведь ничего не ела двое суток. Стала ползать по грядкам, выкапывать руками и поедать прямо с налипшей землей и кожурой разные овощи. Но тут в животе поднялась страшная боль, я выла и каталась по земле, кричала:
Господи, за что? За что нам все ЭТО!? В чем виноваты мы перед тобой!? Если ты есть, то, как ты это допустил ТАКОЕ! Если ты вправду есть, то тебе не молиться, а рожу набить надо! ГОСПОДИ! ГОСПОДИ! ЗА ЧТО?!
Когда боль немного утихла, и я огляделась по сторонам, то увидела, что в пятнадцати шагах от меня стоит женщина. Я подошла к ней
Вид у меня был страшный: чулки изорвались, туфли потеряла еще в яре, волосы слиплись в колтун, а вся в грязи, песке и засохшей крови. Подошли еще женщины. Окружили. Кто-то из них и донес. Всюду висели объявления о том, что каждый, кто укажет скрывающихся коммунистов, комиссаров и евреев, получит 5000 деньгами, продукты и корову. Скоро появились немцы. Я покорно пошла с ними. После последнего предательства сил бороться за жизнь уже не осталось. Меня втолкнули в каменную пристройку к церкви. Там сидело человек 50 стариков, старух, больных. Одна старуха была парализована. Это были те, кто никуда не пошел, сил скрыться у них не было, и их выловили по квартирам. Вскоре послышался шум. Внутрь втолкнули двух девочек. Они были в чистеньких платьицах с миленькими косичками. Одной было 12, другой 11 лет. Рыдая они бросились на землю, пытались обнять солдатские сапоги, умоляли заставить их делать все, что угодно, только не убивать.
Мы из детдома! Мы не знаем, кто мы по национальности. Нас принесли грудными!
Нас погнали во двор, загнали в грузовик и куда-то повезли. У заднего борта сидели полицаи. Почему нас не убили сразу, ведь яр был рядом? Не пойму! Когда машина проезжала городские окраины, я перевалилась через борт, спиной вперед, упала на обочину и бросилась через забор. С машины меня не заметили. Или не захотели заметить?