Туман на Ялкыме

Длинная бело-синяя моторная лодка пару раз чихнула двигателем и заглохла, ткнувшись носом в обкатанную быстрым речным течением прибрежную гальку. На сушу поочерёдно выбрались трое мужчин, одетых в одинаковые камуфляжные куртки из тех, что пользуются популярностью у рыбаков и охотников, такой же расцветки штаны и резиновые сапоги. Один из них, в годах, с косматой растрёпанной бородой с заметной проседью и иссечённым морщинами обветренным лицом человека, проводящего много времени на открытом воздухе, тут же достал сигарету и закурил, прохаживаясь вдоль берега и пристально всматриваясь в подступающий почти вплотную к воде мрачный темнохвойный лес, а двое других, помоложе и несколько более городского вида, принялись выгружать на камни тяжёлые походные рюкзаки и зачехлённые ружья, перебрасываясь шутками по поводу затёкших от долгого сидения на одном месте задниц.
— Степаныч, а Степаныч, — окликнул бородатого один из его спутников, — А лодку-то куда девать будем?
— Да вон в кусты загоним и там оставим, некому на неё тут зариться, — махнул рукой тот, — Здесь людей нет. Манси сюда не ходят, они это место то ли проклятым, то ли наоборот священным считают, а больше здесь и не живёт никто, до Елового полсотни с лишком километров, да и то лесом, по бездорожью.
— Ты же вроде говорил, тут ещё какая-то деревня есть? — шлёпнул себя по бритому затылку собеседник, отгоняя назойливого комара, несмотря на осеннюю пору, всё равно стремящегося напиться тёплой человеческой крови напоследок.
— Янкылма? — усмехнулся пожилой, — Так до неё тоже не близко. И живёт там полторы старухи, им эта лодка никуда не упёрлась. Не дрейфь, Лёха, ничего с твоей красавицей не случится, дождётся нас в лучшем виде!
— Будем надеяться, — подключился к разговору третий, невысокий, широкоплечий и с густой шевелюрой, выглядящий словно полная противоположность тощему и лысому Лёхе, — А то если пешком отсюда выбираться придётся — то ещё веселье будет.
— Не придётся, Антон, не придётся, — успокоил приятеля Степаныч, — Ладно, хватит лясы точить, давайте делом заниматься. Надо дотемна до заимки дойти, а то вон, небо хмарное какое, того и гляди дождь польёт.
Кое-как укрыв плавсредство в прибрежном кустарнике и привязав его к выступающим из воды ивовым корням, путешественники навьючились рюкзаками, расчехлили и на всякий случай сразу зарядили оружие — мало ли какой зверь попадётся в глухой тайге — и вереницей, ступая след в след, направились в глубь лесной чащобы. Вёл процессию Степаныч одному ему видимой тропой — опытный таёжник, он уже не раз бывал в здешних местах и знал дорогу как младенец мамкину титьку, по его собственным словам. Антон и Лёха тоже были охотниками со стажем, но скорее любителями — жили в городе и в лес пострелять выезжали лишь время от времени, а так далеко на север вообще забрались в первый раз, так что во всём полагались на проводника, уверенно шагающего впереди и каким-то образом находящего путь среди густого подлеска, через который на первый взгляд с трудом могла бы пробраться даже собака, не говоря уже о взрослом мужчине, идущем к тому же отнюдь не налегке.

Внезапно буквально из-под ног у людей вылетела крупная чёрная птица и скрылась среди ветвей, шумно хлопая крыльями. Антон запоздало вскинул ружьё, но целиться было уже не в кого.

— Эх, чёрт, проворонил, — разочарованно пробормотал он.
— Ты ж картечью заряжал, ты как ей глухаря бить собрался, олух? — не оборачиваясь, расхохотался Степаныч, — Погодите, успеете ещё душу отвести. Я же говорю, дичи здесь немеряно, сама под выстрел бежит. Глухарь, косач, рябчик, лось, медведь — всё есть, вы такой охоты ещё не видели!
— Ну, медведя нам не надо, — ухмыльнулся Лёха, — Всё равно мы его на себе не утащим. Разве что прямо здесь съедим.
— А мы на медведя и не пойдём, — хмыкнул проводник, — На медведя надо к Михайловке идти, это вообще в другую сторону. Если только случайно нарвёмся, да и то лучше не стрелять без крайней необходимости. Медведь — хозяин, зверь серьёзный, с ним не пошутишь.
— А что за Михайловка? — заинтересовался Антон, уже успокоившись после неудачи с упущенной добычей.
— Да была тут такая деревня неподалёку, — немного помолчав, ответил старый охотник, — Лет сорок уже как заброшенная, но дома до сих пор стоят, хоть и не все, конечно. Крепко раньше строили, однако, не то что сейчас. Так там в округе медведи чуть ли не стадами ходят. Всегда удивлялся — косолапый, он же один живёт, всегда свою территорию охраняет и других не пускает к себе, а встретятся два зверя, так смертным боем дерутся. А там уживаются как-то, бродят по двое, по трое — чудеса, да и только.
— Ага, идёшь себе по лесу, никого не трогаешь, и тут тебе навстречу три медведя, — снова хохотнул Лёха, — Не-не, спасибо, мы лучше по глухарям.

— Ну, уж глухарей-то на всех хватит, — обнадёжил Степаныч.
Дальше шли молча. Погода постепенно всё больше портилась — стало холоднее, с неба посыпался мелкий моросящий дождь, стремительно усиливающийся и наконец переросший в полноценный ливень, который, судя по плотным тяжёлым облакам, явно не собирался заканчиваться в ближайшие часы. Палатки охотники не взяли, потому что и так были тяжело нагружены и рассчитывали ночевать в заимке, к которой их обещал привести проводник, поэтому всё, что им сейчас оставалось — это угрюмо топать вперёд и мокнуть, согревая себя мыслями о предстоящем отдыхе под крышей у тёплой печи со стаканчиком разведённого спирта в руке.
До нужного места добрались как раз вовремя — уже начинало темнеть, и через каких-нибудь полчаса идти по тайге стало бы возможно разве что наощупь. Та самая заимка оказалась маленькой охотничьей избушкой с узкими окнами-щелями, больше напоминавшими бойницы, рядом с которой пристроился лабаз на высоких сваях для хранения припасов. Замка на двери не было, вместо этого её подпирал простой деревянный кол, чтобы звери не забрались. Запираться от людей здесь было не принято, да и незачем — если кто и зайдёт, так только такие же охотники пару раз за сезон.

Убрав подпорку, Степаныч не без труда распахнул заклинившую от сырости дверь, но не вошёл сразу, а постоял перед входом немного, словно прислушиваясь, а потом поклонился дому в пояс и что-то зашептал. Антон и Лёха переглянулись и молча пожали плечами — к странностям этого диковатого мужика, всю жизнь прожившего в лесу, они уже успели привыкнуть за время их недолгого путешествия. Тот мог, например, в любой момент остановиться поговорить с ближайшим деревом или с сидящей на ветке вороной, как с человеком, бросал в воду хлеб, чтобы задобрить реку, оставлял в лесу пряники и конфеты, а иногда под настроение пускался в долгие рассказы о каких-то «других хозяевах», которые, если верить ему, обитали в глухих непролазных чащобах, в омутах чёрных лесных озёр, в болотных топях, а особенно — вот в таких вот таёжных избушках, значительную часть года стоящих пустыми и больше принадлежащих им, нежели построившим когда-то эти временные жилища людям.

После такого нехитрого ритуала путешественники, наконец, смогли войти внутрь, снять с плеч ружья и сбросить на усыпанный сухой хвоей пол надоевшие рюкзаки. В ноздри бросилась затхлая, какая-то кисловатая вонь, к которой примешивался совершенно неуместный здесь смутно знакомый запах, напоминающий растворитель для краски. Электричества, понятное дело, не было, но Степаныч быстро нашарил на полке пару толстых хозяйственных свечей, установленных в пустые консервные банки вместо подсвечников, и в их свете стало возможным рассмотреть спартанское внутреннее убранство, состоявшее из печи, колченогого стола и нескольких широких лавок, укрытых звериными шкурами и старыми овчинными тулупами, служившими здесь, видимо, вместо постельного белья. Дальний угол избы почему-то был занавешен тканью, полностью скрывающей его от посторонних глаз.

Первым делом мужчины решили хорошо протопить печь, чтобы высушить мокрую одежду и приготовить еду, благо запас сухих дров вместе с берестой для растопки имелся в самом доме и был аккуратно сложен под одной из скамей. Этим вызвался заниматься Антон, в то время как остальные перебирали снаряжение и проверяли, не промокли ли патроны. Снаружи между тем разыгралась настоящая буря — ливень усилился ещё больше и бешеной дробью барабанил по крыше, а резко поднявшийся ветер завывал, словно оркестр сумасшедших флейтистов, вразнобой играющих пронзительную атональную какофонию, и с лёгкостью гнул вековые лиственницы, как полевую траву. Внезапно за окном сверкнула молния, в тот же момент оглушительно громыхнуло, а затем откуда-то из глубины леса послышался треск падающего дерева.

— Ого… — аж присел от неожиданно громкого звука Лёха, — Не поздновато ли для грозы? Осень ведь на дворе.
— Здесь такое бывает иногда, — ответил Степаныч, аккуратно полируя тряпкой ружейный ствол, — Даже зимой порой гремит. Манси говорят, что здесь земля Куль-Отыра, хозяина загробного царства, а Нуми-Торум, небесный бог, с ним враждует и поэтому часто бьёт сюда молниями.
— Загробного царства? Так вот ты куда нас привёл, Степаныч-Хароныч, — усмехнулся возившийся с дровами Антон, — А я всё думал, что это за места такие, которых даже на карте нет. И реку как раз на лодке переплывали, разве что монеты тебе не дали.
— А мне монеты без надобности, мне купюры лучше, и желательно американские, — осклабился тот, — А то времена нынче такие, нашему деревянному рублю веры нет. Объявит Ельцин дехволт какой-нибудь, и поминай как звали. При коммунистах-то поспокойнее было.
— При коммунистах тебя с этими американскими купюрами тут же и посадили бы, — хмыкнул Антон.
— Ой, бляха-муха, давайте только не о политике, — застонал Лёха, — Мне и дома все уши прожужжали этими путчами и девальвациями, дайте хоть в лесу отдохнуть. Степаныч, скажи лучше, что за занавеска у тебя там в углу? Сейф с долларами и золотом прячешь, что ли?
— А я знаю? — отмахнулся охотник, — Я здесь года два уже не был, с тех пор наверняка заходил кто-нибудь, они и повесили. Сходи да посмотри.
Не заставив себя долго ждать, Лёха зажёг ещё одну свечу, подошёл к загадочной занавеске, откинул её, как-то странно дёрнулся и хрипло выругался:
— Твою-то мать… Мужики, тут покойник лежит.
Забыв про все свои дела, Степаныч с Антоном бросились в отгороженную прежде часть избы. Там стояла такая же, как и в передней части, широкая скамья-нары, а на ней, по пояс укрытый изъеденным молью полушубком, лежал мертвец. Глубокий старик с длинными волосами и бородой цвета паутины, одетый в полуистлевшую меховую куртку, он, судя по всему, находился здесь уже достаточно давно и почти превратился в мумию. Изжелта-коричневая кожа плотно обтягивала его заострённые скулы, обнажая дёсны и зубы, руки со скрюченными в агонии костлявыми пальцами были скрещены на груди, а глаза плотно закрыты. В правой руке он сжимал что-то вроде безликой куклы из деревяшек и лоскутов шкур.
— Охренеть можно… — пробормотал Лёха и даже неумело перекрестился, — По ходу прилёг дед отдохнуть, да тут его Кондратий и хватил во сне.
— Странно, — почесал затылок Антон, — Дверь-то снаружи была закрыта. И ни вещей его нигде нет, ни ружья — он же не с пустыми руками по тайге ходил? Значит, забрал кто-то, а почему не похоронили тогда?
— А может, они его и придушили по-тихому? — встревожился Лёха, — Так-то милицию бы надо…
Молчавший до этого Степаныч чиркнул спичкой и закурил прямо в доме, не утруждая себя выходом на улицу, где по-прежнему сплошной стеной хлестал дождь.
— Ага, так менты сюда и попрутся, — фыркнул он, — Ближайший участок в райцентре, до него полторы сотни километров, да и там они уже полгода без бензина сидят, даже в соседние деревни не выезжают. Тут, па́ря, закон один — тайга, а медведь — прокурор. Да и пролежал он здесь уже чёрт знает сколько. Завтра сами похороним, я за печкой лопату видел, а сейчас давайте спать собираться, не отдохнём — никакой охоты не будет.

— Спать? Ты что, предлагаешь в избе с мертвяком ночевать? — округлил глаза Лёха, — Да ну нафиг, я здесь не лягу!
Степаныч глубоко затянулся папиросой:
— Ну можешь в лес пойти, под ёлкой расположиться. Можно подумать, у нас выбор есть? В такую погоду всё равно уйдём никуда, так чего себе нервы мотать лишний раз.
— Давайте хоть наружу его вынесем, — предложил Антон, — А то мне тоже как-то… Стрёмно от всего этого. А ему уже всё равно, где лежать.
— Ну да, хотя бы так, — поддержал приятеля Лёха.
На этом и остановились. Прикасаться к покойнику, конечно, никому не хотелось, но ложиться спать под одной крышей с ним даже невозмутимому с виду Степанычу хотелось ещё меньше. Кое-как завернув иссохшее тело в тряпьё, охотники подхватили его за плечи и за ноги, выволокли из дома и оставили лежать на траве буквально в паре шагов от стены — отойти дальше не было возможности из-за темноты и ливня.

За минуту, проведённую под открытым небом, они успели вымокнуть до костей, однако печь была уже растоплена, и вскоре мокрая одежда благополучно сушилась на растянутых около неё верёвках, в избе стало тепло и даже жарко, а усталые путешественники сидели в одних трусах на расстеленных прямо на полу волчьих шкурах и ужинали тушёнкой с гречневой кашей, то и дело исподтишка бросая настороженные взгляды в сторону чёрных провалов окон, изредка освещаемых очередной вспышкой молнии, и закрытой на тяжёлый деревянный засов двери. Разговоров о жуткой находке старались избегать, лишь строили планы на предстоящий промысел да травили байки. Перед сном Степаныч плеснул каждому по пятьдесят грамм медицинского спирта из своей походной фляжки, чтобы расслабиться. Разбавив его водой, все трое выпили, не чокаясь, покурили в открытое окошко и улеглись спать на скамьях, накрывшись тяжёлыми пыльными тулупами.
Почти не пьющий Лёха под действием крепкого алкоголя с непривычки быстро отключился, Степаныч тоже вскоре захрапел, а вот Антону не спалось. Он никак не мог перестать думать о мертвеце, лежащем сейчас буквально в нескольких метрах от него и отделённом лишь бревенчатой стеной старого таёжного домика. Кем был при жизни этот ветхий дед? Скорее всего, таким же охотником, из местных, возможно манси, хотя, конечно, определить по плохо сохранившимся останкам его происхождение было бы сложно, да они со спутниками особо и не присматривались. От чего он умер, почему его оставили лежать здесь? Наконец, почему в таком сыром климате тело не разложилось, а мумифицировалось, словно какой-нибудь египетский фараон? Слишком много вопросов и ни одного ответа…

В шуме дождя за стенами Антону чудились чьи-то шаги, тяжёлые вздохи и царапание когтей. Мужчина вдруг вспомнил, что они находятся в такой глуши, куда ни ему, ни его приятелю ещё ни разу не доводилось забираться во время их охотничьих экспедиций, ограничивавшихся обычно стрельбой по уткам и тетеревам в нескольких часах езды от мегаполиса. Никто из них, кроме проводника, ни разу не видел в дикой природе ни медведя, ни лося, разве что на кабана ходили как-то раз, да и то неудачно. А здесь косолапый — обычное дело, и остановит ли его засов на двери, если он решит вдруг проверить, чем это так вкусно пахнет из хлипкой лесной избушки?

С крыши внезапно послышался глухой удар, что-то прошуршало по ней и хлёстко шлёпнулось на влажную землю. Антон вздрогнул и потянулся было к припрятанному под лавкой ружью, но сообразил, что это, скорее всего, просто упала большая ветка, сорванная порывом ветра с одного из ближайших деревьев. Стараясь не думать о том, что шум прозвучал как раз с той стороны, где они оставили мёртвое тело, охотник перевернулся на другой бок и вновь закрыл глаза. Он категорически не хотел признаваться себе, что основная причина его тревоги — вовсе не удалённость от цивилизации и не блуждающие по лесу дикие звери, а этот самый труп, хотя, казалось бы, бояться надо живых и кучка высохших мощей никакого вреда причинить не может, а мёртвые встают из могил только в низкопробных фильмах ужасов, в изобилии хлынувших в последние годы в отечественный кинопрокат.
— Аааааа, мля! Уйдисуканах! — истошно заорал вдруг спящий Лёха и с грохотом свалился со скамьи, а судя по приглушённому костяному стуку, ещё и крепко приложился при этом головой о твёрдые лиственничные доски. Только начавший было погружаться в дрёму Антон и давно уже сопевший лицом к стенке Степаныч резко вскочили со своих мест, в панике озираясь и безуспешно пытаясь разглядеть хоть что-то в темноте. Несколько напряжённых секунд спустя кто-то из них зажёг карманный фонарь, и луч его света, белесым пятном метнувшийся по избе, выхватил из мрака искажённое болезненной гримасой лицо кричавшего, который уже сидел на полу и тёр кулаком стремительно набухающую на лбу шишку.
— Ты чего это, а? — глупо спросил Антон, глядя на бледную физиономию неожиданно разбудившего всех приятеля.
— Да блин, — натужно прохрипел тот, — Хрень какая-то приснилась. Что этот… Ну, который тут был… Что он, короче, жрёт меня! Навалился сверху и морду мне грызёт, прикиньте! И бормочет ещё такой, мол, мясо, мясо пришло.
— Ну ты, блин, даёшь, — хмыкнул Степаныч, — По ходу, не надо было тебе пить-то на ночь. А то ещё лунатить начнёшь, в лес убежишь и лови тебя потом.
— Да вообще капец, — нервно хихикнул Лёха, поднимаясь, — Извиняйте, мужики, накладка вышла, совсем кукуха ни к чёрту. Постараюсь больше так не делать.
— Да уж постарайся, постарайся, — потряс головой Антон, отгоняя воспоминания о том, что и ему, кажется, в полусне начинало видеться что-то похожее.
* * *
Проснулись рано, в лесу ещё только начинал заниматься рассвет. Ночная мгла отступала неохотно, света через узкие окна пробивалось мало, и темнота ещё долго клубилась бесплотным чёрным зверем в углах избы, превращая очертания обычных бытовых предметов в искажённые фантасмагорические образы. Дождь наконец-то прекратился, вой ветра умолк и снаружи воцарилась непривычная после ночной бури тишина, нарушаемая лишь звуками падающих с мокрой крыши капель воды да приглушёнными криками таёжных птиц. Наскоро позавтракав теми же консервами, охотники ещё долго молча сидели у заново протопленной печи и пили крепкий чёрный чай, в который Степаныч накидал пахучих сухих трав, большими пучками развешанных на толстой рыбацкой леске под потолком. Выходить из дома никому не хотелось — давила мрачная погода, тревожная ночь, а больше всего то, что им сейчас предстояло сделать, прежде чем отправляться дальше. Но время уходило, и в конце концов проводник поднялся на ноги, стянул с верёвки высохшую куртку и штаны, достал из запечья старую проржавевшую лопату и мотнул головой:

— Ну что, идём, что ли.

Переодевшись, охотники вышли за порог. Лес, обступивший избушку со всех сторон сплошной темнохвойной стеной, встретил густым промозглым туманом, клубящимся над землёй и ткущим из самого себя переменчивые призрачные фигуры за каждым кустом, а ещё каким-то неживым безмолвием, словно на головы людей опустилось тяжёлое ватное одеяло. Солнце, должно быть, уже поднялось над горизонтом, но бело-серая мгла скрывала его полностью, снижая видимость до какого-нибудь десятка шагов. В такую погоду хорошо сидеть с удочкой на берегу реки, поплавок видно — и ладно, большего не требуется, рыба тоже плохо видит и теряет осторожность, легко попадаясь на крючок, а вот ходить по тайге — удовольствие сомнительное. Равно как и рыть могилы в размытой холодной дождевой водой полужидкой грязи.

Место для последнего пристанища безымянного старика выбрали чуть в стороне, там, где не было деревьев, корни которых могли бы создать серьёзное препятствие для ветхого лезвия изношенной лопаты. Копали по очереди, быстро выбиваясь из сил — сырая почва, и без того с трудом поддающаяся из-за обилия камней, от влаги отяжелела ещё больше и каждый вывороченный ком давался с большим напряжением, не уступающим поднятию пудовой чугунной гири. На глубине чуть больше метра уже пошёл сплошной гранит и дальше продолжать работу стало невозможно, от чего невольные могильщики вздохнули с облегчением — они сделали всё, что могли. Оставалось только уложить покойного в яму, забросать его землёй и придавить сверху камнями, чтобы не добралось зверьё. Перекурив и собравшись с силами, троица направилась к тому месту, где вчера вечером они оставили мертвеца.

— Эээ… А где? — встал как столб и захлопал глазами шедший впереди Антон. Остальные тоже остановились, в недоумении глядя на примятую траву и валяющиеся на ней обрывки перепачканных грязью тряпок. Тела не было.
— А мы его точно сюда клали? — завертел головой Лёха, пытаясь разглядеть в тумане хоть какие-то признаки пропажи.
— Да точно, вон, тряпьё валяется, в которое заворачивали, — кивнул Степаныч, — Медведь, наверное, утащил. Или росомаха — эта и не такое может. И следов сейчас не найти, всё дождём смыло. Плохо дело, если зверь мертвечину попробует…
— Что он там есть-то собрался? — удивился Антон, опасливо озираясь по сторонам, — Дед же высох совсем, как вобла вяленая, кожа да кости.
— А ему и так сойдёт, — немного помолчав, ответил проводник, пристально всматривающийся в траву в надежде заметить хоть какое-то подобие следа, — Давайте за ружьями, и без них теперь даже до ветру не ходить, мало ли что.

Помрачневшие путешественники вернулись в избу, так и оставив свежевыкопанную могилу пустой — пригодится, чтобы потом зарыть в неё мусор и банки из-под консервов, раз уж не была использована по назначению. Ни о какой охоте в таком тумане, понятно, речи не шло, и мужчины так до самого вечера и просидели в доме — снова пили чай, без азарта играли в подкидного и выходили только до родника за водой, по двое и с заряженным оружием. Все трое чувствовали себя неуютно, хмурился даже Степаныч, не говоря уже о Лёхе с Антоном, ведь одно дело — беспокоиться из-за гипотетических угроз, из-за гнетущей погоды и удалённости от цивилизации, да даже из-за найденного в тайге трупа, который лежит себе и лежит, никого не трогает, разве что пугает во сне, и совсем другое — когда в округе бродит вполне реальный хищник-людоед, который, может быть, уже давно наблюдает за ними из чащи, невидимый для человеческих глаз.

Ночь прошла относительно тихо, не считая разве что тревожных мороков сновидений, то и дело вырывавших из дремоты то одного, то другого, заставляя с колотящимся сердцем подскакивать на жёстких импровизированных постелях и напряжённо вслушиваться в шёпоты и шорохи никогда не засыпающей тайги, что бесконечным тёмно-зелёным морем невидимо колыхалась за бревенчатой стеной. Погода на следующий день не особенно улучшилась, на небе по-прежнему не было никаких признаков солнца, а по лесу всё так же медленно перекатывались исполинские клубы тумана, но он хотя бы стал не таким густым и позволял видеть достаточно далеко, чтобы рассмотреть сидящую на ближнем дереве птицу или пробегающего неподалёку зайца, так что охотники, посовещавшись, решили всё-таки немного пройтись по окрестностям — ведь не для того же они ехали за тридевять земель, чтобы протирать штаны в избе, да и обедать консервами уже изрядно надоело.

— Сегодня в урочище Сэмылворынпа́л пойдём, — на ходу рассказывал Степаныч, — Это рядом, топать всего ничего, а рябчика там тьма, ему самый сезон сейчас, на манок хорошо идёт.
— Да уж, ну и названия здесь, язык сломать можно, — протянул Лёха, поправляя ружьё на плече, — Как ты их запоминаешь вообще?
— Так я тут всю жизнь живу и всем советую, — усмехнулся в бороду проводник, — Это по-мансийски «Сторона чёрного леса». Помню, ещё пацаном туда с берданкой бегал аж из самой Янкылмы, бешеной собаке семь вёрст не крюк. Ружжо толком держать не умел, а всё равно пустой не уходил, щедрый там лесной-то батюшка. Только я ж тоже не дурак, я ж знал, что к нему с подарками надо, хлеба, там, каравай положить, водки рюмку поставить, вот он и помогал мне. И вам, кстати, тоже того… Надо ему дать что-нибудь. А то обидится, завертит, закружит, и поминай как звали, вовек из чащобы не выберетесь.
— Так у нас ни хлеба, ни водки, спирт только — пожал плечами Антон, — Да, интересная у тебя, конечно, жизнь, Степаныч…

Он по-хорошему завидовал старому лесовику. Вот так вот мирно и спокойно жить посреди тайги вдали от всех треволнений большой земли, бродя по бескрайним северным просторам, разговаривая с лешими и лишь из новостей по древнему радиоприёмнику узнавая о том, как уже который год трясёт и лихорадит распавшийся Союз и появившуюся на его месте Россию, а на волне всех этих событий не только не спиться и не пойти ко дну, как многие соотечественники, особенно старшего поколения, но и устроить себе неплохой бизнес в виде организации полулегальных охотничьих туров для таких, как они с Лёхой, зарабатывая на этом хорошие по нынешним меркам деньги — это всё для вечно уставшего Антона, крутящегося в городе как белка в колесе и крайне редко способного позволить себе полноценный отдых, являлось, пожалуй, заветной и недостижимой мечтой. Пусть у Степаныча и не было квартиры со всеми удобствами на центральном проспекте, дорогого импортного автомобиля в гараже и обилия разнообразных магазинов, баров и ресторанов в шаговой доступности, но зато у него был лес, кровавые закаты над верхушками столетних кедров, безмолвные утренние зори на туманных берегах таёжных озёр и полное отсутствие забот по поводу падения курса рубля, процветающего повсюду рэкета, растущей безработицы и прочих экономических и политических кризисов.

Пока Антон предавался размышлениям, проводник вдруг резко остановился, приложил палец к губам и указал рукой куда-то влево, где среди деревьев внезапно метнулось по усыпанной хвоей земле какое-то размытое пёстрое пятно. Сам он стрелять не стал, потому что зарядил свой ТОЗ крупной картечью на случай непредвиденной встречи с хищным зверем, а вот Лёха успел вовремя вскинуть двустволку. Грянул выстрел, пятно кувырнулось на месте, ткнулось во влажную лесную подстилку и превратилось в крупного зайца-беляка, так и не успевшего до конца принять светлый зимний окрас.

— Ну, с почином, стало быть, — одобрительно кивнул Степаныч, когда довольный стрелок поднял тушку за уши и продемонстрировал её спутникам, — Метко бьёшь. Надо бы…
Он вдруг осёкся на полуслове и замер, уставившись куда-то в кусты. Встревоженные неожиданной переменой в поведении проводника, Антон и Лёха перехватили ружья наизготовку и попытались проследить за его взглядом, ожидая увидеть что-то вроде неторопливо бредущего им навстречу медведя или как минимум его следов, но не увидели ничего, и лишь когда старый охотник вытянул руку, указывая на то, что привлекло его внимание, разглядели старый трухлявый пень неподалёку от того места, где упал подстреленный косой. На пне, аккуратно прислонённая к выступающему сучку, стояла та самая кукла без лица, которая была в кулаке у найденного на заимке покойника.

— Что за… Это же того деда… А чего она здесь, а? — растерянно пробормотал Лёха, переводя взгляд то на фигурку, то на вытянувшиеся в таком же недоумении лица спутников.
— Херня какая-то… — тряхнул головой Антон, — Может, это другая? Не росомаха же её на пенёк посадила. Степаныч, ты ж по-любому все эти местные шаманские обычаи знаешь, это что за штука вообще?
— Иттырма, — коротко проговорил тот, нервно барабаня пальцами по цевью двустволки, — Кукла мёртвых.
— Иттыр… Чё? — недоумённо переспросил Лёха, — Для чего она?
— Такие куклы делают, когда кто-то умирает, — после небольшой паузы ответил нахмурившийся проводник, — Только они в доме обычно хранятся, а не в лесу. Куль его знает, может, другая, а может и нет… А вы чего встали-то, как два столба? Давайте-ко отсюда, нечего тут.
И в самом деле, задерживаться в этом месте больше никому не хотелось. Даже злосчастного зайца Лёха подвешивал к поясу с каким-то суеверным сомнением, с трудом заглушая внутренний голос, принадлежащий словно бы не горожанину с высшим техническим образованием, а напуганному первобытному дикарю, не знающему железа, и настойчиво шепчущий о том, что не надо оттуда ничего уносить и лучше оставить добычу на откуп другим, невидимым хозяевам. Антон, ускоряя шаг, думал примерно о том же самом, а о чём думал помрачневший Степаныч, будто разом растерявший всю свою невозмутимую уверенность бывалого таёжника, никто из них сказать не мог. Беседы и шутки прекратились, охотники шли молча, стараясь не оборачиваться и не вспоминать более о том, что только что видели.

Погода между тем снова начала портиться. В воздухе повисла мелкая противная морось, полчищем холодных невесомых многоножек пробирающаяся за шиворот и заставляющая поминутно ёжиться от впитывающейся в кожу промозглой сырости. Туман опять сгустился, видимость упала, и молочно-белые клубы постепенно поглощали и небо, и землю, и деревья, и спины впереди идущих. Сколько бы вокруг ни было дичи — стрелять в такой мгле всё равно пришлось бы почти наугад и шансы попасть в цель стремительно снижались, но путешественники, посовещавшись, решили всё-таки не поворачивать назад, а попытать счастья и двинуться дальше, благо до нужного им урочища уже оставалось совсем немного.

— Сейчас на гору поднимемся, там, авось, развиднеется чуток, — пыхтел на ходу проводник, — Это мы в низине сейчас, вот тут туман и собирается. Дальше уж не пойдём, там опять лог за логом, а рябчика и на горе хватает.
Антон в ответ лишь неразборчиво угукнул, пытаясь экономить силы и не растрачивать их на лишние разговоры. Обычно общительный Лёха и вовсе промолчал — ему, в отличие от ещё сохраняющего остатки энтузиазма приятеля, с детства одержимого таёжной романтикой, уже начинала надоедать эта охота, приносящая больше нервотрёпки, нежели удовольствия, и даже первая в сезоне добыча не особо радовала. Стреляли бы себе уток где-нибудь на ближних озёрах, пили после вечерней зорьки водку под шашлык и не знали бед, а вместо этого повелись на рассказы малознакомого деревенского мужика об охотничьем Клондайке на Северном Урале и укатили за немалые, между прочим, деньги в дикую глушь, где собачий холод, по лесам валяются трупы и вообще происходит какая-то чертовщина.

Занятый такими невесёлыми раздумьями, Лёха шёл, угрюмо глядя себе под ноги, и не заметил, как начал отставать от остальных. Спохватился он лишь тогда, когда силуэты спутников окончательно скрылись в тумане, а звуки их шагов растворились в шелесте деревьев и шлепках срывающихся с ветвей капель воды. Мужчина ускорил шаг, надеясь нагнать группу, потом перешёл на бег, но уже через минуту остановился, потому что понял, что совершенно не представляет, в какую сторону они шли — лес вокруг выглядел абсолютно одинаковым, а никаких признаков тропы на земле не было.
— Эге-гей! Ау-у! Анто-о-ха-а! Степа-а-ныч! — заорал Лёха во всю глотку.
— А-а-ны-ы… — отозвалось приглушённое эхо, невидимым колесом прокатившееся по кудлатым верхушкам елей. Никакого другого ответа не было. Охотник сорвал с плеча ружьё и выстрелил в воздух, но и это не принесло результата, как бы напряжённо он ни вслушивался в давящую лесную тишину. Постепенно приходящее осознание того, что он оказался один посреди тайги в десятках километров от ближайшего жилья и понятия не имеет, куда идти, ему совсем не понравилось.

Лёха прислонился к ближайшему стволу, усеянному мелкими каплями вездесущей воды, и закурил, пытаясь привести в порядок хаотично скачущие напуганными зайцами мысли. Он не мог понять, как его спутники за совсем короткое время ушли так далеко, что не услышали даже выстрела. И вообще, не могли же они до сих пор не заметить, что его нет? Наверняка уже начали искать, а значит, тоже будут стрелять, надо внимательно слушать и идти на звук. И самому тоже время от времени подавать сигналы, благо патронов достаточно.

Докурив, мужчина выстрелил снова. На этот раз он всё же получил ответ, но совсем не такой, как хотелось бы — в зарослях неподалёку громко хрустнул валежник и послышалось глухое утробное ворчание, перемежавшееся с недовольным фырканьем. Там, в тумане, определённо двигалось что-то большое, и оно двигалось ему навстречу.
Лёха моментально взмок, хотя в такую погоду казалось сложно стать ещё более мокрым. Попытавшись было взобраться на дерево, он тут же оставил эту идею — влажная кора была настолько скользкой, что уцепиться за неё никак не получалось, а толстые сучья располагались слишком высоко. Трясущимися пальцами охотник перезарядил двустволку, вставив патроны с картечью, и отступил на несколько шагов назад, напряжённо водя стволом из стороны в сторону. Медленные тяжёлые шаги приближались, он слышал, как под лапами невидимого зверя ломаются сучья и чавкает раскисшая почва, однако целиться пока было некуда — густая мгла надёжно скрывала незваного гостя. Сомнений не оставалось — это мог быть только медведь.

Никаких иллюзий относительно своего оружия Лёха не питал — на медведя нужно ходить с крупнокалиберным нарезным карабином, заряженным пулей, а картечью велик шанс только ранить его и разозлить, поэтому хищника стоило подпустить как можно ближе, и лишь тогда стрелять. Кроме того, была ещё надежда, что зверь не собирается нападать и ему просто любопытно, посмотрит и уйдёт, если его не спровоцировать. В любом случае пока что оставалось только ждать, и каждый миг такого ожидания растягивался для путешественника на целую вечность, секунды сменяли одна другую со скоростью ползущих улиток, а хозяин лесов всё так же не спешил показываться на глаза.
Наконец буквально в десятке метров среди елей на фоне тумана проступила расплывчатая тёмная фигура. Виднелся только силуэт, однако с этим силуэтом явно было что-то не так, он был слишком высоким для зверя, как будто тот шёл на задних лапах, однако при этом слишком худым, медведь выглядел бы куда массивнее. Фигура сделала ещё несколько шагов, и Лёха с облегчением опустил ружьё, поняв, что это человек.

— Эй, кто там? Степаныч, это ты? Антон? — крикнул он.
— Анто-он… — глухим, каким-то незнакомым голосом пробурчал пришелец, непривычно растягивая гласные. Дальше он почему-то не пошёл, остановившись на границе видимости.
— Ну слава богу, наконец-то, — глубоко вздохнул охотник, пытаясь унять дрожь в коленях, — А чего молчал-то? Я уж думал — медведь, хорошо хоть не выстрелил. Идешь, пыхтишь себе под нос, ну вылитый косолапый. А Степаныч где?
— Где-где, — всё так же невнятно бормотнул Антон и отступил на шаг, призывно махнув рукой. Лёха закинул двустволку за плечо и направился ему навстречу, но тот не стал дожидаться приятеля, а развернулся и торопливо зашагал вглубь чащи.
— Да погоди ты, куда так втопил? — закричал мужчина вслед удаляющейся спине в плохо различимой среди туманной дымки камуфляжной куртке и пошёл быстрее, а потом почти побежал, боясь снова отстать и оказаться в одиночестве. Однако несмотря на это, расстояние между идущими вообще не сокращалось, и как бы Лёха ни спешил, фигура провожатого по-прежнему маячила где-то впереди. Время от времени он вообще пропадал из виду, но тут же появлялся опять, разворачивался, снова жестами звал следовать за собой и двигался дальше, не произнося ни слова.

Решив догнать спутника во что бы то ни стало, Лёха перешёл на полноценный бег трусцой, дававшийся ему довольно тяжело — из-за душного влажного воздуха вскоре катастрофически стало не хватать кислорода, да и спортивная подготовка малоподвижного горожанина оставляла желать лучшего. А вот Антон, казалось, вовсе не чувствовал усталости и тоже ускорился, козлёнком перепрыгивая через груды бурелома и полностью игнорируя многочисленные ямы, которыми была испещрена неровная лесная почва.

— Антоха, мля, не могу больше, дай отдышаться, — из последних сил выкрикнул охотник, затормозил и упёрся руками в колени, пытаясь перевести дух. Мелькнула предательская мысль, что сумасбродный бегун и сейчас не остановится, благополучно бросит его здесь и скроется в зарослях, но к счастью, тот всё же так не поступил — повернулся и медленно двинулся навстречу отставшему, неуклюже переваливаясь с ноги на ногу и сильно хромая, словно это и не он только что без каких-либо затруднений бежал полноценный кросс по пересечённой местности, сделавший бы честь бойцу спецподразделений.
В этот момент Лёха наконец смог рассмотреть приятеля вблизи. Выглядел тот странно — его куртка была почему-то вывернута наизнанку, фуражка надета козырьком назад, как у какого-нибудь американского рэпера, при нём не было ни ружья, ни рюкзака, и в довершение всего он был бос, даже без носков. На фоне нервного напряжения последних часов эта совершенно фантасмагоричная для тайги картина вдруг невероятно рассмешила Лёху, и он буквально согнулся в приступе удушающего хохота, выплёскивая наружу накопившиеся эмоции:

— Ха-ха-ха-ха-ха! Ты где сапоги-то потерял, чудила? У Степаныча на спирт выменял, что ли? А ствол медведю подарил? И кепку-то, кепку зачем так надел, ты что, самый модный в лесу теперь, ха-ха-ха! Ой, я не могу…
— Могу… Ха-ха-ха! Мо-огу-у! Чудила-а! — заулыбался в ответ Антон, запрокинув голову под неестественным углом и растянув рот чуть ли не до ушей, — Сапоги-то медведю наде-ел!
— Чё? Ничего не понимаю, говори нормально уже, етить твою налево, — выдохнул постепенно приходящий в себя Лёха, — Ты чего в таком виде и куда мы так несёмся вообще?
— Куда-куда? — попугаем повторил тот и интенсивно затряс головой вперёд-назад, словно пытаясь сбросить её с плеч, а потом опять помахал рукой и поковылял обратно в лес, то еле двигаясь и подволакивая ногу, как инвалид, то одним резким прыжком покрывая расстояние в пару метров.

— Да ты задолбал… — натужно простонал охотник, всё больше осознавая пугающую неправильность происходящего. Антон был явно неадекватен, в армии Лёха насмотрелся на подобных персонажей — примерно так вели себя деды из его роты, изнывавшие от скуки во время бесконечно долгой и однообразной службы в удалённой части, затерянной в степях Казахстана, и развлекавшиеся поеданием просроченных противорадиационных таблеток из старых аптечек, от которых наглухо сносило крышу. Вот только здесь не армия, таблеток нет — мухоморов он, что ли, нажрался? Даже если так, всё равно надо его догнать и привести в чувство, а потом уже думать, как возвращаться. Вдвоём будет проще, да и Степаныч наверняка их ищет.
Делать было нечего — пришлось очертя голову ломиться дальше сквозь кусты в надежде, что доморощенный спринтер наконец выдохнется. Тот больше не оборачивался и не останавливался, чтобы дождаться попутчика, а целеустремлённо скакал вперёд и вперёд, периодически бормоча себе под нос что-то неразборчивое. Вскоре лес поредел, попадающиеся на пути деревья на глазах стали хиреть и скручиваться под немыслимыми углами, а под ногами захлюпала жижа. Перепрыгивая с кочки на кочку, увлечённый погоней Лёха оступился и с размаху полетел лицом вниз на зыбкий травяной ковёр. Вовремя выставленные вперёд руки прорвали слой мха и чуть ли не по самые плечи погрузились в густую, как кисель, ледяную болотную воду.

— А-а, сука, драть тебя за ногу через гузно, — выругался он, барахтаясь в моментально пропитавшей всю одежду жидкой грязи, — В трясину завёл, падла! Ну погоди, дай только выбраться, грибоед чёртов!
С трудом выпростав немеющие от холода конечности из вязкого плена, охотник, не решаясь встать на ноги из страха окончательно провалиться, кое-как дополз на животе до ближайшего сухого места — крошечного островка, за который из последних сил цеплялась корнями одна-единственная искорёженная сосёнка, никак не желающая сдаваться в битве с годами подмывающим её пристанище болотом. Привалившись спиной к её стволу, он огляделся по сторонам. Картина открывалась удручающая — куда ни глянь, вокруг простиралась одна и та же гиблая топь, где такие вот островки с хилыми деревцами, разбросанные на приличном расстоянии друг от друга, чередовались с торчащими из чёрной воды кочками и изумрудно-зелёными пятнами еланей, похожих с виду на обычные лесные поляны, но только ступи на них — и тут же ухнешь по шею в бездонную пучину. Всё остальное скрывал туман, немного поредевший, но определённо не собирающийся отступать окончательно. Что же касается бесноватого Антона — тот исчез, словно его и не было, не давая больше о себе знать ни голосом, ни звуком шагов. Виски́ заплутавшего путника резко сдавила оглушающая неживая тишина.
* * *
— Ну всё, кажись, пришли, привал! — наконец остановившись, крикнул ушедший далеко вперёд проводник плетущимся позади спутникам. Скинув на мокрую траву рюкзак и прислонив ружьё к стволу ближайшей лиственницы, он уселся на валяющееся на земле бревно и выудил из нагрудного кармана пачку неизменного «Беломора». Изрядно запыхавшийся Антон в который раз удивился выносливости пожилого охотника, даже не сбившего дыхание во время долгого подъёма на гору:

— Ну ты спортсмен, конечно, Степаныч, тебе бы марафоны бегать! А говорил, недалеко. Мы сколько шли, часа три?
— Так это разве долго, — усмехнулся тот, — Мы ж на севере, тут десяток километров — не расстояние. А Лёха, кстати, куда пропал?
Антон растерянно огляделся. Туман на горе действительно стал не таким густым, как в низине, но приятеля всё равно нигде не было видно.
—Лёха-а! — сложив ладони на манер рупора, прокричал он, — Иди сюда!
— Сюда-сюда, — послышался неподалёку приглушённый голос. Через пару минут отставший с треском вывалился из зарослей молодого ельника, почему-то не с той стороны, с которой они пришли, а откуда-то слева. Его одежда была вся облеплена мокрой хвоей, бурыми опавшими листьями и паутиной, лицо измазано грязью, а на губах застыла широкая и какая-то глуповатая, на грани с дебильностью, улыбка.
— Гадить, что ли, ходил? — хохотнул Антон, — Мы тут тебя заждались уже.
Лёха ничего не ответил, только помахал сразу обеими руками и встал под деревом, продолжая всё так же пластмассово улыбаться. Что-то в его облике показалось Антону неправильным, кардинально изменившимся за прошедшие полчаса, и это была не испачканная одежда и не странное выражение физиономии, это было что-то ещё, но что именно — он понять не мог. Смотреть на спутника почему-то стало неприятно и даже слегка тревожно, и мужчина непроизвольно отвёл взгляд, уставившись в серое свинцовое небо, откуда доносилась далёкая перекличка невидимых глазу перелётных птиц, спешно покидавших холодные уральские просторы до следующей весны. Некоторое время все трое молчали, рассеянно слушая многоголосый шёпот постепенно готовящейся к долгому снежному сну осенней тайги.

— Тсс… Слышите? — нарушил тишину Степаныч, — Рябчик свистит. Да не один, похоже. Давайте, что ли, пока дождь снова не пошёл, да и темнеть уже скоро начнёт, некогда прохлаждаться.
— Свистит, некогда, — с силой тряхнул головой Лёха и снова взмахнул руками.
Антон согласно кивнул, краем глаза покосившись на приятеля. Проводник между тем, поднявшись на ноги, раздал им деревянные манки́, правильно дуть в которые долго учил ещё вчера вечером. Охотники условились разойтись на небольшое расстояние, чтобы не мешать друг другу стрелять, но не слишком далеко, чтобы молодёжь, как выразился старший, не заблудилась в незнакомом лесу. Сигналом к сбору должен был стать звук рожка, висевшего у Степаныча на боку, а местом — эта самая поляна, где они останавливались. Проверив снаряжение и пожелав друг другу ни пуха, ни пера, троица направилась кто куда — Степаныч направо, Антон налево, а Лёха, по-прежнему скалящий зубы и монотонно бормочущий себе под нос: «Ни пуха, ни пуха», скрылся в тех же кустах, из которых вышел.

Антон брёл довольно долго, выбирая подходящее место. Он напряжённо прислушивался к окружающим звукам, пытаясь по голосу обнаружить потенциальную добычу, но ничего похожего на характерный писк рябчика уловить ему не удавалось. Кроме того, мешали сосредоточиться навязчивые мысли о странном поведении компаньона. Он читал когда-то о необычном явлении человеческой психики под названием «эффект зловещей долины» — феномене страха перед чем-то, что внешне похоже на человека, но человеком не является, например, перед куклой или манекеном. Там, на поляне, Лёха почему-то вызвал у него именно такие ассоциации — как будто это был не старый знакомый, а кто-то или что-то, идеально скопировавшее его внешность, но при этом не очень умело пытающееся изображать обычные человеческие действия.

Наконец чуткое ухо охотника засекло то самое характерное «пиии, пиии, пиии», с которым рябчики пересвистываются по осени, собираясь в небольшие стайки накануне зимовки. Антон остановился, снял с плеча двустволку, вынул из кармана манок и дунул в него, отвечая на зов лесной птицы. Писк стал ближе, пернатые клюнули на приманку и теперь перелетали с ветки на ветку где-то в окрестных зарослях, надеясь обнаружить собрата неподалёку. Мужчина посвистел снова и вскинул ружьё, выцеливая движение серо-бурых силуэтов среди хвои. Послышалось хлопанье крыльев, и рябчик приземлился на сук кедра прямо напротив стрелка, по-куриному наклонив голову и подслеповато высматривая источник звука. Антон поймал его на мушку, положил палец на спусковой крючок, привычно задержал дыхание…
Руки. Он понял, что такого вопиюще противоестественного было в облике Лёхи — его руки, которыми он так активно размахивал. Левая на месте правой, а правая на месте левой. Как в зеркале.

Не он сам, а только его отражение.
Грохнул выстрел, напуганная птица сорвалась с ветки и с истошным свистом умчалась в глубь лесной чащи — заряд дроби ушёл в «молоко». Антон ощутил внезапную слабость в ногах и головокружение, его повело, и он тяжело осел на землю прямо там, где стоял. В голове образовалась странная пустота, он словно вернулся лет на тридцать назад, почувствовал себя зарёванным ребёнком, которого оставили одного дома, за окном уже стемнело, а из шкафа тем временем начали доноситься подозрительные шорохи. В детстве маленький Антошка, выросший в захолустном ПГТ, заслушивался историями бабки и деда о домовых и чертях, став подростком, зачитывался начавшими к тому времени появляться в жёлтой прессе статьями про пришельцев и полтергейсты, да и позже продолжал интересоваться этой темой, в тайне мечтая когда-нибудь самому встретиться с чем-то необъяснимым. Поэтому его так и цепляли таёжные байки Степаныча, в которые он, взрослый образованный человек и успешный коммерсант, конечно же, не верил, но подсознательно желал, чтобы они оказались правдой, потому что они воскрешали в нём давно забытое детское ощущение чуда и волшебной сказки, так контрастирующее с унылой обыденностью. Вот только сейчас, в реальности столкнувшись с тем, чего просто физически не может существовать в этом мире, он вспомнил, что сказки бывают страшными, и что тогда, в те далёкие годы, после очередной дедовой былички бессонными ночами прислушиваясь к каждому скрипу, натягивая одеяло на голову и до боли зажмуривая глаза, лишь бы не увидеть ничего в темноте, он вовсе не хотел в них верить.

Из леса долетело далёкое уханье неясыти, словно смеющейся над беспомощным путешественником, оказавшимся лицом к лицу с запредельным посреди бескрайней, хищной и бесконечно чуждой разуму городского человека тайги. Голос ночной птицы, такой неуместный среди дня, звучал растянуто и прерывался помехами, как на зажёванной плёнке магнитофона. Откуда-то сверху медленно спланировала большая кедровая шишка, падавшая невыносимо долго, ударилась о землю, плавно подскочила и откатилась в сторону, скрывшись в траве. Над деревьями пронёсся гулкий, многократно повторяющийся рокот — Антон не сразу понял, что слышит эхо от собственного выстрела, почему-то запоздавшее на… На сколько? Время вообще ещё существует?

Послышавшиеся в зарослях приближающиеся шаги вернули испуганного мужчину к действительности. Внезапно он осознал, что где-то неподалёку всё ещё бродит это, и всем нутром почувствовал, что если сейчас ещё раз увидит его, то окончательно сойдёт с ума. Антон вскочил на ноги, заозирался по сторонам, словно затравленный собаками заяц, подхватил ружьё и опрометью бросился в противоположную от звука сторону, не разбирая дороги.
Он бежал и бежал, покуда совсем не выбился из сил. В лесу между тем уже начинало темнеть, а туман снова окружил беглеца густой дымчатой стеной, стоило тому только спуститься с горы. Различать путь становилось всё тяжелее, окружающее пространство сливалось в один сплошной монохромный фон, и в какой-то момент Антон споткнулся. Земля резко ушла из-под ног, мелькнули перед глазами вдруг закружившиеся каруселью еловые лапы, и охотник, сам теперь чувствующий себя загнанной дичью, кубарем покатился на дно незамеченного в полумраке оврага.

По счастью, падение было недолгим, овраг оказался лишь неглубокой ложбиной, но приземлился Антон крайне неудачно, напоровшись на острый сучок, в кровь разодрав щёку и чудом не лишившись глаза, а в довершение всего крепко приложившись голенью о выступающий из земли камень. Ногу пронзила противная гудящая боль, резко усиливающаяся при любой попытке пошевелиться.
Не обращая внимания на кровь, раненый в первую очередь кое-как ощупал повреждённую конечность — пригодились изученные когда-то навыки оказания экстренной помощи. Перелома, похоже, не было, но был как минимум сильный ушиб и возможно, даже трещина. Ощущения подсказывали, что бегать и прыгать с такой травмой он в ближайшее время точно не сможет, в лучшем случае медленно по-стариковски ковылять, опираясь на палку. Положение складывалось незавидное, особенно учитывая, что наступала ночь, стремительно холодало, вокруг на сотни километров раскинулась глухая тайга, где бродили какие-то непонятные твари, притворяющиеся людьми, да и о диких зверях забывать не стоило. Но, по крайней мере, боль и наличие понятной физической, а не мистической опасности вернули Антона к действительности, иррациональный страх отошёл куда-то на задний план, а на его место пришла решимость выжить.
Первым делом он развёл костёр — прямо там, в овраге, чтобы пламя не было заметно издалека и не привлекало лишнего внимания, благо дров вокруг хватало, а потом в свете огня занялся обработкой ран и наложил на распухшую ногу импровизированную шину из палок. Никакой еды у него с собой не было, но есть пока и не хотелось, зато хотелось пить, а содержимое единственной фляжки следовало экономить — хоть всё вокруг и оставалось пропитанным влагой после дождя, но всё же конденсат на деревьях и камнях, как и грязная жижа в лужах, были не лучшими источниками питьевой воды.

Когда огонь как следует разошёлся, Антон подкинул в него большое сучковатое бревно — такое будет гореть долго и сохранит тепло до самого утра. Наломав лапника, он попытался было улечься спать, но сон не шёл, напряжённые до предела нервы заставляли уши фиксировать каждый шорох, а мозг — анализировать его на предмет потенциальной угрозы. Охотник думал о том, что делать дальше, прокручивая в голове недавние события. Зря он, конечно, так ломанулся, не разбирая дороги — как теперь найти спутников? Надо было бежать назад, к заимке, а теперь он понятия не имеет, в какой она вообще стороне, в какой стороне река, на которой они оставили лодку, и как выбираться отсюда. Поохотились, блин… Между тем, старый друг Лёха — настоящий Лёха, а не этот, притворившийся им, надевший на себя его облик, как карнавальную маску — сейчас, наверное, тоже где-то один в лесу, и скорее всего, ему нужна помощь. Это если ещё не предполагать самое худшее. А что теперь может Антон с такой ногой? Ему бы самому не загнуться здесь, и то удача.

Безмолвие ночной тайги вдруг нарушила треснувшая где-то неподалёку ветка. Мужчина насторожился, подтянул к себе поближе ружьё и замер, вслушиваясь в тишину. Вскоре треск раздался снова, гораздо ближе, а вслед за ним до ушей донеслось неразборчивое бормотание и покашливание. По лесу кто-то шёл, и это определённо было не животное. Лёха? Степаныч? Другой случайный охотник? Или тот, чужой, который не настоящий? Ведь человеку вряд ли пришло бы в голову бродить по чащобе в непроглядной темноте. И что теперь делать — подать голос, или наоборот, затаиться, сделать вид, что здесь никого нет? Но шум слышался уже совсем близко, и чужак наверняка успел заметить отблески костра. Антон в окружающем густом мраке ничего не разглядит, а вот его самого у огня будет прекрасно видно, стоит пришельцу только приблизиться к краю ложбины. А может быть, тому и вовсе не надо ничего видеть, он и так знает, где прячется потенциальная добыча?
Поддавшись панике, Антон вскинул двустволку и шарахнул дуплетом в сторону звука, тут же принявшись перезаряжаться, благо патронташ был наготове. Пусть вражина знает, что он не беспомощный кролик, он будет защищаться до последнего, а если проклятую тварь не берёт свинец, то у него ещё есть надёжный охотничий нож длиной в полторы ладони, выкованный знакомым умельцем из лучшей углеродистой стали, который в опытных руках может покромсать на ленты хоть человека, хоть зверя, хоть чёрта лысого.
В ответ на выстрел тьма разразилась отборной руганью:
— Ебать-копать твою через седло, грабли из жопы! Ты куда палишь, дубото́л?! Убери своё громыхало, спускаться буду.
Голос был знакомым.
— Степаныч, ты, что ли? Покажись! — недоверчиво прохрипел Антон надтреснутым голосом, по-прежнему не опуская ружьё. Если полуночный гость сейчас начнёт повторять за ним слова и по-идиотски улыбаться, то он, не задумываясь, разрядит в него оба ствола.
— Да я это, не боись. Сейчас на свет выйду, стрелять не будешь? — отозвалось из чёрно-серого переплетения клубящихся теней. Зашуршала сухая хвоя, скатывающаяся по склону под сапогами, и вскоре на краю освещённого пространства материализовалась фигура проводника, медленно, не делая резких движений, ступающего вперёд.
— Стой! — выдохнул Антон, — Руки покажи!
Пришелец плавно поднял вверх обе ладони, находившиеся на сей раз на положенных местах — левая слева, правая справа. Мужчина немного успокоился, но всё равно не был до конца уверен, что видит перед собой настоящего Степаныча, а как ещё его проверить, не знал.
— Перекрестись! — неожиданно пришло в голову.
— Тьфу ты, глуподырый, — сплюнул тот, однако всё же перекрестился — размашисто, по-староверчески, двумя перстами, — Думаешь, они креста боятся? Да они даже не знают, что это такое. А вот говорить нормально не умеют, тем более материться. Самый верный знак, ети его!
Тут он завернул ещё более длинную и заковыристую матерную тираду, а потом, насмешливо прищурившись, спросил:
— Ну что, убедился теперь?
Антон убедился. Он отложил в сторону оружие и жестом пригласил гостя к костру:
— Ну слава богу! А я уж думал, что… Как бы объяснить…
— Да знаю я, что ты думал, — устало хмыкнул Степаныч, с кряхтением усаживаясь у огня и протягивая к нему задубевшие пальцы, — Тоже ку́ля видел? То-то и оно… Да я и сам дурень, сразу-то не признал его, потом только докумекал. У него всё шиворот-навыворот, одёжка наизнанку, право-лево перепутано, не как у людей. Прикинется знакомым, заморочит, заведёт в глушь и пиши пропало. Ну да ладно, сейчас он уж не сунется, понял, что раскусили его. Давай спать, что ли, утро вечера мудренее.
— Лёху бы поискать надо, — помрачнел Антон, уняв наконец противную дрожь в коленях, — А я сейчас не ходок особо, лодыжкой треснулся, болит капец, не уйду далеко.
— О-о, ну дела, — протянул проводник, обративший внимание на стянутую деревяшками ногу спутника. Со знанием дела пробежавшись по ней пальцами, он вынес вердикт:
— Кхм, да, ближайшую неделю тебе лучше бы полежать. Тогда вот что, утром в Янкылму пойдём — тут уж недалече, дотащу как-нибудь. У меня там дом есть — отлежишься, старухи за тобой приглядят, а мы пока с Матвеем, соседом, по лесам пройдёмся, может, и жив ещё дружок твой.
— Ну хорошо… Что ж, в Янкылму так в Янкылму, — согласно кивнул собеседник, — Да уж, спасибо тебе, если б ты меня не нашёл, я бы точно пропал — дороги не знаю, идти толком не могу, кирдык, да и только.
— Да чего там… — буркнул Степаныч, выуживая из нагрудного кармана почти пустую пачку сигарет. Антон помолчал немного, задумчиво глядя в пляшущие языки пламени, что жадно облизывали почерневшую древесину в костровище, а потом спросил невпопад:
— Слушай, а как тебя звать-то по имени? А то всё Степаныч да Степаныч, сколько дней уж вместе бродим, а ты так и не говорил, всё молчишь, как партизан.

— Николай я, — усмехнулся тот и дурашливо поклонился, — Боровецкий Николай Степанович, из Янкылмы. Прошу любить и жаловать, стало быть.
Лёха замерзал. С наступлением темноты на болоте стало ощутимо прохладнее, а висящая в воздухе влажная взвесь, облепляющая лицо бесчисленными микроскопическими каплями и пропитывающая сыростью и без того промокшую после падения в грязь одежду, превращала ночной осенний холодок практически в полноценный мороз. Едва живое пламя слабенького костерка, разведённого из сырой древесины той злосчастной кривой сосны, почти не давало ни света, ни тепла, но и такой символический огонь охотнику удалось разжечь с огромным трудом. Все его попытки выбраться из топи закончились провалом — стоило сделать лишь несколько шагов в любом направлении, как зыбкая почва, состоящая из тонкого слоя перегнивших и спрессованных корней растений пополам с илом, тут начинала проседать, пузыриться и уходить из-под ног. Он пробовал даже ползком, но только окончательно промочил куртку и штаны, едва не завязнув снова и чудом сумев вернуться обратно к островку. Каким образом и по какой такой невидимой тропе ему удалось несколько часов назад в спринтерском темпе добежать до этого места, вообще не глядя на дорогу, и при этом ни разу не провалиться, оставалось для Лёхи неразрешимой загадкой, а о том, куда подевался тот, кто его сюда привёл, мужчина предпочитал не думать совсем — он уже давно смирился с неестественностью происходящего и перестал успокаивать себя мыслью, что Антон, должно быть, просто сошёл с ума, наевшись не тех грибов или ягод.

Вокруг царила глухая, как в погребе, тишина, не нарушаемая ни криками птиц, ни шумом ветра, только с шипением потрескивали мокрые дрова да изредка кашлял сам Лёха от лезущего в нос и глаза чадящего дыма. Поначалу он пытался было стрелять в воздух, надеясь позвать на помощь, благо хотя бы герметично упакованные патроны не промокли, но когда в ответ на очередной выстрел из тумана донёсся заливистый детский смех, перешедший в грубый ухающий хохот с подвыванием — тут же бросил эту затею и теперь старался вообще издавать как можно меньше звуков, совершенно не желая лишний раз привлекать внимание того, что может так смеяться посреди непроходимых трясин, только матерился про себя да крепче стискивал побелевшими пальцами приклад ружья.

Тем временем с болота вдруг послышался вязкий чавкающий шлепок, как будто крупная лягушка прыгнула с кочки в раскисшую грязь. Что-то склизко хлюпнуло, зашуршало — очень тихо, но всё равно явственно различимо на фоне окружающего гробового безмолвия. Через несколько секунд звук повторился снова, потом опять, а после уже не умолкал больше, чем на пару мгновений, постепенно становясь всё громче и отчётливее. Шлёп… Шурх… Шлёп… Шурх… Медленно, ритмично и неотвратимо из темноты что-то приближалось.
Меньше всего Лёха хотел знать, что там движется. Воображение рисовало гигантскую гусеницу, неторопливо переваливающуюся по гниющему моховому ковру и пожирающую всё на своём пути, а может быть, огромного опарыша или многоногую двухметровую сколопендру. Он до последнего надеялся, что источник омерзительного шума пройдёт мимо, но тот, похоже, двигался прямо на него. Не выдержав, охотник рванул из-за пояса мощный армейский фонарь, воспользоваться которым не решался до последнего, и трясущейся рукой направил его в сторону звука. Щёлкнул выключатель, ослепительно яркий с непривычки луч лезвием ножа прорезал густую плотную черноту, и Лёха закричал, всего в нескольких метрах от себя увидев того, кто производил эти шорохи и шлепки. По-змеиному извиваясь всем телом и подтягиваясь на скрюченных руках, по болоту к нему полз мертвец.

Он сразу узнал старика, обнаруженного их компанией на таёжной заимке позапрошлой ночью, а потом сгинувшего неведомо куда, хоть тот и заметно изменился — стал менее иссохшим, словно впитал в себя пару вёдер вездесущей воды, и теперь его жёлто-коричневая кожа не так туго обтягивала выпирающие кости, нарастившие на себе даже какое-то подобие плоти. Глаза его, прежде закрытые, теперь были широко распахнуты и отчаянно вращались в глазницах черепа, пустые бельма с тусклыми матовыми зрачками, не отражающими свет. Голова при каждом шевелении болталась из стороны в сторону, периодически тыкаясь в мох отвисшей нижней челюстью и клацая крупными лошадиными зубами. Оживший труп двигался неуклюже, но целеустремлённо, ни на сантиметр не отклоняясь от курса, конечной целью которого был он, Лёха.

Выронив фонарь, который, по счастью, упал так, что продолжал освещать довольно много пространства перед собой, мужчина вскинул ружьё, и не целясь, выстрелил сразу из обоих стволов. Он не промахнулся, но заряд крупной картечи, способный с такого расстояния свалить и лося, лишь отбросил мертвеца в сторону. Тот перекувыркнулся на спину, конвульсивно дёрнулся, затряс в воздухе конечностями, словно огромный жук, но уже через миг резким полупрыжком встал на четвереньки, помотал головой, прохрипев что-то нечленораздельное, и неожиданно резво по-собачьи бросился вперёд.
Лёха отшвырнул бесполезное оружие и со всех ног помчался прочь, забыв о том, что вокруг раскинулась бездонная топь. На этот раз ему удалось отбежать достаточно далеко, куда дальше, чем во время всех его предыдущих попыток покинуть проклятое болото — страх заставил забыть об осторожности и довериться инстинкту, позволив телу самому выбирать, на какую кочку в следующий момент поставить ногу. Если бы не темнота, то возможно, ему и удалось бы повторить свой недавний путь и выбраться на твёрдую землю, но удача была слишком кратковременна и в конце концов отвернулась от беглеца — внезапно потеряв опору под подошвой сапога, он провалился в холодную жижу сразу по пояс.

Охотник рванулся изо всех сил, но трясина держала крепко, а ухватиться было не за что. Он истошно замолотил руками по тине, цепляясь за скользкие пучки травы и чувствуя, что с каждой секундой погружается всё глубже. Пытаясь нащупать хоть какую-то опору, он лёг на живот прямо на воду и широко раскинул руки, но под пальцы попадалась только грязь, мох и сгнившие корни. Внезапно ладонь наткнулась на что-то твёрдое, и это что-то крепко сжало его запястье.
— Да погоди ты, не тони, — проскрипел совсем рядом глухой деревянный голос, — Успеешь ещё.
— Пусти, сволочь! — заорал Лёха, сообразив, кто именно его держит. В ответ раздались хриплые булькающие звуки, вызвавшие ассоциации одновременно со спаривающимися жабами и блюющей кошкой — едва различимый во мраке собеседник смеялся.
— Ну пущу, и чо? — сквозь смех заскрежетал он, — Пиявкам на корм хочешь пойти, так они спят уже. А так хоть мне сослужишь.
— Чего… Чего тебе от меня надо? — выдохнул мужчина.
— А сам-то как разумеешь? — щёлкнул челюстью покойник, — Я ж в той избе треклятой с прошлого лета лежал, а до того на савынка́не ещё сколь годов прохлаждался, вон, высох весь. Как встал в том году, так только туда и дошёл нежрамши, дальше ноги не несли уж с непривычки-то, так снова и помер там. Хорошо хоть вы с дружками догадались меня под дождь вытащить, отмок немного, теперь хоть ползать могу. А сейчас мяса-то поем и совсем хорошо станет. Хотел я тебя задушить сначала, а потом уж жрать, да ты мне ружьишком-то своим знатно бок продырявил, теперь без юшки горячей никак, так что извиняй — живьём придётся.
Мертвец подался вперёд и второй конечностью схватил Лёху за шею. Тот дёрнулся было, но только глубже увяз в мочажине, погрузившись уже почти по самую грудь. Нападавший подтянул его к себе, и в скудном свете фосфоресцирующих гнилушек охотник разглядел его перекошенную в голодной гримасе морду буквально на расстоянии ладони. Замахнувшись свободной рукой, он попытался ударить кулаком в оскаленную пасть, но нежить мотнула головой и вцепилась в его руку зубами. Кровь хлынула ручьём, и покойник, едва проглотив первые капли, сжал челюсти с удесятерённой силой, так, что послышался треск ломающихся костей. Лёха закричал от невыносимой боли, а мертвец, оторвав и сглотнув большой кусок плоти с его предплечья, рывком вгрызся ему в горло. И наступила тишина.
* * *
Дорога в Янкылму заняла весь день — идти Антону оказалось даже тяжелее, чем он предполагал. Наступать на травмированную ногу было больно, поэтому почти весь путь он проделал, опираясь на плечо Степаныча, который тоже изрядно вымотался от такой нагрузки. Двигались они медленно, часто устраивали привалы, и когда лес наконец расступился, а впереди замаячили редкие огоньки окон, вокруг уже совсем стемнело. Других источников освещения в деревне не было, и пробираться по единственной улице, испещрённой колдобинами и лужами, пришлось почти наощупь, однако несмотря на поздний час, темень и дурную погоду всё с тем же туманом и мелким моросящим дождём, пролившимся-таки под вечер из густого покрывала облаков, Янкылма показалась Антону довольно людной для такого маленького селения. За весь путь от опушки до дома Степаныча, на который ушло от силы минут пять, им одна за другой встретились сразу несколько одинаковых безликих фигур, с ног до головы укутанных в платки, телогрейки и прочее затрапезного вида тряпьё. Проводник безмолвно приветствовал прохожих кивком головы, они отвечали ему тем же, а потом останавливались и долго смотрели вслед идущим. Где-то хлопали калитки, лязгала колодезная цепь, блеяли козы, слышались приглушённые неразборчивые разговоры, на завалинке одного из домов сидел и курил кто-то невидимый — во мраке виднелся лишь красноватый огонёк, тянуло крепкой, явно самосадной махоркой и до ушей доносилось старческое покашливание. Словом, обычная сельская жизнь, если не принимать во внимание тот факт, что на дворе стояла глубокая ночь.

Степанычево жилище выглядело так, словно сошло со страниц Тургенева — по убранству невозможным казалось даже определить, какой сейчас век, то ли конец двадцатого, то ли середина девятнадцатого. Единственными атрибутами современности были припаркованный под навесом видавший виды «Уазик» и наличие электрического освещения, а в остальном изба старого охотника, жившего бирюком, могла представлять из себя точно такое же зрелище и сто лет назад. Проконопаченные мхом бревенчатые стены, огромная русская печь, несколько лавок, колченогий самодельный стол, накрытый медвежьей шкурой топчан и висящие на стене лосиные рога — вот и весь интерьер.
Наскоро поужинав варёной картошкой и сушёной рыбой под рюмку домашней настойки, усталые путешественники улеглись спать, Степаныч уступил гостю свою постель, а сам устроился на лавке. Спалось Антону плохо, противно ныла ушибленная кость, отчего не удавалось полноценно отдохнуть и он всё время выныривал из сна, лёжа в полудрёме и пытаясь прогнать из головы навязчивые образы то ухмыляющегося Лёхи с острыми волчьими ушами на бритой голове, глумливо крестившегося перевёрнутым крестом и звавшего приятеля с собой в лес, то мертвеца с заимки, который теперь был вполне живым, сидел за столом, вооружившись ножом и вилкой, и предлагал Антону отрубить себе ногу, коль скоро та всё равно нормально не работает, чтобы он мог её съесть. Во время одного из таких пробуждений мужчина то ли во сне, то ли наяву услышал откуда-то со стороны сеней негромко переговаривающиеся голоса.

— Двое их было, — говорил один, похоже, принадлежавший Степанычу, — Одного-то куль в распадок под горой завёл, недалече, а второго, поди, в болото угнал, там его и искать надобно.
— Поздно искать, — отвечал второй голос, незнакомый, глухой и хриплый, — Его ужо Бахтияр к рукам прибрал, разбудили вы его. Повезло тебе, он спросонья сам не свой, ничего не соображает, мог и на тебя кинуться. Ну да ладно, на наше дело и одного хватит. Аксинья-то готова уж, со дня на день отойдёт.
— Так это Бахтияр был? Там, в заимке? — ахнул первый, — А я ещё думал, кто такой, неужто он? Я ж его не видел раньше-то, ни разу он на моей памяти не вставал, пока о прошлом годе с савынкана не ушёл.
— Он голодный ушёл, дурень старый, — хмыкнул собеседник, — Нет чтоб праздника дождаться. Я ж говорю, ничего не соображает по первости, вот и проходил недолго. Сейчас, поди, обожрётся с непривычки да опять завалится, надо его назад отвести, пока ходит ещё, а то ищи потом. Завтра за ним и пойду.
— А ты-то, Матвей, откуда узнал? — удивлённо отозвался голос Степаныча.
— Так мы ж чуем друг друга, — усмехнулся тот, кого назвали Матвеем, — Кто на савынкане лежал, все меж собой повязаны. Молодой ты ещё, Коля, вот помрёшь — сам поймёшь, как оно.
Из сеней послышались удаляющиеся шаги, которые в сонном мозгу Антона смешались с шагами материализовавшегося перед внутренним взором покойника, бредущего по туманной предрассветной тайге и волокущего на спине тяжёлый гроб без крышки, в котором лежал Лёха, мёртвый, обглоданный и улыбающийся. Фантастические сновидения снова приняли охотника в свои объятия, на сей раз милостиво позволив ему больше не вскакивать каждые полчаса и погрузиться в пусть тревожное, но всё же несущее отдых забытье до самого утра.
Следующие несколько дней прошли довольно однообразно. Степаныч снова ушёл в лес, сказав, что вернётся к концу недели, и большую часть времени Антон сидел в избе один, изнывая от скуки и тревожась за Лёху. Полноценно ходить он не мог, после марш-броска через тайгу нога разболелась так, что даже вставать с постели было тяжело, так что в основном он просто лежал, листая старые советские журналы, которых в углу избы была свалена целая стопка, да изредка подбрасывая в печь пару поленьев. По вечерам к нему заходила соседка Глафира — древняя старуха, похожая на мумию и помнившая, наверное, ещё царя Николая, однако очень крепкая и подвижная для своих лет, без труда таскавшая на плечах коромысло с двумя полными вёдрами. Она приносила сытную и обильную домашнюю еду, откармливая постояльца словно на убой, какой-то горький травяной отвар и мазь для больной конечности. Антон понятия не имел, по каким рецептам бабуля готовит свои снадобья, но мазь действительно унимала боль, а отвар улучшал самочувствие в целом, от него становилось хорошо и спокойно, тревоги отступали на задний план, а голова делалась лёгкой и пустой — ни мыслей, ни переживаний, ни кошмарных снов. Кроме того, женщина каждый день топила баню и заставляла ходить париться, утверждая, что нужно выгнать всю скверну из тела — мол, мало ли, чего он там из города своего понавёз. Но вот разговорчивостью соседка не отличалась, всё их общение за вечер сводилось к нескольким бытовым фразам, и на просьбы рассказать что-нибудь о здешней жизни Глафира лишь бурчала себе под нос:

— А чё рассказывать-то… Живём себе, живём, каждый как может.
Сама она тоже ни о чём не расспрашивала, и это казалось непривычным — деревенские жители обычно словоохотливы, ведь сельский быт довольно однообразен и любой новый человек вызывает у них живой интерес, а уж известия из большого мира, особенно про политику, они всегда готовы послушать и обсудить с видом знатоков. Но эта старушка, похоже, просто не умела или не хотела поддерживать беседу, что, впрочем, тоже можно было понять — отвыкла, наверное, от людей в своей глуши.
Иногда Антон всё же выбирался на улицу, но далеко от дома не отходил, в основном сидел на крыльце и курил «Беломор» из запасов Степаныча. Ядрёный, обжигающий глотку вкус дешёвых сигарет вызывал кашель, однако свои у него уже давно закончились, а подымить хотелось, да и поглядеть на окрестности тоже. Впрочем, глядеть было особо не на что, кроме разве что поросших седым лишайником покосившихся изб да темнеющей за ними чёрно-зелёной кромки ельника. В деревне почти ничего не происходило, днём она выглядела практически вымершей, лишь возилась на огородах пара старушек, копошились в пыли куры да время от времени пробегал мимо пацан лет восьми-девяти, недоверчиво косившийся на чужака. Выглядел он диковато и явно не привык к незнакомцам, но однажды всё же решился заговорить.
В очередной раз завидев мальчишку, Антон приветственно помахал ему рукой. Вместо того, чтобы, как обычно, отвернуться и спешить дальше по своим делам, тот вдруг остановился, подошёл ближе и кивнул головой:

— Здрасте… А где дядя Коля?
— Дядя Коля? — не понял поначалу Антон, — А, Николай Степанович? Он в тайгу ушёл, скоро вернётся. Тебя как звать-то?
— Меня? Витя, — ответил паренёк, теребя пальцами пояс своих видавших виды холщовых штанов, — А вы кто?
— Меня Антон зовут, — представился мужчина и протянул пацану руку, которую тот с серьёзным видом пожал, — Мы с дядей Колей охотились вместе, но я ногу ушиб и ходить теперь не могу, а мой друг в лесу потерялся, вот он и пошёл его искать.
— Потерялся? Это плохо, — сочувственно вздохнул мальчик, — У нас леса глухие, медведи, волки, менквы бродят. Я тоже как-то раз заблудился, чуть не съели меня — если бы не деда Матвей, так бы и пропал.
— Матвей? — вздрогнул Антон, тут же вспомнив нечаянно подслушанную беседу, которая, как он считал, привиделась ему во сне.
— Да, дедушка Матвей, он с бабушкой Глафирой живёт, во-он в том доме, — возбуждённо подпрыгнул Витя, — Он у нас в Янкылме самый старый, он вообще всё знает! Такие интересные сказки рассказывает, что ни в одной книжке нет, а я книжек много читал! Сходите к нему, он и вам расскажет! А ещё… — паренёк понизил голос, — А ещё он кровь пьёт! Его эти научили, здешние, как их... Ня́йты, вот. Только вы никому не говорите, не любит он этого.
— Ого, — недоверчиво хмыкнул охотник, — Пьёт кровь? Он что, вампир, что ли?
— Вам… Кто? — удивился мальчик, — Да нет, говорю же, Матвеем его кличут. А ещё он как-то на савынкане…
— Витька, ты чего там делаешь? Давай домой шуруй, неслух, огород непо́лотый! — послышался слева недовольный старушечий оклик. Антон обернулся — неподалёку стояла сурового вида бабка в цветастой косынке и призывно махала рукой пацану, который, судя по всему, был её внуком.
— Иду, ба, — бросился Витя на зов, забыв попрощаться. Старуха развернулась и поковыляла прочь, не обратив на Антона никакого внимания, словно его и не было.
Мужчина снова закурил, задумчиво глядя в сторону дома, на который указывал мальчишка. Интересно, конечно, кто такой этот таинственный дед? Степаныч тогда в лесу тоже упоминал некоего соседа Матвея — должно быть, это он и есть. Пьёт кровь, надо же! Чего только эта ребятня не придумает… Надо, наверное, с ним познакомиться, раз уж пришлось застрять в этой странной деревне — вот только дождётся возвращения проводника, они же с ним вроде бы должны были вместе уйти на поиски. Лишь бы только нашли Лёху живым…
Думать о странном ночном разговоре не хотелось, и тем более не хотелось предполагать, что он имел место быть в действительности. Это явно была какая-то бессвязная чушь, из тех, что порождает перегруженный впечатлениями мозг на зыбкой грани между сном и бодрствованием, да и вообще, в ту первую ночь в Янкылме чего Антону только не снилось. Смущала только одна деталь — слово «савынкан», произнесённое пацаном напоследок. Его-то он точно раньше нигде не слышал и понятия не имел, что это значит, но в том сне оно определённо звучало.
Вечером гость задал этот вопрос пришедшей по обыкновению соседке:
— Скажите, бабушка Глафира… А что такое савынкан?
Старуха недовольно покосилась на него и поджала губы, но помолчав немного, всё же ответила:
— Кладбище это наше. Тебе кто рассказал, Колька, что ли?
— А? Да, слышал краем уха, — кивнул Антон, решив не упоминать о беседе с мальчиком Витей. Здешний народ и так не слишком-то приветливый, мало ли, как они отреагируют на общение чужака с ребёнком, — А почему название такое странное? Мансийское, что ли?
— Много будешь знать… — буркнула Глафира и отвернулась. Больше ничего добиться от неё не удалось.
На следующий день вернулся Степаныч, уставший, молчаливый и напряжённый. Один, без Лёхи. На вопросы Антона он только покачал головой, уселся на лавку и закурил прямо в избе, неподвижно уставившись в стену, а потом снова куда-то ушёл и появился только под вечер.
— Вот что, Антоха, — начал проводник прямо с порога, не глядя на собеседника, — Тут такое дело… Похороны у нас сегодня.
— Похороны? Что случилось? — встревожился гость, задремавший на топчане и теперь с трудом продирающий глаза.
— Бабка Аксинья на погост собралась, — медленно ответил Степаныч, опёршись о дверной косяк, — Давно к тому шло, да вот вчера упокоилась наконец. По нашему обычаю, эту ночь всей родне и соседям нужно с ней в доме провести. А ты, раз у меня пока квартируешь, тоже должен прийти.
— Я? Зачем? Какая бабка? Я ж даже не знал её, — выпучил глаза Антон, нервно дёрнув плечом. По коже поползли противные мурашки. Он не любил бывать на похоронах и даже немного побаивался их — не мог отделаться от навязчивого суеверного напряжения, вызываемого погребальными атрибутами. Все эти венки, цветы, траурные ленты и обитые красным бархатом гробы вызывали у него чувство не то чтобы страха, а скорее какой-то брезгливости, как крысы или мухи, словно соприкоснувшись с ними, можно было заразиться чем-то мерзким, опасным и неизлечимым. Заразиться смертью.
— Надо, — твёрдо сказал старый охотник, — У нас здесь народ порядков крепко держится, не поймут тебя, если не пойдёшь. А я за тебя вроде как отвечаю, так что и на меня косо глядеть станут. Да не боись, зато накормят, выпить дадут, Глафира специально свою настойку приготовила, а завтра днём уж отоспишься.
Антон неохотно приподнялся и сел, свесив ноги на пол. Голова спросонья слегка кружилась, мысли спутывались в комковатую кашу, а где-то в животе волнами шевелилось вязкое беспокойство. Внезапно захотелось старухиного отвара, который он уже привык ежедневно пить на ночь. Сегодня соседка не приходила, и без её снадобий мужчина чувствовал себя как-то неуютно, словно пьяница без опохмельной рюмки водки, хотя алкоголя, судя по вкусу, там не было ни капли. Ну что ж, может быть, эта её особая поминальная настойка действует не хуже, а даже если нет, то и просто стакан спиртного ему сейчас не помешает.
— Ладно, что делать, идём, — кивнул гость и принялся натягивать штаны, — А там хоть уйти раньше можно будет, если совсем в сон клонить начнёт? До утра-то я не уверен, что досижу.
— Ты приди главное, чтобы тебя увидели, — невесело усмехнулся Степаныч, — Потом уж на месте решим.
Спутники вышли за ворота и направились в сторону избы новопреставленной покойницы. На деревню уже опустилась ночь, небо всё так же было укрыто непроглядными тучами, окна на сей раз почти не светились, из-за чего видимость была практически нулевой, но Степаныч повернул какой-то рубильник на сделанном из неошкуренного соснового бревна столбе, возвышавшемся около его крыльца, и тут же над головами ярко вспыхнул уличный фонарь, разгоняя неистребимый туман. Где-то на другом конце селения, немного помигав, загорелся ещё один.
Шагать пришлось недолго, у Антона даже не успела заболеть нога — нужное место находилось всего в паре домов. У калитки новоприбывших встретил высокий худощавый старик с длинной седой бородой, столь же длинными волосами и морщинистым скуластым лицом, вид которого в отблесках желтоватого света вызывал неприятные ассоциации с тем бесследно пропавшим трупом из леса. Должно быть, это и был тот самый дед Матвей.
— Привёл? — полуутвердительно обратился он к Степанычу, даже не взглянув на его постояльца, — В избу проходите, уже все собрались, сейчас начинать будем.
Проводник кивнул, призывно махнул рукой и первым скрылся в чёрном дверном проёме. Антону ничего не оставалось, кроме как нырнуть следом в ещё более густую, чем полумрак снаружи, темноту деревенских сеней. Он вдруг обратил внимание, что на плече идущего впереди охотника по-прежнему висела двустволка, которую тот, кажется, так и таскал с собой с самого возвращения из леса. Зачем она ему на похоронах, в кого он там собрался стрелять?
— Ну чего ме́шкотный такой, шагай давай, — шедший последним старик грубо толкнул Антона в спину.
— Да иду я... — раздражённо буркнул горожанин, уже пожалевший, что согласился на посещение сомнительной церемонии с такими негостеприимными хозяевами. Было желание прокомментировать такую бесцеремонность парой матерных выражений, но он всё же сдержался — как-никак, траурный день, да и мало ли кем приходилась деду умершая, может, горе у него, оттого и на нервах.
В избе было многолюдно — похоже, здесь действительно собралась едва ли не вся деревня, набившись в тесную залу, словно сельди в бочку. Единственными присутствующими мужского пола оказались сам Антон, Степаныч и Матвей, остальные же — сплошь ветхими старухами, сидевшими кольцом вдоль стен кто на лавках, а кто и прямо на полу на поеденных молью звериных шкурах. Всю мебель, кроме тех лавок, из дома, видимо, вынесли, чтобы освободить место. Лампочка под потолком не светилась, вместо неё горело множество расставленных тут и там толстых хозяйственных свечей и даже несколько лучин, воткнутых прямо в щели меж брёвнами — как только пожара не боятся? Лица у сидящих неподвижными истуканами женщин были закутаны чёрными платками на манер арабской паранджи, так, что видимыми оставались только сверкающие в отблесках огня глаза. Мужчины, за исключением Антона, войдя в комнату, тоже намотали себе на головы какие-то тряпки, однако ему сделать то же самое никто не предложил.
Впрочем, он был не единственным здесь с открытым лицом — точно так же оно не было спрятано от посторонних глаз и у той, ради которой они все и явились сюда в полночную пору. Покойница лежала на полу в центре избы, без гроба, просто на каких-то белых тряпках, подстеленных под уже начавшее источать характерный сладковато-кислый запах тело. Сверху она была накрыта чёрной меховой шубой, из-под которой виднелась лишь голова с подвязанной платком челюстью и медными монетами на глазах, плечи в серой кофте, в которой Аксинья, скорее всего, и отошла в мир иной, сложенные на груди тощие руки с узловатыми пальцами и ноги почему-то в изношенных стоптанных валенках, один из которых имел к тому же рваную дыру на подошве.
Антону и раньше приходилось видеть мертвецов, но все они, за исключением мумифицированного старика из охотничьей избушки, напоминавшего больше экспонат музея египтологии, нежели человека, представали перед ним уже прошедшими через морг и побывавшими в опытных руках посмертных гримёров, что с помощью килограммов косметики придавали им одинаковый кукольно-восковой облик, в котором порой не с первого раза удавалось распознать знакомые черты. Здесь же всё было иначе — изжелта-бледная кожа провисла складками и покрылась тёмными пятнами, лицо асимметрично перекосилось и только повязка удерживала его от окончательного превращения в жуткую гримасу, а пальцы скукожились и впились ногтями в свалявшуюся шерсть импровизированного покрывала, словно пытаясь разорвать его на клочки. По щеке трупа медленно ползла невесть откуда взявшаяся осенью жирная волосатая гусеница.
От созерцания обезображенного смертью тела гостя отвлёк несильный тычок под локоть:
— Вон туда садись, — хриплым полушёпотом проговорил Степаныч, указав на свободное место у стены, — Пока посиди просто, потом тебе скажут, что делать.
Чувствуя себя совершенно неуместным, словно ребёнок на непонятном, но очень серьёзном взрослом мероприятии, Антон уселся, скрестив ноги, на жёсткую овчинную шкуру, небрежно брошенную на пол. Его спутники тоже сели кто куда, не произнося больше ни слова, и вскоре в избе воцарилась тишина, которую, пожалуй, в самом прямом смысле можно было назвать гробовой — на её фоне громким казался даже треск горящих свечей, свист дыхания множества лёгких и обычные ночные шорохи, присущие любому старому деревенскому дому. Мужчина и сам, поддавшись общей атмосфере, старался не шевелить лишний раз и фалангой мизинца, словно боясь даже таким незначительным движением нарушить мрачную торжественность момента.
Через некоторое время одна из женщин поднялась с места — Антон не столько узнал, сколько угадал в ней Глафиру, манера движения которой стала уже знакомой ему за прошедшие дни. Скрывшись ненадолго в сенях, она вскоре вынесла оттуда большую чугунную кастрюлю, наполненную какой-то жидкостью, и принялась обходить собравшихся по кругу, безмолвно зачерпывая содержимое поварёшкой и протягивая им. Выпили почти все, включая Степаныча, однако Антону, как и своему супругу Матвею, старуха неведомого варева не предложила. Для них предназначалась другая кастрюля, поменьше, из которой Глафира сначала отпила сама, потом поднесла мужу, а затем и гостю. Напиток был густым, маслянистым и напоминал солоноватый бульон с отчётливым привкусом земли и ещё чего-то, отдававшего плесенью. Поморщившись, охотник с трудом сглотнул вязкую жижу, которая немедленно обожгла глотку и разлилась по телу знакомым алкогольным теплом — похоже, градусов в ней всё-таки было немало. Однако вкус был слишком мерзким, и проглотить всё не получилось, поэтому часть он незаметно сплюнул прямо на пол. Оставалось только надеяться, что туда не добавляли мухоморы или что похуже.
Покончив с угощением всех присутствующих, женщина направилась к покойнице — отвязала от её челюсти платок, снова зачерпнула из посудины и влила немного прямо в полуоткрытый рот. Антон невольно передёрнул плечами при виде такой сцены, но порадовался, что это по крайней мере произошло в самом конце — при мысли о том, что в противном случае пришлось бы пить из поварёшки, только что прикасавшейся к посиневшим мёртвым губам, его пробила нервная дрожь.
Всё по-прежнему происходило в полном молчании. Убрав посуду, Глафира уселась обратно, застыла, глядя в одну точку, и пространство вновь заполнилось тяжёлой, физически давящей тишиной. Однако постепенно в неё начал вплетаться какой-то низкий вибрирующий гул, поначалу тихий и едва уловимый, на грани слышимости, но с каждым мгновением становящийся всё громче, увереннее и ощутимее. Антон не сразу сообразил, что это поют старухи — без слов, без мелодии, просто заунывно выводя одну и ту же гудящую ноту и почти не разжимая при этом губ, будто медитирующие тибетские монахи. Вскоре к пению прибавился атональный шипящий свист, отдалённо напоминающий звуки флейты — это Глафира поднесла ко рту большую берцовую кость, о происхождении которой совершенно не хотелось задумываться, и дула в неё, перебирая пальцами по просверленным в чудовищном инструменте отверстиям. У Матвея же в руках появился обтянутый коричневой кожей бубен с нанесёнными на нём замысловатыми рисунками, и по комнате поплыли ритмичные глухие удары колотушки.
Первобытная музыка гипнотизировала, вводя в колдовской транс, а необычная обстановка и выпитое опьяняющее варево довершали дело — мужчина чувствовал, как на него волнами накатывает затягивающее ощущение нереальности происходящего, всё глубже погружая разум в зыбкое промежуточное состояние на кромке меж бодрствованием и сном. Он и сам не заметил, как начал раскачиваться вперёд-назад, обхватив руками плечи, и тоже тянуть вполголоса монотонное «м-м-м», присоединившись к общему хору. В голове не осталось ни одной мысли, там была только пустота, до краёв заполненная рокочущим гудением, а перед глазами мелькал расплывающийся калейдоскоп из сидящих вокруг безликих человеческих фигур, колеблющихся вразнобой огоньков свечей, стен и потолка избы, и конечно, покоящегося на полу бездыханного тела. Теперь он понимал — это правильно, что Аксинья лежит без гроба, зачем он ей? Ведь этот дом — сам по себе домовина, в которой они все похоронены заживо вместе с усопшей. А может, и не заживо, может, они тоже давно мертвы, и он, Антон, мёртв, просто по какому-то недоразумению продолжает считать себя живым.
Внезапно все звуки резко смолкли, словно кто-то нажал на кнопку остановки магнитофонной записи. Неожиданно наступившая тишина оглушила не хуже удара грома — Антон вздрогнул, закашлялся и чуть было не потерял равновесие, хоть и находился в сидячем положении. Мир вокруг остановился — застыли в неподвижности тёмные силуэты людей, Глафира будто окоченела со своей костяной дудкой в руках, Матвей замер с занесённой в воздухе колотушкой, и даже свечное пламя, казалось, перестало приплясывать и горело идеально ровно, а взгляды всех собравшихся были прикованы к лежащей в центре круга покойнице. И в этот момент пальцы умершей старухи дёрнулись.
Послышался приглушённый звон — это скатились с её лица закрывавшие глаза монеты. Труп неуклюже пошевелил головой, натужно поворачивая её из стороны в сторону, клацнули сведённые судорогой челюсти, заскребли по шубе сухие руки с отросшими ногтями. Медленно, очень медленно затылок Аксиньи оторвался от пола на несколько сантиметров и тут же опустился обратно с глухим деревянным стуком, однако мёртвая не оставляла попыток — согнув верхние конечности и опираясь на них, она смогла немного приподняться на локтях, широко раззявила чёрный рот и издала скрипучий сдавленный стон, напоминающий скрежет ржавого напильника по листу железа. Это действие словно придало ей сил, и покойница села, выворачивая шею под каким-то невообразимым углом и время от времени вздрагивая крупной дрожью, как если бы через её тело проходили разряды электричества. Щёлкнув зубами, старуха распахнула глаза.
С видимым напряжением вращая корпусом, она обвела неподвижным мутным взглядом всю избу, подолгу задерживаясь на каждом из присутствующих, но никак на них не реагируя — во всяком случае, выражение перекошенной физиономии ожившего трупа при этом совершенно не менялось. Те, на кого глядела мёртвая, становились при этом, казалось, ещё более неподвижными, превращаясь в каменные статуи на манер жертв Медузы Горгоны, хотя и без того не шевелили даже ноздрями, и лишь когда её матовые жёлтые бельма поворачивалась к следующему, снова начинали дышать. Так было до тех пор, пока она не добралась до Антона — в его ничем не прикрытое лицо пустой взор Аксиньи впился, будто таёжный клещ в кожу беспечного путника. Костлявая рука медленно поднялась и вытянулась в его сторону, в глазах на долю секунды блеснуло что-то вроде осмысленности, бескровные губы зашевелились, разъезжаясь в стороны в хищном оскале, обнажающем гнилостно-серые резцы, и из глотки покойницы со свистом вырвалось одно-единственное слово, после которого она резко откинулась назад, упала на спину и вновь замерла, не подавая больше никаких признаков жизни. Слово это было — «мясо».
В этот миг охотника запоздало настиг вихрь всепоглощающего животного ужаса. Он попытался было вскочить и броситься бежать, тараном расшвыривая всех на своём пути, без разницы куда, лишь бы подальше от этого проклятого места, где смешались в одну кучу жизнь и смерть, но тело вдруг почему-то перестало подчиняться ему. Нет, он не был парализован и прекрасно чувствовал свои конечности, чувствовал каждый клочок кожи и каждую клетку организма, и даже, пожалуй, острее, чем обычно, но при этом не мог ни на шаг сдвинуться с места, хотя его ничто не удерживало — он просто забыл, как это делается, из его мозга начисто стёрлось понимание управления туловищем, и самое незначительное шевеление представлялось ему таким же сложным и непонятным, как какие-нибудь формулы из учебника квантовой физики или тексты на древнекитайском языке. Всё, что ему оставалось — это сидеть и хлопать глазами, содрогаясь в немом крике и беспомощно наблюдая за происходящим вокруг.
В доме между тем началось оживление. Старухи одна за другой поднимались, кряхтя, со своих мест и выходили за дверь, негромко переругиваясь и жалуясь друг другу, как у кого затекла спина от долгого сидения, но ни слова не говоря о том, что только что произошло, как будто встающие на собственных похоронах мертвецы были здесь в порядке вещей. Матвей с Глафирой, отложив свои инструменты, споро уложили тело бабки Аксиньи на самодельные носилки, накрыли его всё той же шубой и вынесли прочь, и вскоре из местных в избе остался лишь Степаныч, не принимавший участия в общей суете и всё это время по-прежнему сидевший на своём месте, смоля папиросу, которую сунул в рот сразу же, как только всё закончилось. Докурив, он достал из-за пояса свою походную фляжку, в которой носил спирт, и даже не поморщившись, сделал большой глоток прямо из горлышка, а затем поднялся на ноги, подошёл к обездвиженному Антону, протянул ему руку, и глядя куда-то поверх его макушки, тихо произнёс:
— Пойдём. На савынкан пора.
Только после этого горожанин наконец вспомнил, как двигаться, и кое-как сумел встать, однако радость была преждевременной — тело по-прежнему не слушалось и шло словно само по себе. Вместо того, чтобы опрометью броситься куда глаза глядят, или хотя бы спросить, что здесь вообще происходит, он спокойно и неторопливо, в полном молчании двинулся следом за проводником, не отставая ни на шаг, потому что в тот момент это было единственным понятным ему действием. Захоти он сейчас остановиться или сесть обратно — пожалуй, тоже не сообразил бы, какие мышцы нужно для этого использовать.
Один за другим они оба вышли на улицу. Остальные участники безумного похоронного ритуала к тому времени успели зажечь заранее приготовленные факелы и теперь вереницей брели с ними в руках куда-то в сторону леса. Разговоры смолкли, тишину нарушало лишь жалобное блеяние козы, которую одна из старух вела за собой на привязи. Степаныч скрутил спутнику руки за спиной куском грубой верёвки — не туго, чисто символически — и направился следом за удаляющейся процессией, то и дело вновь прикладываясь к фляжке и даже не оборачиваясь, в полной уверенности, что связанный никуда не денется. Так оно и было — Антон, в спутанном сознании которого панический страх к тому времени уже сменился безразличным состоянием отрешённости, всё так же топал в трёх шагах позади, больше не помышляя о побеге, да и о чём-либо другом тоже.
В лесу проводник зажёг фонарь, выхвативший из темноты узкую извилистую тропу, терявшуюся среди елей и лиственниц, за которыми где-то впереди мелькали дрожащие огни факелов. Наверное, в другой ситуации идти по такой дороге ночью было бы тяжело и даже небезопасно из-за выпирающих тут и там корней, да ещё и с так и не зажившей до конца ногой, но сейчас Антон чувствовал себя своего рода пассажиром в собственном теле, которое само выбирало, куда поставить стопу, и двигалось на полном автопилоте. Один раз, правда, оно всё же подвело — травмированная конечность подвернулась, скользнула по грязи, и пленник, нелепо взмахнув руками, грохнулся навзничь спиной вперёд, ощутимо треснувшись нижней частью затылка об очередной корень. В шее что-то противно хрустнуло, череп пронзила яркая вспышка, однако Глафирино зелье полностью заглушало чувство боли — он тут же вновь поднялся на ноги и пошёл дальше, не обращая внимания на то, что его голова была теперь как-то странно повёрнута на бок.
Между тем уже изрядно напившийся Степаныч, в очередной раз глотнув спирта и закурив прямо на ходу, решил вдруг нарушить царившее до этого меж идущими гробовое молчание:
— Вот ты, Антоха, думаешь, что я злодей какой, да? — пьяно икнул он, покачнувшись и едва не выронив фонарь, — Душегуб, мол, колдун, опоил чем-то и веду теперь на убой? А мне легко, что ли? Каково, по-твоему, вас таких по лесам собирать, чаи с вами гонять, на охоту водить, байки вам травить, а потом кости ваши обглоданные закапывать? Я ж простой мужик, все ж мы люди, понимаешь? Да только чо мне делать-то? Эти ж… Они жрать хотят. Жрать, да, мясо им подавай. А как не дать, когда сам с ними на савынкане лежать буду, как время придёт, против обычая-то не попрёшь. В тайге свои законы, или ты съел, или тебя, иначе никак.
Антон ничего не ответил, да и не мог — по-прежнему не помнил, как говорить. Его собеседник закашлялся, слишком глубоко затянувшись сигаретой, и прочистив горло, заплетающимся языком продолжил свой монолог:
— Ну ты это… Ты не боись, быстро помрёшь, глотку перережут и всё. Даже не почувствуешь ничего, ты ж мертвецкой браги выпил, сам, почитай, одной ногой уже там. И с приятелем своим в Йо́ли-Ма скоро свидишься. Годом позже, годом раньше, какая разница, смертушка-то ко всем приходит, сегодня живём, а завтра, глядишь, и в домовине отдыхаем, да...
— Степаныч, ты где там? — послышался из темноты оклик деда Матвея, — Ты что, пьяный, что ли? Хватит с мясом трепаться, помоги лучше Аксинью тащить, Глафира устала уже.
— Добро, — отозвался проводник, и повернувшись к пленнику, махнул рукой в сторону маячившего ближе всех огня, — Это… Вон бабка Степанида идёт, давай за ней и не отставай, долго ещё шкандыба́ть.
Антон послушно поплёлся в указанном направлении и пристроился в хвост вереницы старух, полностью игнорировавших его присутствие. Путь и в самом деле оказался неблизким, лес всё не кончался и не кончался, да и шли они довольно медленно. Разглядеть что-то по сторонам, кроме норовящих хлестнуть по лицу еловых лап, в обступавшей тропу кромешной тьме было невозможно, да ещё и близкий свет факелов слепил глаза, лишая ночного зрения, зато всякого рода шумов и шорохов в тайге раздавалось предостаточно. Вот над головой прошелестели крылья какой-то птицы, вот совсем близко хрустнул ломающийся валежник, словно бы кто-то большой и тяжёлый брёл за кустами параллельно с похоронной процессией, оставаясь невидимым, а вот где-то вдалеке послышался заунывный волчий вой. В голову мужчины пришла совершенно неуместная мысль об охоте на волков с флажками — как так получается, что хитрые и умные звери, выстраивающие в своих стаях сложную иерархию, умеющие действовать сообща и обычно без труда обходящие ловушки, становятся беспомощными перед какими-то тряпками, растянутыми на тонкой проволоке меж деревьев, и не могут пересечь воображаемую черту, которая не причиняет им на практике никакого вреда? Что за непонятный страх удерживает серых от такого простого и очевидного поступка, способного спасти им жизнь? Может быть, это явление такой же природы, что и тот незримый внутренний барьер, который мешает ему сейчас перестать следовать чужим приказам и побороться за себя, вместо того, чтобы подобно жертвенному барашку, добровольно идти на заклание?
Внезапное озарение ударило словно мешком по голове — мысль! Первая разумная мысль с того самого момента, как его сознание, одурманенное каким-то пойлом, унесло в бездну во время дикого ритуала в избе умершей. Он снова может думать!
И в самом деле, мозги Антона постепенно прояснялись, тупое оцепенение отступало, и хотя он по-прежнему чувствовал себя словно разобранным на кусочки, как под солидной хапкой гашиша, который пару раз курил в юности, тем не менее это уже не было полным отсутствием контроля над действительностью, как раньше. А если так, то может быть, и тело, ставшее чужим, теперь снова будет повиноваться ему?
Антон попытался пошевелить пальцами связанных рук и у него пусть и с трудом, но получилось. Каждое следующее движение давалось легче предыдущего, и через несколько минут он уже мог свободно вращать глазами, двигать плечами, менять темп ходьбы, открывать и закрывать рот — огромное достижение по сравнению с той беспомощностью, которую пленник испытывал до этого. Правда, шея по-прежнему не поворачивалась, но это были уже мелочи. Видимо, действие проклятой отравы заканчивалось — слава всем богам, что он тогда не выпил эту гадость полностью и выплюнул часть, из-за чего она подействовала слабее и эффект прошёл раньше, чем рассчитывали деревенские — стоило, пожалуй, поблагодарить бабку Глафиру за то, что на приготовила своё варево максимально мерзким и тошнотворным, не заботясь о его вкусовых качествах.
Первым порывом охотника было избавиться от слабо затянутой верёвки и в спринтерском темпе рвануть в лес, однако он быстро отбросил эту затею — в темноте, хромой и не знающий дороги, да к тому же ещё не окончательно пришедший в себя, он далеко не убежит, а те, кто будет его преследовать, наверняка лучше ориентируются в здешних местах. А вот если завладеть ружьём… Единственным вооружённым человеком в этой чёртовой компании, похоже, был пьяный Степаныч — во всяком случае, больше ни у кого Антон стволов не заметил, у Матвея так точно, а дышащие на ладан старухи тем более вряд ли носят при себе оружие. Это существенно изменило бы расклад в его пользу, а с учётом того, что таёжные психопаты пока что не подозревали о вернувшемся к нему разуме, план выглядел вполне реальным.
Очень осторожно, стараясь не привлекать к себе лишних взглядов, Антон начал постепенно ускорять шаг. Через некоторое время он поравнялся со Степанидой, а потом и с шедшими перед ней женщинами, обогнал их и приблизился к головной части колонны, где Матвей и Степаныч тащили тело покойной Аксиньи. На него по-прежнему не обращали внимания, будучи, видимо, в полной уверенности, что одурманенный пленник никуда не денется. Заветная двустволка маняще болталась за спиной бывшего проводника, который шёл очень удачно — вторым, ухватив обеими ладонями рукояти носилок и глядя прямо перед собой, в спину своему напарнику, а позади никого в непосредственной близости не было. Так… Нужно только незаметно подойти к нему сзади, сорвать оружие с его плеча, заставив выронить ношу, благо руки уже почти свободны от пут, а потом оглушить его прикладом и взять на прицел Матвея, желательно прислонившись спиной к дереву, чтобы старухи не подобрались сзади, а то мало ли чего от них можно ожидать. Только бы тело не подвело, ведь возможность снова управлять им вернулась совсем недавно, а полноценно проверить моторные навыки возможности нет... Но и выбора тоже нет, другого шанса может не быть — придётся рисковать.
Пошевелив кистями, мужчина окончательно избавился от верёвки, но руки по-прежнему держал сведёнными сзади, чтобы раньше времени не раскрыть себя. Вот он уже был в паре метров от Степаныча, приноравливаясь к его шагу и даже дышать стараясь с ним в унисон. Охотничьи навыки и рефлексы, наработанные за годы пусть и нечастых, но регулярных путешествий по лесам, вновь активизировались, пробуждая древние первобытные инстинкты хищника, преследующего добычу — вот только добыча в этот раз была куда крупнее и опаснее привычных уток, зайцев и куликов, а под указательным пальцем отсутствовал надёжный спусковой крючок ружья, своим металлическим холодом вселявший уверенность в гарантированном превосходстве над жертвой. Никогда ещё Антону не приходилось сталкиваться с другим человеком в противостоянии, ставкой в котором была бы его собственная жизнь, не считая разве что пары уличных драк с пьяными гопниками, но те были грозными лишь на словах и дальше разбитых носов в таких ситуациях дело не заходило. Что ж, всё когда-то бывает впервые, так будет и теперь, нужно только сосредоточится и немного успокоить бешено колотящееся сердце. Ещё один миг — и пора. Сейчас… Вот сейчас…
Степаныч с Матвеем вдруг резко остановились, так, что охотник, сделавший по инерции ещё несколько шагов, чуть было не впечатался лицом в затылок намеченного противника. Затормозили и прочие участники процессии, постепенно нагонявшие передних. Лес закончился — деревья расступились, и в мерцающем свете факелов взору открылась конечная цель их долгого путешествия сквозь темноту, еловые колючки и цепляющиеся за ноги корни. Савынкан, доселе знакомый Антону лишь по случайно подслушанным разговорам, теперь предстал перед ним во всей своей красе.
Впрочем, особого впечатления кладбище на путника не произвело — погост как погост, только очень старый, и вместо могильных холмиков замшелые деревянные домовины с двускатными крышами, наподобие тех, что ему доводилось когда-то видеть в деревне под Архангельском, где жили его дальние родственники. Только там эти домовины были увенчаны восьмиконечными старообрядческими крестами с навершиями, а здесь никаких крестов не было и в помине. Какой-нибудь этнограф или фольклорист при виде этого кладбища, наверное, пришёл бы в восторг от такого свидетельства дремучей архаичной древности, в идеальном состоянии сохранившегося до наших дней, однако Антону было не до того — его больше заботило, как в изменившейся обстановке воплотить в жизнь задуманный план побега.
Носильщики тем временем опустили свой груз на землю и теперь с натугой поводили плечами, разминая затёкшие конечности. Прибывающие одна за другой старухи, не задерживаясь, разбредались по кладбищу, втыкали факелы в размокшую от затяжных дождей землю и принимались копошиться у могил, занимаясь там какими-то им одним понятными делами. Привязанная к дереву коза беспокойно топталась на месте, била по земле копытами и оглашала округу своим дребезжащим «ме-е-е». Матвей вскоре отошёл куда-то в сторону, скрывшись во мраке, а Степаныч, воспользовавшись передышкой, первым делом потянулся к фляге, допил из неё остатки и только после этого, наконец, обратил внимание на пленника. Антон к тому моменту уже вытащил руки из-за спины, зажал в кулаке тут же подобранный на земле камень и приготовился к броску, надеясь, что пьяный проводник этого не заметит, однако тот, вопреки ожиданиям, даже в таком состоянии не утратил бдительности.
— Э, па́ря, ты как развязался? — воскликнул он и рванул с плеча двустволку. Медлить больше было нельзя, и Антон тараном бросился вперёд, врезавшись всей своей массой в сухощавую фигуру Степаныча. Тот не успел увернуться, потерял равновесие и с размаху шлёпнулся на спину, а нападавший повалился на него сверху, одновременно пытаясь выхватить у него ружьё и нанести удар камнем по голове. Проблемы с координацией были у обоих — у одного от алкоголя, у другого от отравления, и соперники неуклюже завозились в грязи подобно борцам каких-нибудь боёв без правил, рыча, матерясь и молотя друг друга кулаками.
Антон был моложе, имел неплохую спортивную подготовку и крепкие мускулы, но на стороне Степаныча оставались выносливость и опыт старого таёжника, бывавшего ещё и не в таких передрягах. Кроме того, в его пользу играло время — их стычка не могла остаться незамеченной, и вот-вот к проводнику должна была подоспеть подмога. Счёт шёл на секунды, и Антон, собрав все оставшиеся силы и чудом уклонившись от летевшего в висок приклада, оттолкнул врага обеими руками, перехватил его оружие за цевьё, упёрся ногами в землю и откинулся назад, вырвав-таки двустволку из дрогнувших пальцев противника и откатившись вместе с ней вбок. Тот попытался было вскочить и ринуться в контратаку, но опьянение всё же замедляло его — Степаныч замешкался на мгновение, и этого мгновения бывшему пленнику хватило, чтобы подняться на ноги и выставить ружьё в его сторону.
— Сидеть, падла, — натужно выдохнул запыхавшийся Антон, — Патроны кидай сюда, быстро!
Проводник заскрипел зубами, но подчинился — снял с пояса патронташ и швырнул его в сторону несостоявшейся жертвы. Антон ловко, не сводя мушки с цели, подобрал трофей и взвёл курки.
— Так, мля, слушай сюда… Вы все слушайте! — заорал он, обведя беглым взглядом кладбище и столпившихся на нём старух, бездвижными фигурами застывших около домовин и вперивших в него невидимые в темноте глаза, — Я сейчас уйду отсюда, и любая сволочь, которая пойдёт за мной, тут же получит картечью в пузо! Любая, хоть дед, хоть бабка, хоть сраный зомби, ясно вам?!
— Ясно, ясно, что ж тут неясного, — послышался в стороне негромкий хриплый голос, — Только про зомбей ты это зря завернул, нет у нас такой пакости, тут тебе не Африка.
В круге света показался Матвей, ковылявший по-старчески медленно и тяжело, но эта медлительность явно была показной, наигранной, причём не очень-то старательно — Антон всем телом чувствовал исходящую от внешне расслабленного деда смертельную опасность, словно от зверя, изготовившегося к броску. Руки того были пусты, у него не было даже ножа, но при этом он совершенно не боялся направленного в его сторону ружья и двигался прямо навстречу чернеющему напротив его груди дулу, словно был совершенно уверен в собственной неуязвимости. Во взгляде его читался нескрываемый волчий голод.
— Стой, кому говорю! Стрелять буду! — снова выкрикнул мужчина. Он не особенно рассчитывал на результат угрозы и уже готовился нажать на спусковой крючок, но старик действительно остановился в нескольких метрах от Антона. Он слегка наклонил голову, с любопытством рассматривая стоявшего напротив, словно видел его впервые, немного сгорбился, опустил плечи, став в такой позе похожим на обезьяну, а потом вдруг оскалил зубы и стремительно прыгнул вперёд.
Ни один человек, даже самый тренированный легкоатлет, не мог бы с места, без разбега преодолеть по воздуху такое расстояние, но Матвей смог. Вернее, почти смог — Антон выстрелил совершенно случайно, даже не успев ещё ни принять решение, ни послать телу нужный импульс, просто вздрогнул от неожиданности и палец дёрнулся сам по себе. И столь же случайно он попал в цель — заряд картечи зацепил атакующего в прыжке, сбив с траектории и заставив грохнуться на землю. Другой на его месте, скорее всего, уже не встал бы после такого попадания, но дед, похоже, отделался лишь лёгкой контузией и через секунду уже вставал на ноги с глумливым кашляющим смехом:
— Убить меня вздумал, дурачина? Так ты опоздал, я ужо лет двадцать как помер! А сейчас и твой черёд будет.
Антон не стал ждать, пока неведомая тварь в человеческом обличии исполнит свою угрозу, и выстрелил снова. Он уже понял, что прикончить такого врага так просто не получится, и выбрал другую тактику, прицелившись тому в колено. Это действительно возымело больше эффекта — нога Матвея подломилась, он упал на четвереньки, тут же попытался было вскочить, но не смог и лишь бессильно завалился на бок.
— Вот сука, теперь неделю хромать из-за тебя! — в ярости зарычал старик и стукнул кулаком по стенке ближайшей домовины, — Эй! Поднимайтесь давайте, а то сбежит сейчас, без мяса останетесь!
Охотник подумал было, что тот обращается к маячившим в темноте старухам и Степанычу, по-прежнему сидевшему на земле и тёршему ладонью рассечённую бровь, и отступил на несколько шагов, лихорадочно пытаясь перезарядить двустволку. Конечно, дряхлые бабки вряд ли представляют серьёзную угрозу, но их много, и если навалятся всей толпой… Что с них взять, они же сумасшедшие, да ещё и наркотой какой-то упились — лучше поостеречься.
Встав так, чтобы между ним и предполагаемыми противниками оказались сразу две могилы, способные послужить препятствием, если кто-то бросится на него прямо сейчас, и ещё одна предохраняла от нападения со спины, Антон наконец сумел трясущимися пальцами всунуть патроны в патронник. За это время никто не сдвинулся с места, не проронил ни звука и не попытался броситься, даже напротив — все деревенские замерли, не шевелясь, словно затаились и чего-то ждали. Как тогда, на похоронной церемонии в избе Аксиньи, перед тем, как она…
Домовина, за которой укрывался Антон, вдруг содрогнулась всей конструкцией от мощного глухого удара изнутри. Ветхие доски треснули, раскололись, куски гнилого дерева разлетелись в стороны и сквозь дыру в поросшей серым лишайником крыше просунулась тощая костлявая рука с длинными ногтями. Паучьи пальцы заскребли по древесине, разламывая её и расширяя отверстие, через миг к руке присоединилась вторая, следом за ней показалась обтянутая пергаментной кожей безволосая голова и из могилы медленно поднялся древний иссохший мертвец. Облачённый в полуистлевшие обноски, бывшие когда-то погребальным саваном, перепачканный землёй и облепленный прелой хвоей, он широко разинул рот, издав тонкий свистящий сип, хрустнул плечами, подслеповато огляделся по сторонам и принялся выбираться из обломков своего разрушенного пристанища.
Охотник в ужасе отшатнулся назад, однако и за спиной тоже раздался треск и грохот ломающихся досок, а потом откуда-то слева, и справа, и вскоре доносился уже со всех сторон. Савынкан оживал, покойники вставали повсюду, разбивая свои домовины и вырываясь на свободу, хрипели ссохшимися лёгкими, гортанно завывали, клацали челюстями и целеустремлённо двигались к Антону. Одни из них были не в состоянии подняться на ноги и только ползли, вырывая скрюченными пальцами комья сырой почвы, другие ковыляли, согнувшись в три погибели, пошатываясь и спотыкаясь на каждом шагу, а некоторые оказывались вполне резвыми и не уступали в скорости живому человеку. Где-то в лесу гулко ударил бубен, ещё раз и ещё, над головой словно в ответ ему грянул гром и по земле хлестнули тяжёлые капли дождя, усиливающегося с каждой секундой и заливающего факелы, постепенно погружая кладбище в кромешную тьму. В последних отблесках света можно было разглядеть, как мертвецы подставляют потокам воды свои перекошенные посмертными масками лица, и их скелетоподобные мумифицированные тела с каждой попадающей на них каплей словно обрастают плотью, напитываясь жидкостью подобно губкам.
Не целясь, Антон выпалил в темноту сразу из обоих стволов, перехватил ружьё на манер дубины и бросился бежать, исступлённо размахивая бесполезным оружием над головой, но было уже поздно — на его ляжках повисли сразу две твари, успевшие подползти вплотную. Оказавшись неожиданно сильными для полуистлевших ходячих мощей, они тут же повалили охотника на раскисшую землю, вцепились жёсткими суставчатыми пальцами в одежду, сковывая движения и не давая подняться, а вслед за этими двумя подоспели и новые, кучей наваливаясь сверху, ледяной хваткой стискивая запястья и лодыжки, кусаясь, царапаясь и раздирая кожу. Одним из нападавших оказался уже знакомый старик с заимки, восставший из мёртвых и теперь скрипевший зубами в полуметре от лица Антона — его оскаленную морду удалось отчётливо разглядеть в ослепительной вспышке близко ударившей молнии, расколовшей чёрное небо напополам. Разорвав острыми ногтями куртку упавшего, мертвец, словно гротескная пародия на одержимого страстью любовника, одним движением приник к нему вплотную, обнажил клыки, с остервенением впился в плечо жертвы — и вдруг резко отпрянул.
— Х-с-с-с, хо́лам нёвыль, — разочарованно прошипел он и сплюнул, — Тьфу на тебя.
Остальные выходцы из могил тоже отступили, один за другим выпуская несостоявшуюся добычу из своих смертельных объятий и оставляя её в покое. Ливень стал слабее, раскаты грома удалялись, где-то неподалёку вспыхнули в чьих-то руках несколько электрических фонариков, зажжённых вместо погасших факелов, и в их мечущемся туда-сюда свете Антон разглядел, с трудом приподнявшись на локтях, как чуть было не разорвавшие его на части покойники теперь медленно разбредались и расползались по кладбищу, потеряв к его плоти всякий интерес.
— Вот, значит, как, — хмыкнул где-то рядом дед Матвей, судя по звукам, всё же поднимающийся на ноги, несмотря на ранение, — И когда только успел, шлы́нда. Ну да и пёс с ним, сегодня козой обойдёмся, а к сороковинам ещё кого отыщем.
— Отыщем, ага, — проворчал неподалёку голос Степаныча, — Опять мне всю работу делать, хоть бы раз помог, пень старый.
— Да помогу, не боись, в этот раз вместе пойдём, а то поди снова всё мясо проворонишь, особливо если выпимши будешь, — хохотнул Матвей, и опираясь на какую-то сучковатую палку, тяжело проковылял мимо Антона, кинув на него пристальный оценивающий взгляд, однако не проронив при этом больше ни слова.
К лежащему подошёл грязный как чёрт Степаныч, прижимающий опустевшую флягу к заплывшему от удара глазу.
— Ружжо моё отдай, — буркнул он, подбирая с земли выроненные охотником в суматохе двустволку и патронташ, — Твоё, уж извиняй, у меня в избе пока побудет, оно тебе теперь без надобности, тебе ужо бояться нечего. А теперича давай, канай отсюда, пока отпускают. Нечего тебе тут сегодня. А там, глядишь, может, и свидимся когда ещё, от нас насовсем-то не уходят, да…
— Ага, я пойду, а ты мне картечью в спину? — недоверчиво пробормотал постепенно приходящий в себя Антон, осоловело вращая глазами и пытаясь встать.
— Вот же ж дурень, — невесело усмехнулся Степаныч, — Ей-богу, дурень.
Проводник закинул ружьё за плечо, отвернулся и направился в глубь савынкана, в центральную его часть, где уже снова горели факелы и начиналась какая-то непонятная суета. Туда же понемногу стекались и мертвецы, поначалу бездумно топтавшиеся на месте или шарахавшиеся то туда, то сюда, но сейчас опять обнаружившие для себя какую-то неведомую цель. Вскоре Антон остался в полном одиночестве, и компанию ему теперь составлял лишь постепенно стихающий дождь да раскуроченные пустые могилы.
Мужчина не стал дожидаться, пока им снова заинтересуется какая-нибудь нечисть, равно как не стал и забивать себе голову мыслями о том, что здесь только что произошло. Он поднялся, удивившись про себя, что тело после такой трёпки остаётся способным без особых затруднений двигаться, в нём даже почти ничего не болит и беспокоит разве что закоченевшая после недавнего падения шея, вынуждающая держать голову в неудобном положении, затем огляделся, убеждаясь, что его точно никто не преследует, поправил на плечах остатки разодранной в лоскуты куртки, и не оборачиваясь больше, побрёл в сторону леса. Савынкан проводил беглеца шелестом последних дождевых капель, замедляющейся дробью пробарабанивших по изломанным доскам домовин, заунывным горловым пением, доносившимся со стороны набирающего обороты погостного шабаша, да булькающим предсмертным криком злосчастной козы, призванной теперь заменить человека в качестве мяса.
* * *
Идти сквозь ночную тайгу было легче, чем ожидал путник — темнота оказалась не столь густой, как выглядела поначалу, глаза вскоре привыкли и начали различать стволы деревьев, позволяя хотя бы не врезаться в них лбом, а через некоторое время и весь окружающий монохромный пейзаж в деталях проступил перед взором, словно изображение на постепенно прогревающемся экране старого чёрно-белого телевизора. Усталость тоже особенно не мешала, она просто существовала где-то в фоновом режиме и не отвлекала на себя внимание, хотя вроде бы после всех пережитых событий он должен был теперь буквально валиться с ног. В голове не было ни страха, ни адреналина после стычки с потусторонними тварями, ни тревоги о своей дальнейшей судьбе и о том, как выбираться из этой глуши, только могильное спокойствие и безразличие ко всему. Антон всё шёл и шёл, как заведённый, и в таком состоянии, казалось, был готов дойти хоть на край света без остановок.
Лес между тем отнюдь не безмолвствовал — он словно жил какой-то чужой, противоестественной жизнью, обычно невидимой для людских глаз, но теперь шаг за шагом всё ярче открывающейся невольному свидетелю. В зарослях снова кто-то бродил, хрустел сучьями, на деревьях с ветки на ветку перескакивали чёрные бесформенные тени, из белёсых клубов тумана, напоминающих размытые призрачные силуэты гигантских лосей и мамонтов, доносились чьи-то неразборчивые крики, уханье и смех, а косматые замшелые ели раскачивались безо всякого ветра и на периферии зрения будто бы даже сами собой переходили с места на место, с треском вырывая из земли свои узловатые корни, напоминающие щупальца неведомых морских чудовищ. Антону, впрочем, было плевать. Когда откуда-то сверху свесилась тонкая, как плеть, трёхметровая шерстистая лапа и попыталась дёрнуть за волосы, он лишь раздражённо отмахнулся:
— Да твою мать! Задрали уже!
— Задрали-задрали! Мать! Мать задрали! — раздался совсем рядом знакомый до боли голос. Из тени вышел Лёха, улыбаясь растянутым едва не до самого затылка ртом и приветственно размахивая левой ладонью, расположившейся с противоположной стороны тела на правой руке. Его вывернутая наизнанку одежда была вся перепачкана кровью и облеплена болотной тиной, шея обглодана так, что от неё оставались чуть ли не одни позвонки со свисающими с костей ошмётками плоти, на месте носа зияла чёрная дыра, а из глаз прорастали молодые побеги хвоща. Трижды подпрыгнув на одной ноге, он мелкими семенящими шагами забежал вперёд и встал на пути у Антона, широко раскинув руки, словно намереваясь обнять приятеля.
— Пошёл на хер, — не останавливаясь, бросил охотник, и добавив ещё несколько откровенно непечатных ругательств, с силой оттолкнул в сторону внезапное препятствие. Оказавшийся неожиданно лёгким куль отлетел сразу на несколько метров, обиженно хрюкнул, завертелся на месте волчком и растворился в воздухе.
Дальнейший путь проходил без особых приключений. Остановился Антон лишь тогда, когда над тайгой забрезжил рассвет, да и то не столько от утомления, сколько от внезапного чувства голода, болезненным спазмом скрутившего живот, что, впрочем, было неудивительно — он ничего не ел уже почти сутки. Пить, как ни странно, не хотелось, а вот мысли о еде заполняли собой буквально всё пространство черепной коробки, причём вспоминались почему-то не пельмени и салат оливье, и даже не какие-нибудь там шашлыки, а исключительно полусырые кровоточащие говяжьи стейки минимальной прожарки. Вот только без ружья добыть что-либо всё равно не представлялось возможным, поэтому пришлось ограничиться кедровыми орехами, вылущенными из валявшихся тут и там шишек, как раз успевших созреть к осени. Насыщения они не приносили, лишь дразнили желудок, да и сам процесс их извлечения из твёрдой скорлупы был нелёгким, так что вскоре путник, вымотавшись от этого муторного занятия больше, чем от ходьбы, махнул на всё рукой, тяжело плюхнулся прямо на землю, устало привалился спиной к шершавому древесному стволу и в полузабытьи прикрыл глаза, погружаясь в бездонное царство неспокойных призрачных грёз.
Он не смог бы сказать, сколько прошло времени, но видимо, довольно много, судя по тому, что вокруг окончательно развиднелось и сквозь облака даже начали проглядывать робкие солнечные лучи, первые с того дня, когда одинокая лодка с троицей охотников на борту отчалила от пристани захолустного уральского посёлка — казалось, это было в какой-то другой жизни. В сознание Антона вернул внезапно ворвавшийся в дрёму звук хлопающих крыльев и показавшееся странно чужеродным посреди леса фыркающее, почти куриное кудахтанье. С трудом разлепив глаза, он увидел буквально в метре от себя крупного чёрного тетерева, который, видимо, принял неподвижного человека за пенёк или корягу, и теперь беззаботно клевал с земли обронённые им орехи, нисколько не беспокоясь о возможной опасности.
Голод вдруг вернулся с утроенной силой, ноющей болью разорвав всё нутро и до предела обостряя чувства. Пища была так близко — тёплая, жирная, под завязку наполненная струящейся по жилам алой кровью и манящая к себе. Живая. Антон жадно облизнул пересохшие губы, провёл кончиком языка по острой кромке передних зубов, весь подобрался и стремительно, словно распрямившаяся пружина, бросился вперёд.
Чуткая птица, славящаяся своей осторожностью, на сей раз не успела даже повернуть голову — пальцы охотника сомкнулись на тонкой шее раньше, чем волна предчувствия внезапной угрозы прокатилась по нервной системе жертвы. Не обращая внимания на суматошное биение ещё почти минуту содрогавшейся в конвульсиях тушки, двуногий хищник сходу вгрызся в податливую плоть и принялся одержимо отрывать и глотать крупные куски кровавого мяса вместе с перьями, даже не вспомнив о том, что добычу можно цивилизованно ощипать, выпотрошить и приготовить на костре.
Покончив с варварским обедом, Антон удовлетворённо откинулся на спину и во весь рост растянулся на земле, уставившись в посветлевшее небо. Вместе с чувством сытости постепенно возвращалась и способность более-менее здраво мыслить, и в этот момент он впервые задумался о том, почему совсем не чувствует холода, лёжа на сырой, подёрнутой инеем осенней траве. Ведь на дворе не июль месяц, температура воздуха наверняка всего на несколько градусов выше нуля, а он всю ночь и утро провёл в промозглом лесу без всяких источников тепла — так и пневмонию подхватить недолго. Может быть, прежде, в состоянии шока это было просто незаметно, а теперь конечности уже настолько задубели, что потеряли чувствительность? Однако тогда он вряд ли был бы способен на молниеносный прыжок за дичью, который недавно совершил. Странно… Но в любом случае лежать сейчас нельзя, нужно подвигаться, разогреть мышцы, расшевелить сердце, чтобы быстрее качало кровь, чтобы пульс прямо зашкаливал, как после напряжённой спортивной тренировки, а дыхание стало глубоким и частым. Это важно, это поможет не замёрзнуть — хоть пока и кажется, что и без того тепло, но это обязательно надо сделать. Только что же его тогда смущает в таком простом плане?
— Пульс… — вслух пробормотал Антон, — Дыхание… Вот оно что…
Резко вскочив на ноги, мужчина ухватился за своё запястье и крепко сдавил его на несколько показавшихся вечностью секунд, потом проделал то же самое с другой рукой, а потом судорожно прижал пальцы к ярёмной вене, пытаясь почувствовать хоть какое-то движение. Не обнаружив ничего, он принялся напряжённо ощупывать всё тело, прыгать на месте, дёргать себя за уши, хлестать по щекам, прижимать ко рту сложенные вместе ладони и дуть в них, а в конце концов подобрал с земли острый угловатый камень и с силой рубанул себя по предплечью, тупо вытаращившись на глубоко рассечённую кожу, из которой не вытекло ни капли крови. Простояв так ещё минуту, он тяжело опустился обратно на землю, вцепился скрюченными пальцами в лицо, задрал голову настолько, насколько позволяла негнущаяся шея, и люто, бешено взвыл, захлёбываясь собственным оглушительным криком, всполошившим стайку упитанных красногрудых снегирей, что увлечённо клевали ягоды в зарослях рябины неподалёку.
Теперь всё встало на свои места. Антон вспомнил своё неуклюжее падение на лесной тропе, странный хруст позвоночника и запрокинувшуюся на бок голову. Он понял, из-за чего у него появился противоестественный аппетит к сырому мясу, откуда взялась способность видеть в темноте, куда пропало ощущение холода и почему его не тронули мертвецы на савынкане. Ответ на эти вопросы казался безумным, невозможным в реальном мире, но за прошедшие дни он повидал уже достаточно невозможных вещей, чтобы позволить себе наконец перестать отрицать очевидное. Те существа, те… мёртвые люди — они питались живой плотью и кровью. Именно живой. А раз так, то зачем им тот, чьё сердце не бьётся, в ком больше нет дыхания, кто теперь ничем не отличается от них самих? Да, он по-прежнему может ходить, говорить, думать, но и они тоже могут, хоть и не живы. Всё просто, предельно просто, ничего особенного с ним не случилось, подумаешь, с кем не бывает.
Он просто был мёртв — только и всего.Длинная бело-синяя моторная лодка пару раз чихнула двигателем и заглохла, ткнувшись носом в обкатанную быстрым речным течением прибрежную гальку. На сушу поочерёдно выбрались трое мужчин, одетых в одинаковые камуфляжные куртки из тех, что пользуются популярностью у рыбаков и охотников, такой же расцветки штаны и резиновые сапоги. Один из них, в годах, с косматой растрёпанной бородой с заметной проседью и иссечённым морщинами обветренным лицом человека, проводящего много времени на открытом воздухе, тут же достал сигарету и закурил, прохаживаясь вдоль берега и пристально всматриваясь в подступающий почти вплотную к воде мрачный темнохвойный лес, а двое других, помоложе и несколько более городского вида, принялись выгружать на камни тяжёлые походные рюкзаки и зачехлённые ружья, перебрасываясь шутками по поводу затёкших от долгого сидения на одном месте задниц.
— Степаныч, а Степаныч, — окликнул бородатого один из его спутников, — А лодку-то куда девать будем?
— Да вон в кусты загоним и там оставим, некому на неё тут зариться, — махнул рукой тот, — Здесь людей нет. Манси сюда не ходят, они это место то ли проклятым, то ли наоборот священным считают, а больше здесь и не живёт никто, до Елового полсотни с лишком километров, да и то лесом, по бездорожью.
— Ты же вроде говорил, тут ещё какая-то деревня есть? — шлёпнул себя по бритому затылку собеседник, отгоняя назойливого комара, несмотря на осеннюю пору, всё равно стремящегося напиться тёплой человеческой крови напоследок.
— Янкылма? — усмехнулся пожилой, — Так до неё тоже не близко. И живёт там полторы старухи, им эта лодка никуда не упёрлась. Не дрейфь, Лёха, ничего с твоей красавицей не случится, дождётся нас в лучшем виде!
— Будем надеяться, — подключился к разговору третий, невысокий, широкоплечий и с густой шевелюрой, выглядящий словно полная противоположность тощему и лысому Лёхе, — А то если пешком отсюда выбираться придётся — то ещё веселье будет.
— Не придётся, Антон, не придётся, — успокоил приятеля Степаныч, — Ладно, хватит лясы точить, давайте делом заниматься. Надо дотемна до заимки дойти, а то вон, небо хмарное какое, того и гляди дождь польёт.
Кое-как укрыв плавсредство в прибрежном кустарнике и привязав его к выступающим из воды ивовым корням, путешественники навьючились рюкзаками, расчехлили и на всякий случай сразу зарядили оружие — мало ли какой зверь попадётся в глухой тайге — и вереницей, ступая след в след, направились в глубь лесной чащобы. Вёл процессию Степаныч одному ему видимой тропой — опытный таёжник, он уже не раз бывал в здешних местах и знал дорогу как младенец мамкину титьку, по его собственным словам. Антон и Лёха тоже были охотниками со стажем, но скорее любителями — жили в городе и в лес пострелять выезжали лишь время от времени, а так далеко на север вообще забрались в первый раз, так что во всём полагались на проводника, уверенно шагающего впереди и каким-то образом находящего путь среди густого подлеска, через который на первый взгляд с трудом могла бы пробраться даже собака, не говоря уже о взрослом мужчине, идущем к тому же отнюдь не налегке.
Внезапно буквально из-под ног у людей вылетела крупная чёрная птица и скрылась среди ветвей, шумно хлопая крыльями. Антон запоздало вскинул ружьё, но целиться было уже не в кого.
— Эх, чёрт, проворонил, — разочарованно пробормотал он.
— Ты ж картечью заряжал, ты как ей глухаря бить собрался, олух? — не оборачиваясь, расхохотался Степаныч, — Погодите, успеете ещё душу отвести. Я же говорю, дичи здесь немеряно, сама под выстрел бежит. Глухарь, косач, рябчик, лось, медведь — всё есть, вы такой охоты ещё не видели!
— Ну, медведя нам не надо, — ухмыльнулся Лёха, — Всё равно мы его на себе не утащим. Разве что прямо здесь съедим.
— А мы на медведя и не пойдём, — хмыкнул проводник, — На медведя надо к Михайловке идти, это вообще в другую сторону. Если только случайно нарвёмся, да и то лучше не стрелять без крайней необходимости. Медведь — хозяин, зверь серьёзный, с ним не пошутишь.
— А что за Михайловка? — заинтересовался Антон, уже успокоившись после неудачи с упущенной добычей.
— Да была тут такая деревня неподалёку, — немного помолчав, ответил старый охотник, — Лет сорок уже как заброшенная, но дома до сих пор стоят, хоть и не все, конечно. Крепко раньше строили, однако, не то что сейчас. Так там в округе медведи чуть ли не стадами ходят. Всегда удивлялся — косолапый, он же один живёт, всегда свою территорию охраняет и других не пускает к себе, а встретятся два зверя, так смертным боем дерутся. А там уживаются как-то, бродят по двое, по трое — чудеса, да и только.
— Ага, идёшь себе по лесу, никого не трогаешь, и тут тебе навстречу три медведя, — снова хохотнул Лёха, — Не-не, спасибо, мы лучше по глухарям.
— Ну, уж глухарей-то на всех хватит, — обнадёжил Степаныч.
Дальше шли молча. Погода постепенно всё больше портилась — стало холоднее, с неба посыпался мелкий моросящий дождь, стремительно усиливающийся и наконец переросший в полноценный ливень, который, судя по плотным тяжёлым облакам, явно не собирался заканчиваться в ближайшие часы. Палатки охотники не взяли, потому что и так были тяжело нагружены и рассчитывали ночевать в заимке, к которой их обещал привести проводник, поэтому всё, что им сейчас оставалось — это угрюмо топать вперёд и мокнуть, согревая себя мыслями о предстоящем отдыхе под крышей у тёплой печи со стаканчиком разведённого спирта в руке.
До нужного места добрались как раз вовремя — уже начинало темнеть, и через каких-нибудь полчаса идти по тайге стало бы возможно разве что наощупь. Та самая заимка оказалась маленькой охотничьей избушкой с узкими окнами-щелями, больше напоминавшими бойницы, рядом с которой пристроился лабаз на высоких сваях для хранения припасов. Замка на двери не было, вместо этого её подпирал простой деревянный кол, чтобы звери не забрались. Запираться от людей здесь было не принято, да и незачем — если кто и зайдёт, так только такие же охотники пару раз за сезон.
Убрав подпорку, Степаныч не без труда распахнул заклинившую от сырости дверь, но не вошёл сразу, а постоял перед входом немного, словно прислушиваясь, а потом поклонился дому в пояс и что-то зашептал. Антон и Лёха переглянулись и молча пожали плечами — к странностям этого диковатого мужика, всю жизнь прожившего в лесу, они уже успели привыкнуть за время их недолгого путешествия. Тот мог, например, в любой момент остановиться поговорить с ближайшим деревом или с сидящей на ветке вороной, как с человеком, бросал в воду хлеб, чтобы задобрить реку, оставлял в лесу пряники и конфеты, а иногда под настроение пускался в долгие рассказы о каких-то «других хозяевах», которые, если верить ему, обитали в глухих непролазных чащобах, в омутах чёрных лесных озёр, в болотных топях, а особенно — вот в таких вот таёжных избушках, значительную часть года стоящих пустыми и больше принадлежащих им, нежели построившим когда-то эти временные жилища людям.
После такого нехитрого ритуала путешественники, наконец, смогли войти внутрь, снять с плеч ружья и сбросить на усыпанный сухой хвоей пол надоевшие рюкзаки. В ноздри бросилась затхлая, какая-то кисловатая вонь, к которой примешивался совершенно неуместный здесь смутно знакомый запах, напоминающий растворитель для краски. Электричества, понятное дело, не было, но Степаныч быстро нашарил на полке пару толстых хозяйственных свечей, установленных в пустые консервные банки вместо подсвечников, и в их свете стало возможным рассмотреть спартанское внутреннее убранство, состоявшее из печи, колченогого стола и нескольких широких лавок, укрытых звериными шкурами и старыми овчинными тулупами, служившими здесь, видимо, вместо постельного белья. Дальний угол избы почему-то был занавешен тканью, полностью скрывающей его от посторонних глаз.
Первым делом мужчины решили хорошо протопить печь, чтобы высушить мокрую одежду и приготовить еду, благо запас сухих дров вместе с берестой для растопки имелся в самом доме и был аккуратно сложен под одной из скамей. Этим вызвался заниматься Антон, в то время как остальные перебирали снаряжение и проверяли, не промокли ли патроны. Снаружи между тем разыгралась настоящая буря — ливень усилился ещё больше и бешеной дробью барабанил по крыше, а резко поднявшийся ветер завывал, словно оркестр сумасшедших флейтистов, вразнобой играющих пронзительную атональную какофонию, и с лёгкостью гнул вековые лиственницы, как полевую траву. Внезапно за окном сверкнула молния, в тот же момент оглушительно громыхнуло, а затем откуда-то из глубины леса послышался треск падающего дерева.
— Ого… — аж присел от неожиданно громкого звука Лёха, — Не поздновато ли для грозы? Осень ведь на дворе.
— Здесь такое бывает иногда, — ответил Степаныч, аккуратно полируя тряпкой ружейный ствол, — Даже зимой порой гремит. Манси говорят, что здесь земля Куль-Отыра, хозяина загробного царства, а Нуми-Торум, небесный бог, с ним враждует и поэтому часто бьёт сюда молниями.
— Загробного царства? Так вот ты куда нас привёл, Степаныч-Хароныч, — усмехнулся возившийся с дровами Антон, — А я всё думал, что это за места такие, которых даже на карте нет. И реку как раз на лодке переплывали, разве что монеты тебе не дали.
— А мне монеты без надобности, мне купюры лучше, и желательно американские, — осклабился тот, — А то времена нынче такие, нашему деревянному рублю веры нет. Объявит Ельцин дехволт какой-нибудь, и поминай как звали. При коммунистах-то поспокойнее было.
— При коммунистах тебя с этими американскими купюрами тут же и посадили бы, — хмыкнул Антон.
— Ой, бляха-муха, давайте только не о политике, — застонал Лёха, — Мне и дома все уши прожужжали этими путчами и девальвациями, дайте хоть в лесу отдохнуть. Степаныч, скажи лучше, что за занавеска у тебя там в углу? Сейф с долларами и золотом прячешь, что ли?
— А я знаю? — отмахнулся охотник, — Я здесь года два уже не был, с тех пор наверняка заходил кто-нибудь, они и повесили. Сходи да посмотри.
Не заставив себя долго ждать, Лёха зажёг ещё одну свечу, подошёл к загадочной занавеске, откинул её, как-то странно дёрнулся и хрипло выругался:
— Твою-то мать… Мужики, тут покойник лежит.
Забыв про все свои дела, Степаныч с Антоном бросились в отгороженную прежде часть избы. Там стояла такая же, как и в передней части, широкая скамья-нары, а на ней, по пояс укрытый изъеденным молью полушубком, лежал мертвец. Глубокий старик с длинными волосами и бородой цвета паутины, одетый в полуистлевшую меховую куртку, он, судя по всему, находился здесь уже достаточно давно и почти превратился в мумию. Изжелта-коричневая кожа плотно обтягивала его заострённые скулы, обнажая дёсны и зубы, руки со скрюченными в агонии костлявыми пальцами были скрещены на груди, а глаза плотно закрыты. В правой руке он сжимал что-то вроде безликой куклы из деревяшек и лоскутов шкур.
— Охренеть можно… — пробормотал Лёха и даже неумело перекрестился, — По ходу прилёг дед отдохнуть, да тут его Кондратий и хватил во сне.
— Странно, — почесал затылок Антон, — Дверь-то снаружи была закрыта. И ни вещей его нигде нет, ни ружья — он же не с пустыми руками по тайге ходил? Значит, забрал кто-то, а почему не похоронили тогда?
— А может, они его и придушили по-тихому? — встревожился Лёха, — Так-то милицию бы надо…
Молчавший до этого Степаныч чиркнул спичкой и закурил прямо в доме, не утруждая себя выходом на улицу, где по-прежнему сплошной стеной хлестал дождь.
— Ага, так менты сюда и попрутся, — фыркнул он, — Ближайший участок в райцентре, до него полторы сотни километров, да и там они уже полгода без бензина сидят, даже в соседние деревни не выезжают. Тут, па́ря, закон один — тайга, а медведь — прокурор. Да и пролежал он здесь уже чёрт знает сколько. Завтра сами похороним, я за печкой лопату видел, а сейчас давайте спать собираться, не отдохнём — никакой охоты не будет.
— Спать? Ты что, предлагаешь в избе с мертвяком ночевать? — округлил глаза Лёха, — Да ну нафиг, я здесь не лягу!
Степаныч глубоко затянулся папиросой:
— Ну можешь в лес пойти, под ёлкой расположиться. Можно подумать, у нас выбор есть? В такую погоду всё равно уйдём никуда, так чего себе нервы мотать лишний раз.
— Давайте хоть наружу его вынесем, — предложил Антон, — А то мне тоже как-то… Стрёмно от всего этого. А ему уже всё равно, где лежать.
— Ну да, хотя бы так, — поддержал приятеля Лёха.
На этом и остановились. Прикасаться к покойнику, конечно, никому не хотелось, но ложиться спать под одной крышей с ним даже невозмутимому с виду Степанычу хотелось ещё меньше. Кое-как завернув иссохшее тело в тряпьё, охотники подхватили его за плечи и за ноги, выволокли из дома и оставили лежать на траве буквально в паре шагов от стены — отойти дальше не было возможности из-за темноты и ливня. За минуту, проведённую под открытым небом, они успели вымокнуть до костей, однако печь была уже растоплена, и вскоре мокрая одежда благополучно сушилась на растянутых около неё верёвках, в избе стало тепло и даже жарко, а усталые путешественники сидели в одних трусах на расстеленных прямо на полу волчьих шкурах и ужинали тушёнкой с гречневой кашей, то и дело исподтишка бросая настороженные взгляды в сторону чёрных провалов окон, изредка освещаемых очередной вспышкой молнии, и закрытой на тяжёлый деревянный засов двери. Разговоров о жуткой находке старались избегать, лишь строили планы на предстоящий промысел да травили байки. Перед сном Степаныч плеснул каждому по пятьдесят грамм медицинского спирта из своей походной фляжки, чтобы расслабиться. Разбавив его водой, все трое выпили, не чокаясь, покурили в открытое окошко и улеглись спать на скамьях, накрывшись тяжёлыми пыльными тулупами.
Почти не пьющий Лёха под действием крепкого алкоголя с непривычки быстро отключился, Степаныч тоже вскоре захрапел, а вот Антону не спалось. Он никак не мог перестать думать о мертвеце, лежащем сейчас буквально в нескольких метрах от него и отделённом лишь бревенчатой стеной старого таёжного домика. Кем был при жизни этот ветхий дед? Скорее всего, таким же охотником, из местных, возможно манси, хотя, конечно, определить по плохо сохранившимся останкам его происхождение было бы сложно, да они со спутниками особо и не присматривались. От чего он умер, почему его оставили лежать здесь? Наконец, почему в таком сыром климате тело не разложилось, а мумифицировалось, словно какой-нибудь египетский фараон? Слишком много вопросов и ни одного ответа…
В шуме дождя за стенами Антону чудились чьи-то шаги, тяжёлые вздохи и царапание когтей. Мужчина вдруг вспомнил, что они находятся в такой глуши, куда ни ему, ни его приятелю ещё ни разу не доводилось забираться во время их охотничьих экспедиций, ограничивавшихся обычно стрельбой по уткам и тетеревам в нескольких часах езды от мегаполиса. Никто из них, кроме проводника, ни разу не видел в дикой природе ни медведя, ни лося, разве что на кабана ходили как-то раз, да и то неудачно. А здесь косолапый — обычное дело, и остановит ли его засов на двери, если он решит вдруг проверить, чем это так вкусно пахнет из хлипкой лесной избушки?
С крыши внезапно послышался глухой удар, что-то прошуршало по ней и хлёстко шлёпнулось на влажную землю. Антон вздрогнул и потянулся было к припрятанному под лавкой ружью, но сообразил, что это, скорее всего, просто упала большая ветка, сорванная порывом ветра с одного из ближайших деревьев. Стараясь не думать о том, что шум прозвучал как раз с той стороны, где они оставили мёртвое тело, охотник перевернулся на другой бок и вновь закрыл глаза. Он категорически не хотел признаваться себе, что основная причина его тревоги — вовсе не удалённость от цивилизации и не блуждающие по лесу дикие звери, а этот самый труп, хотя, казалось бы, бояться надо живых и кучка высохших мощей никакого вреда причинить не может, а мёртвые встают из могил только в низкопробных фильмах ужасов, в изобилии хлынувших в последние годы в отечественный кинопрокат.
— Аааааа, мля! Уйдисуканах! — истошно заорал вдруг спящий Лёха и с грохотом свалился со скамьи, а судя по приглушённому костяному стуку, ещё и крепко приложился при этом головой о твёрдые лиственничные доски. Только начавший было погружаться в дрёму Антон и давно уже сопевший лицом к стенке Степаныч резко вскочили со своих мест, в панике озираясь и безуспешно пытаясь разглядеть хоть что-то в темноте. Несколько напряжённых секунд спустя кто-то из них зажёг карманный фонарь, и луч его света, белесым пятном метнувшийся по избе, выхватил из мрака искажённое болезненной гримасой лицо кричавшего, который уже сидел на полу и тёр кулаком стремительно набухающую на лбу шишку.
— Ты чего это, а? — глупо спросил Антон, глядя на бледную физиономию неожиданно разбудившего всех приятеля.
— Да блин, — натужно прохрипел тот, — Хрень какая-то приснилась. Что этот… Ну, который тут был… Что он, короче, жрёт меня! Навалился сверху и морду мне грызёт, прикиньте! И бормочет ещё такой, мол, мясо, мясо пришло.
— Ну ты, блин, даёшь, — хмыкнул Степаныч, — По ходу, не надо было тебе пить-то на ночь. А то ещё лунатить начнёшь, в лес убежишь и лови тебя потом.
— Да вообще капец, — нервно хихикнул Лёха, поднимаясь, — Извиняйте, мужики, накладка вышла, совсем кукуха ни к чёрту. Постараюсь больше так не делать.
— Да уж постарайся, постарайся, — потряс головой Антон, отгоняя воспоминания о том, что и ему, кажется, в полусне начинало видеться что-то похожее.
* * *
Проснулись рано, в лесу ещё только начинал заниматься рассвет. Ночная мгла отступала неохотно, света через узкие окна пробивалось мало, и темнота ещё долго клубилась бесплотным чёрным зверем в углах избы, превращая очертания обычных бытовых предметов в искажённые фантасмагорические образы. Дождь наконец-то прекратился, вой ветра умолк и снаружи воцарилась непривычная после ночной бури тишина, нарушаемая лишь звуками падающих с мокрой крыши капель воды да приглушёнными криками таёжных птиц. Наскоро позавтракав теми же консервами, охотники ещё долго молча сидели у заново протопленной печи и пили крепкий чёрный чай, в который Степаныч накидал пахучих сухих трав, большими пучками развешанных на толстой рыбацкой леске под потолком. Выходить из дома никому не хотелось — давила мрачная погода, тревожная ночь, а больше всего то, что им сейчас предстояло сделать, прежде чем отправляться дальше. Но время уходило, и в конце концов проводник поднялся на ноги, стянул с верёвки высохшую куртку и штаны, достал из запечья старую проржавевшую лопату и мотнул головой:
— Ну что, идём, что ли.
Переодевшись, охотники вышли за порог. Лес, обступивший избушку со всех сторон сплошной темнохвойной стеной, встретил густым промозглым туманом, клубящимся над землёй и ткущим из самого себя переменчивые призрачные фигуры за каждым кустом, а ещё каким-то неживым безмолвием, словно на головы людей опустилось тяжёлое ватное одеяло. Солнце, должно быть, уже поднялось над горизонтом, но бело-серая мгла скрывала его полностью, снижая видимость до какого-нибудь десятка шагов. В такую погоду хорошо сидеть с удочкой на берегу реки, поплавок видно — и ладно, большего не требуется, рыба тоже плохо видит и теряет осторожность, легко попадаясь на крючок, а вот ходить по тайге — удовольствие сомнительное. Равно как и рыть могилы в размытой холодной дождевой водой полужидкой грязи.
Место для последнего пристанища безымянного старика выбрали чуть в стороне, там, где не было деревьев, корни которых могли бы создать серьёзное препятствие для ветхого лезвия изношенной лопаты. Копали по очереди, быстро выбиваясь из сил — сырая почва, и без того с трудом поддающаяся из-за обилия камней, от влаги отяжелела ещё больше и каждый вывороченный ком давался с большим напряжением, не уступающим поднятию пудовой чугунной гири. На глубине чуть больше метра уже пошёл сплошной гранит и дальше продолжать работу стало невозможно, от чего невольные могильщики вздохнули с облегчением — они сделали всё, что могли. Оставалось только уложить покойного в яму, забросать его землёй и придавить сверху камнями, чтобы не добралось зверьё. Перекурив и собравшись с силами, троица направилась к тому месту, где вчера вечером они оставили мертвеца.
— Эээ… А где? — встал как столб и захлопал глазами шедший впереди Антон. Остальные тоже остановились, в недоумении глядя на примятую траву и валяющиеся на ней обрывки перепачканных грязью тряпок. Тела не было.
— А мы его точно сюда клали? — завертел головой Лёха, пытаясь разглядеть в тумане хоть какие-то признаки пропажи.
— Да точно, вон, тряпьё валяется, в которое заворачивали, — кивнул Степаныч, — Медведь, наверное, утащил. Или росомаха — эта и не такое может. И следов сейчас не найти, всё дождём смыло. Плохо дело, если зверь мертвечину попробует…
— Что он там есть-то собрался? — удивился Антон, опасливо озираясь по сторонам, — Дед же высох совсем, как вобла вяленая, кожа да кости.
— А ему и так сойдёт, — немного помолчав, ответил проводник, пристально всматривающийся в траву в надежде заметить хоть какое-то подобие следа, — Давайте за ружьями, и без них теперь даже до ветру не ходить, мало ли что.
Помрачневшие путешественники вернулись в избу, так и оставив свежевыкопанную могилу пустой — пригодится, чтобы потом зарыть в неё мусор и банки из-под консервов, раз уж не была использована по назначению. Ни о какой охоте в таком тумане, понятно, речи не шло, и мужчины так до самого вечера и просидели в доме — снова пили чай, без азарта играли в подкидного и выходили только до родника за водой, по двое и с заряженным оружием. Все трое чувствовали себя неуютно, хмурился даже Степаныч, не говоря уже о Лёхе с Антоном, ведь одно дело — беспокоиться из-за гипотетических угроз, из-за гнетущей погоды и удалённости от цивилизации, да даже из-за найденного в тайге трупа, который лежит себе и лежит, никого не трогает, разве что пугает во сне, и совсем другое — когда в округе бродит вполне реальный хищник-людоед, который, может быть, уже давно наблюдает за ними из чащи, невидимый для человеческих глаз.
Ночь прошла относительно тихо, не считая разве что тревожных мороков сновидений, то и дело вырывавших из дремоты то одного, то другого, заставляя с колотящимся сердцем подскакивать на жёстких импровизированных постелях и напряжённо вслушиваться в шёпоты и шорохи никогда не засыпающей тайги, что бесконечным тёмно-зелёным морем невидимо колыхалась за бревенчатой стеной. Погода на следующий день не особенно улучшилась, на небе по-прежнему не было никаких признаков солнца, а по лесу всё так же медленно перекатывались исполинские клубы тумана, но он хотя бы стал не таким густым и позволял видеть достаточно далеко, чтобы рассмотреть сидящую на ближнем дереве птицу или пробегающего неподалёку зайца, так что охотники, посовещавшись, решили всё-таки немного пройтись по окрестностям — ведь не для того же они ехали за тридевять земель, чтобы протирать штаны в избе, да и обедать консервами уже изрядно надоело.
— Сегодня в урочище Сэмылворынпа́л пойдём, — на ходу рассказывал Степаныч, — Это рядом, топать всего ничего, а рябчика там тьма, ему самый сезон сейчас, на манок хорошо идёт.
— Да уж, ну и названия здесь, язык сломать можно, — протянул Лёха, поправляя ружьё на плече, — Как ты их запоминаешь вообще?
— Так я тут всю жизнь живу и всем советую, — усмехнулся в бороду проводник, — Это по-мансийски «Сторона чёрного леса». Помню, ещё пацаном туда с берданкой бегал аж из самой Янкылмы, бешеной собаке семь вёрст не крюк. Ружжо толком держать не умел, а всё равно пустой не уходил, щедрый там лесной-то батюшка. Только я ж тоже не дурак, я ж знал, что к нему с подарками надо, хлеба, там, каравай положить, водки рюмку поставить, вот он и помогал мне. И вам, кстати, тоже того… Надо ему дать что-нибудь. А то обидится, завертит, закружит, и поминай как звали, вовек из чащобы не выберетесь.
— Так у нас ни хлеба, ни водки, спирт только — пожал плечами Антон, — Да, интересная у тебя, конечно, жизнь, Степаныч…
Он по-хорошему завидовал старому лесовику. Вот так вот мирно и спокойно жить посреди тайги вдали от всех треволнений большой земли, бродя по бескрайним северным просторам, разговаривая с лешими и лишь из новостей по древнему радиоприёмнику узнавая о том, как уже который год трясёт и лихорадит распавшийся Союз и появившуюся на его месте Россию, а на волне всех этих событий не только не спиться и не пойти ко дну, как многие соотечественники, особенно старшего поколения, но и устроить себе неплохой бизнес в виде организации полулегальных охотничьих туров для таких, как они с Лёхой, зарабатывая на этом хорошие по нынешним меркам деньги — это всё для вечно уставшего Антона, крутящегося в городе как белка в колесе и крайне редко способного позволить себе полноценный отдых, являлось, пожалуй, заветной и недостижимой мечтой. Пусть у Степаныча и не было квартиры со всеми удобствами на центральном проспекте, дорогого импортного автомобиля в гараже и обилия разнообразных магазинов, баров и ресторанов в шаговой доступности, но зато у него был лес, кровавые закаты над верхушками столетних кедров, безмолвные утренние зори на туманных берегах таёжных озёр и полное отсутствие забот по поводу падения курса рубля, процветающего повсюду рэкета, растущей безработицы и прочих экономических и политических кризисов.
Пока Антон предавался размышлениям, проводник вдруг резко остановился, приложил палец к губам и указал рукой куда-то влево, где среди деревьев внезапно метнулось по усыпанной хвоей земле какое-то размытое пёстрое пятно. Сам он стрелять не стал, потому что зарядил свой ТОЗ крупной картечью на случай непредвиденной встречи с хищным зверем, а вот Лёха успел вовремя вскинуть двустволку. Грянул выстрел, пятно кувырнулось на месте, ткнулось во влажную лесную подстилку и превратилось в крупного зайца-беляка, так и не успевшего до конца принять светлый зимний окрас.
— Ну, с почином, стало быть, — одобрительно кивнул Степаныч, когда довольный стрелок поднял тушку за уши и продемонстрировал её спутникам, — Метко бьёшь. Надо бы…
Он вдруг осёкся на полуслове и замер, уставившись куда-то в кусты. Встревоженные неожиданной переменой в поведении проводника, Антон и Лёха перехватили ружья наизготовку и попытались проследить за его взглядом, ожидая увидеть что-то вроде неторопливо бредущего им навстречу медведя или как минимум его следов, но не увидели ничего, и лишь когда старый охотник вытянул руку, указывая на то, что привлекло его внимание, разглядели старый трухлявый пень неподалёку от того места, где упал подстреленный косой. На пне, аккуратно прислонённая к выступающему сучку, стояла та самая кукла без лица, которая была в кулаке у найденного на заимке покойника.
— Что за… Это же того деда… А чего она здесь, а? — растерянно пробормотал Лёха, переводя взгляд то на фигурку, то на вытянувшиеся в таком же недоумении лица спутников.
— Херня какая-то… — тряхнул головой Антон, — Может, это другая? Не росомаха же её на пенёк посадила. Степаныч, ты ж по-любому все эти местные шаманские обычаи знаешь, это что за штука вообще?
— Иттырма, — коротко проговорил тот, нервно барабаня пальцами по цевью двустволки, — Кукла мёртвых.
— Иттыр… Чё? — недоумённо переспросил Лёха, — Для чего она?
— Такие куклы делают, когда кто-то умирает, — после небольшой паузы ответил нахмурившийся проводник, — Только они в доме обычно хранятся, а не в лесу. Куль его знает, может, другая, а может и нет… А вы чего встали-то, как два столба? Давайте-ко отсюда, нечего тут.
И в самом деле, задерживаться в этом месте больше никому не хотелось. Даже злосчастного зайца Лёха подвешивал к поясу с каким-то суеверным сомнением, с трудом заглушая внутренний голос, принадлежащий словно бы не горожанину с высшим техническим образованием, а напуганному первобытному дикарю, не знающему железа, и настойчиво шепчущий о том, что не надо оттуда ничего уносить и лучше оставить добычу на откуп другим, невидимым хозяевам. Антон, ускоряя шаг, думал примерно о том же самом, а о чём думал помрачневший Степаныч, будто разом растерявший всю свою невозмутимую уверенность бывалого таёжника, никто из них сказать не мог. Беседы и шутки прекратились, охотники шли молча, стараясь не оборачиваться и не вспоминать более о том, что только что видели.
Погода между тем снова начала портиться. В воздухе повисла мелкая противная морось, полчищем холодных невесомых многоножек пробирающаяся за шиворот и заставляющая поминутно ёжиться от впитывающейся в кожу промозглой сырости. Туман опять сгустился, видимость упала, и молочно-белые клубы постепенно поглощали и небо, и землю, и деревья, и спины впереди идущих. Сколько бы вокруг ни было дичи — стрелять в такой мгле всё равно пришлось бы почти наугад и шансы попасть в цель стремительно снижались, но путешественники, посовещавшись, решили всё-таки не поворачивать назад, а попытать счастья и двинуться дальше, благо до нужного им урочища уже оставалось совсем немного.
— Сейчас на гору поднимемся, там, авось, развиднеется чуток, — пыхтел на ходу проводник, — Это мы в низине сейчас, вот тут туман и собирается. Дальше уж не пойдём, там опять лог за логом, а рябчика и на горе хватает.
Антон в ответ лишь неразборчиво угукнул, пытаясь экономить силы и не растрачивать их на лишние разговоры. Обычно общительный Лёха и вовсе промолчал — ему, в отличие от ещё сохраняющего остатки энтузиазма приятеля, с детства одержимого таёжной романтикой, уже начинала надоедать эта охота, приносящая больше нервотрёпки, нежели удовольствия, и даже первая в сезоне добыча не особо радовала. Стреляли бы себе уток где-нибудь на ближних озёрах, пили после вечерней зорьки водку под шашлык и не знали бед, а вместо этого повелись на рассказы малознакомого деревенского мужика об охотничьем Клондайке на Северном Урале и укатили за немалые, между прочим, деньги в дикую глушь, где собачий холод, по лесам валяются трупы и вообще происходит какая-то чертовщина.
Занятый такими невесёлыми раздумьями, Лёха шёл, угрюмо глядя себе под ноги, и не заметил, как начал отставать от остальных. Спохватился он лишь тогда, когда силуэты спутников окончательно скрылись в тумане, а звуки их шагов растворились в шелесте деревьев и шлепках срывающихся с ветвей капель воды. Мужчина ускорил шаг, надеясь нагнать группу, потом перешёл на бег, но уже через минуту остановился, потому что понял, что совершенно не представляет, в какую сторону они шли — лес вокруг выглядел абсолютно одинаковым, а никаких признаков тропы на земле не было.
— Эге-гей! Ау-у! Анто-о-ха-а! Степа-а-ныч! — заорал Лёха во всю глотку.
— А-а-ны-ы… — отозвалось приглушённое эхо, невидимым колесом прокатившееся по кудлатым верхушкам елей. Никакого другого ответа не было. Охотник сорвал с плеча ружьё и выстрелил в воздух, но и это не принесло результата, как бы напряжённо он ни вслушивался в давящую лесную тишину. Постепенно приходящее осознание того, что он оказался один посреди тайги в десятках километров от ближайшего жилья и понятия не имеет, куда идти, ему совсем не понравилось.
Лёха прислонился к ближайшему стволу, усеянному мелкими каплями вездесущей воды, и закурил, пытаясь привести в порядок хаотично скачущие напуганными зайцами мысли. Он не мог понять, как его спутники за совсем короткое время ушли так далеко, что не услышали даже выстрела. И вообще, не могли же они до сих пор не заметить, что его нет? Наверняка уже начали искать, а значит, тоже будут стрелять, надо внимательно слушать и идти на звук. И самому тоже время от времени подавать сигналы, благо патронов достаточно.
Докурив, мужчина выстрелил снова. На этот раз он всё же получил ответ, но совсем не такой, как хотелось бы — в зарослях неподалёку громко хрустнул валежник и послышалось глухое утробное ворчание, перемежавшееся с недовольным фырканьем. Там, в тумане, определённо двигалось что-то большое, и оно двигалось ему навстречу.
Лёха моментально взмок, хотя в такую погоду казалось сложно стать ещё более мокрым. Попытавшись было взобраться на дерево, он тут же оставил эту идею — влажная кора была настолько скользкой, что уцепиться за неё никак не получалось, а толстые сучья располагались слишком высоко. Трясущимися пальцами охотник перезарядил двустволку, вставив патроны с картечью, и отступил на несколько шагов назад, напряжённо водя стволом из стороны в сторону. Медленные тяжёлые шаги приближались, он слышал, как под лапами невидимого зверя ломаются сучья и чавкает раскисшая почва, однако целиться пока было некуда — густая мгла надёжно скрывала незваного гостя. Сомнений не оставалось — это мог быть только медведь.
Никаких иллюзий относительно своего оружия Лёха не питал — на медведя нужно ходить с крупнокалиберным нарезным карабином, заряженным пулей, а картечью велик шанс только ранить его и разозлить, поэтому хищника стоило подпустить как можно ближе, и лишь тогда стрелять. Кроме того, была ещё надежда, что зверь не собирается нападать и ему просто любопытно, посмотрит и уйдёт, если его не спровоцировать. В любом случае пока что оставалось только ждать, и каждый миг такого ожидания растягивался для путешественника на целую вечность, секунды сменяли одна другую со скоростью ползущих улиток, а хозяин лесов всё так же не спешил показываться на глаза.
Наконец буквально в десятке метров среди елей на фоне тумана проступила расплывчатая тёмная фигура. Виднелся только силуэт, однако с этим силуэтом явно было что-то не так, он был слишком высоким для зверя, как будто тот шёл на задних лапах, однако при этом слишком худым, медведь выглядел бы куда массивнее. Фигура сделала ещё несколько шагов, и Лёха с облегчением опустил ружьё, поняв, что это человек.
— Эй, кто там? Степаныч, это ты? Антон? — крикнул он.
— Анто-он… — глухим, каким-то незнакомым голосом пробурчал пришелец, непривычно растягивая гласные. Дальше он почему-то не пошёл, остановившись на границе видимости.
— Ну слава богу, наконец-то, — глубоко вздохнул охотник, пытаясь унять дрожь в коленях, — А чего молчал-то? Я уж думал — медведь, хорошо хоть не выстрелил. Идешь, пыхтишь себе под нос, ну вылитый косолапый. А Степаныч где?
— Где-где, — всё так же невнятно бормотнул Антон и отступил на шаг, призывно махнув рукой. Лёха закинул двустволку за плечо и направился ему навстречу, но тот не стал дожидаться приятеля, а развернулся и торопливо зашагал вглубь чащи.
— Да погоди ты, куда так втопил? — закричал мужчина вслед удаляющейся спине в плохо различимой среди туманной дымки камуфляжной куртке и пошёл быстрее, а потом почти побежал, боясь снова отстать и оказаться в одиночестве. Однако несмотря на это, расстояние между идущими вообще не сокращалось, и как бы Лёха ни спешил, фигура провожатого по-прежнему маячила где-то впереди. Время от времени он вообще пропадал из виду, но тут же появлялся опять, разворачивался, снова жестами звал следовать за собой и двигался дальше, не произнося ни слова.
Решив догнать спутника во что бы то ни стало, Лёха перешёл на полноценный бег трусцой, дававшийся ему довольно тяжело — из-за душного влажного воздуха вскоре катастрофически стало не хватать кислорода, да и спортивная подготовка малоподвижного горожанина оставляла желать лучшего. А вот Антон, казалось, вовсе не чувствовал усталости и тоже ускорился, козлёнком перепрыгивая через груды бурелома и полностью игнорируя многочисленные ямы, которыми была испещрена неровная лесная почва.
— Антоха, мля, не могу больше, дай отдышаться, — из последних сил выкрикнул охотник, затормозил и упёрся руками в колени, пытаясь перевести дух. Мелькнула предательская мысль, что сумасбродный бегун и сейчас не остановится, благополучно бросит его здесь и скроется в зарослях, но к счастью, тот всё же так не поступил — повернулся и медленно двинулся навстречу отставшему, неуклюже переваливаясь с ноги на ногу и сильно хромая, словно это и не он только что без каких-либо затруднений бежал полноценный кросс по пересечённой местности, сделавший бы честь бойцу спецподразделений.
В этот момент Лёха наконец смог рассмотреть приятеля вблизи. Выглядел тот странно — его куртка была почему-то вывернута наизнанку, фуражка надета козырьком назад, как у какого-нибудь американского рэпера, при нём не было ни ружья, ни рюкзака, и в довершение всего он был бос, даже без носков. На фоне нервного напряжения последних часов эта совершенно фантасмагоричная для тайги картина вдруг невероятно рассмешила Лёху, и он буквально согнулся в приступе удушающего хохота, выплёскивая наружу накопившиеся эмоции:
— Ха-ха-ха-ха-ха! Ты где сапоги-то потерял, чудила? У Степаныча на спирт выменял, что ли? А ствол медведю подарил? И кепку-то, кепку зачем так надел, ты что, самый модный в лесу теперь, ха-ха-ха! Ой, я не могу…
— Могу… Ха-ха-ха! Мо-огу-у! Чудила-а! — заулыбался в ответ Антон, запрокинув голову под неестественным углом и растянув рот чуть ли не до ушей, — Сапоги-то медведю наде-ел!
— Чё? Ничего не понимаю, говори нормально уже, етить твою налево, — выдохнул постепенно приходящий в себя Лёха, — Ты чего в таком виде и куда мы так несёмся вообще?
— Куда-куда? — попугаем повторил тот и интенсивно затряс головой вперёд-назад, словно пытаясь сбросить её с плеч, а потом опять помахал рукой и поковылял обратно в лес, то еле двигаясь и подволакивая ногу, как инвалид, то одним резким прыжком покрывая расстояние в пару метров.
— Да ты задолбал… — натужно простонал охотник, всё больше осознавая пугающую неправильность происходящего. Антон был явно неадекватен, в армии Лёха насмотрелся на подобных персонажей — примерно так вели себя деды из его роты, изнывавшие от скуки во время бесконечно долгой и однообразной службы в удалённой части, затерянной в степях Казахстана, и развлекавшиеся поеданием просроченных противорадиационных таблеток из старых аптечек, от которых наглухо сносило крышу. Вот только здесь не армия, таблеток нет — мухоморов он, что ли, нажрался? Даже если так, всё равно надо его догнать и привести в чувство, а потом уже думать, как возвращаться. Вдвоём будет проще, да и Степаныч наверняка их ищет.
Делать было нечего — пришлось очертя голову ломиться дальше сквозь кусты в надежде, что доморощенный спринтер наконец выдохнется. Тот больше не оборачивался и не останавливался, чтобы дождаться попутчика, а целеустремлённо скакал вперёд и вперёд, периодически бормоча себе под нос что-то неразборчивое. Вскоре лес поредел, попадающиеся на пути деревья на глазах стали хиреть и скручиваться под немыслимыми углами, а под ногами захлюпала жижа. Перепрыгивая с кочки на кочку, увлечённый погоней Лёха оступился и с размаху полетел лицом вниз на зыбкий травяной ковёр. Вовремя выставленные вперёд руки прорвали слой мха и чуть ли не по самые плечи погрузились в густую, как кисель, ледяную болотную воду.
— А-а, сука, драть тебя за ногу через гузно, — выругался он, барахтаясь в моментально пропитавшей всю одежду жидкой грязи, — В трясину завёл, падла! Ну погоди, дай только выбраться, грибоед чёртов!
С трудом выпростав немеющие от холода конечности из вязкого плена, охотник, не решаясь встать на ноги из страха окончательно провалиться, кое-как дополз на животе до ближайшего сухого места — крошечного островка, за который из последних сил цеплялась корнями одна-единственная искорёженная сосёнка, никак не желающая сдаваться в битве с годами подмывающим её пристанище болотом. Привалившись спиной к её стволу, он огляделся по сторонам. Картина открывалась удручающая — куда ни глянь, вокруг простиралась одна и та же гиблая топь, где такие вот островки с хилыми деревцами, разбросанные на приличном расстоянии друг от друга, чередовались с торчащими из чёрной воды кочками и изумрудно-зелёными пятнами еланей, похожих с виду на обычные лесные поляны, но только ступи на них — и тут же ухнешь по шею в бездонную пучину. Всё остальное скрывал туман, немного поредевший, но определённо не собирающийся отступать окончательно. Что же касается бесноватого Антона — тот исчез, словно его и не было, не давая больше о себе знать ни голосом, ни звуком шагов. Виски́ заплутавшего путника резко сдавила оглушающая неживая тишина.
* * *
— Ну всё, кажись, пришли, привал! — наконец остановившись, крикнул ушедший далеко вперёд проводник плетущимся позади спутникам. Скинув на мокрую траву рюкзак и прислонив ружьё к стволу ближайшей лиственницы, он уселся на валяющееся на земле бревно и выудил из нагрудного кармана пачку неизменного «Беломора». Изрядно запыхавшийся Антон в который раз удивился выносливости пожилого охотника, даже не сбившего дыхание во время долгого подъёма на гору:
— Ну ты спортсмен, конечно, Степаныч, тебе бы марафоны бегать! А говорил, недалеко. Мы сколько шли, часа три?
— Так это разве долго, — усмехнулся тот, — Мы ж на севере, тут десяток километров — не расстояние. А Лёха, кстати, куда пропал?
Антон растерянно огляделся. Туман на горе действительно стал не таким густым, как в низине, но приятеля всё равно нигде не было видно.
—Лёха-а! — сложив ладони на манер рупора, прокричал он, — Иди сюда!
— Сюда-сюда, — послышался неподалёку приглушённый голос. Через пару минут отставший с треском вывалился из зарослей молодого ельника, почему-то не с той стороны, с которой они пришли, а откуда-то слева. Его одежда была вся облеплена мокрой хвоей, бурыми опавшими листьями и паутиной, лицо измазано грязью, а на губах застыла широкая и какая-то глуповатая, на грани с дебильностью, улыбка.
— Гадить, что ли, ходил? — хохотнул Антон, — Мы тут тебя заждались уже.
Лёха ничего не ответил, только помахал сразу обеими руками и встал под деревом, продолжая всё так же пластмассово улыбаться. Что-то в его облике показалось Антону неправильным, кардинально изменившимся за прошедшие полчаса, и это была не испачканная одежда и не странное выражение физиономии, это было что-то ещё, но что именно — он понять не мог. Смотреть на спутника почему-то стало неприятно и даже слегка тревожно, и мужчина непроизвольно отвёл взгляд, уставившись в серое свинцовое небо, откуда доносилась далёкая перекличка невидимых глазу перелётных птиц, спешно покидавших холодные уральские просторы до следующей весны. Некоторое время все трое молчали, рассеянно слушая многоголосый шёпот постепенно готовящейся к долгому снежному сну осенней тайги.
— Тсс… Слышите? — нарушил тишину Степаныч, — Рябчик свистит. Да не один, похоже. Давайте, что ли, пока дождь снова не пошёл, да и темнеть уже скоро начнёт, некогда прохлаждаться.
— Свистит, некогда, — с силой тряхнул головой Лёха и снова взмахнул руками.
Антон согласно кивнул, краем глаза покосившись на приятеля. Проводник между тем, поднявшись на ноги, раздал им деревянные манки́, правильно дуть в которые долго учил ещё вчера вечером. Охотники условились разойтись на небольшое расстояние, чтобы не мешать друг другу стрелять, но не слишком далеко, чтобы молодёжь, как выразился старший, не заблудилась в незнакомом лесу. Сигналом к сбору должен был стать звук рожка, висевшего у Степаныча на боку, а местом — эта самая поляна, где они останавливались. Проверив снаряжение и пожелав друг другу ни пуха, ни пера, троица направилась кто куда — Степаныч направо, Антон налево, а Лёха, по-прежнему скалящий зубы и монотонно бормочущий себе под нос: «Ни пуха, ни пуха», скрылся в тех же кустах, из которых вышел.
Антон брёл довольно долго, выбирая подходящее место. Он напряжённо прислушивался к окружающим звукам, пытаясь по голосу обнаружить потенциальную добычу, но ничего похожего на характерный писк рябчика уловить ему не удавалось. Кроме того, мешали сосредоточиться навязчивые мысли о странном поведении компаньона. Он читал когда-то о необычном явлении человеческой психики под названием «эффект зловещей долины» — феномене страха перед чем-то, что внешне похоже на человека, но человеком не является, например, перед куклой или манекеном. Там, на поляне, Лёха почему-то вызвал у него именно такие ассоциации — как будто это был не старый знакомый, а кто-то или что-то, идеально скопировавшее его внешность, но при этом не очень умело пытающееся изображать обычные человеческие действия.
Наконец чуткое ухо охотника засекло то самое характерное «пиии, пиии, пиии», с которым рябчики пересвистываются по осени, собираясь в небольшие стайки накануне зимовки. Антон остановился, снял с плеча двустволку, вынул из кармана манок и дунул в него, отвечая на зов лесной птицы. Писк стал ближе, пернатые клюнули на приманку и теперь перелетали с ветки на ветку где-то в окрестных зарослях, надеясь обнаружить собрата неподалёку. Мужчина посвистел снова и вскинул ружьё, выцеливая движение серо-бурых силуэтов среди хвои. Послышалось хлопанье крыльев, и рябчик приземлился на сук кедра прямо напротив стрелка, по-куриному наклонив голову и подслеповато высматривая источник звука. Антон поймал его на мушку, положил палец на спусковой крючок, привычно задержал дыхание…
Руки. Он понял, что такого вопиюще противоестественного было в облике Лёхи — его руки, которыми он так активно размахивал. Левая на месте правой, а правая на месте левой. Как в зеркале.
Не он сам, а только его отражение.
Грохнул выстрел, напуганная птица сорвалась с ветки и с истошным свистом умчалась в глубь лесной чащи — заряд дроби ушёл в «молоко». Антон ощутил внезапную слабость в ногах и головокружение, его повело, и он тяжело осел на землю прямо там, где стоял. В голове образовалась странная пустота, он словно вернулся лет на тридцать назад, почувствовал себя зарёванным ребёнком, которого оставили одного дома, за окном уже стемнело, а из шкафа тем временем начали доноситься подозрительные шорохи. В детстве маленький Антошка, выросший в захолустном ПГТ, заслушивался историями бабки и деда о домовых и чертях, став подростком, зачитывался начавшими к тому времени появляться в жёлтой прессе статьями про пришельцев и полтергейсты, да и позже продолжал интересоваться этой темой, в тайне мечтая когда-нибудь самому встретиться с чем-то необъяснимым. Поэтому его так и цепляли таёжные байки Степаныча, в которые он, взрослый образованный человек и успешный коммерсант, конечно же, не верил, но подсознательно желал, чтобы они оказались правдой, потому что они воскрешали в нём давно забытое детское ощущение чуда и волшебной сказки, так контрастирующее с унылой обыденностью. Вот только сейчас, в реальности столкнувшись с тем, чего просто физически не может существовать в этом мире, он вспомнил, что сказки бывают страшными, и что тогда, в те далёкие годы, после очередной дедовой былички бессонными ночами прислушиваясь к каждому скрипу, натягивая одеяло на голову и до боли зажмуривая глаза, лишь бы не увидеть ничего в темноте, он вовсе не хотел в них верить.
Из леса долетело далёкое уханье неясыти, словно смеющейся над беспомощным путешественником, оказавшимся лицом к лицу с запредельным посреди бескрайней, хищной и бесконечно чуждой разуму городского человека тайги. Голос ночной птицы, такой неуместный среди дня, звучал растянуто и прерывался помехами, как на зажёванной плёнке магнитофона. Откуда-то сверху медленно спланировала большая кедровая шишка, падавшая невыносимо долго, ударилась о землю, плавно подскочила и откатилась в сторону, скрывшись в траве. Над деревьями пронёсся гулкий, многократно повторяющийся рокот — Антон не сразу понял, что слышит эхо от собственного выстрела, почему-то запоздавшее на… На сколько? Время вообще ещё существует?
Послышавшиеся в зарослях приближающиеся шаги вернули испуганного мужчину к действительности. Внезапно он осознал, что где-то неподалёку всё ещё бродит это, и всем нутром почувствовал, что если сейчас ещё раз увидит его, то окончательно сойдёт с ума. Антон вскочил на ноги, заозирался по сторонам, словно затравленный собаками заяц, подхватил ружьё и опрометью бросился в противоположную от звука сторону, не разбирая дороги.
Он бежал и бежал, покуда совсем не выбился из сил. В лесу между тем уже начинало темнеть, а туман снова окружил беглеца густой дымчатой стеной, стоило тому только спуститься с горы. Различать путь становилось всё тяжелее, окружающее пространство сливалось в один сплошной монохромный фон, и в какой-то момент Антон споткнулся. Земля резко ушла из-под ног, мелькнули перед глазами вдруг закружившиеся каруселью еловые лапы, и охотник, сам теперь чувствующий себя загнанной дичью, кубарем покатился на дно незамеченного в полумраке оврага.
По счастью, падение было недолгим, овраг оказался лишь неглубокой ложбиной, но приземлился Антон крайне неудачно, напоровшись на острый сучок, в кровь разодрав щёку и чудом не лишившись глаза, а в довершение всего крепко приложившись голенью о выступающий из земли камень. Ногу пронзила противная гудящая боль, резко усиливающаяся при любой попытке пошевелиться.
Не обращая внимания на кровь, раненый в первую очередь кое-как ощупал повреждённую конечность — пригодились изученные когда-то навыки оказания экстренной помощи. Перелома, похоже, не было, но был как минимум сильный ушиб и возможно, даже трещина. Ощущения подсказывали, что бегать и прыгать с такой травмой он в ближайшее время точно не сможет, в лучшем случае медленно по-стариковски ковылять, опираясь на палку. Положение складывалось незавидное, особенно учитывая, что наступала ночь, стремительно холодало, вокруг на сотни километров раскинулась глухая тайга, где бродили какие-то непонятные твари, притворяющиеся людьми, да и о диких зверях забывать не стоило. Но, по крайней мере, боль и наличие понятной физической, а не мистической опасности вернули Антона к действительности, иррациональный страх отошёл куда-то на задний план, а на его место пришла решимость выжить.
Первым делом он развёл костёр — прямо там, в овраге, чтобы пламя не было заметно издалека и не привлекало лишнего внимания, благо дров вокруг хватало, а потом в свете огня занялся обработкой ран и наложил на распухшую ногу импровизированную шину из палок. Никакой еды у него с собой не было, но есть пока и не хотелось, зато хотелось пить, а содержимое единственной фляжки следовало экономить — хоть всё вокруг и оставалось пропитанным влагой после дождя, но всё же конденсат на деревьях и камнях, как и грязная жижа в лужах, были не лучшими источниками питьевой воды.
Когда огонь как следует разошёлся, Антон подкинул в него большое сучковатое бревно — такое будет гореть долго и сохранит тепло до самого утра. Наломав лапника, он попытался было улечься спать, но сон не шёл, напряжённые до предела нервы заставляли уши фиксировать каждый шорох, а мозг — анализировать его на предмет потенциальной угрозы. Охотник думал о том, что делать дальше, прокручивая в голове недавние события. Зря он, конечно, так ломанулся, не разбирая дороги — как теперь найти спутников? Надо было бежать назад, к заимке, а теперь он понятия не имеет, в какой она вообще стороне, в какой стороне река, на которой они оставили лодку, и как выбираться отсюда. Поохотились, блин… Между тем, старый друг Лёха — настоящий Лёха, а не этот, притворившийся им, надевший на себя его облик, как карнавальную маску — сейчас, наверное, тоже где-то один в лесу, и скорее всего, ему нужна помощь. Это если ещё не предполагать самое худшее. А что теперь может Антон с такой ногой? Ему бы самому не загнуться здесь, и то удача.
Безмолвие ночной тайги вдруг нарушила треснувшая где-то неподалёку ветка. Мужчина насторожился, подтянул к себе поближе ружьё и замер, вслушиваясь в тишину. Вскоре треск раздался снова, гораздо ближе, а вслед за ним до ушей донеслось неразборчивое бормотание и покашливание. По лесу кто-то шёл, и это определённо было не животное. Лёха? Степаныч? Другой случайный охотник? Или тот, чужой, который не настоящий? Ведь человеку вряд ли пришло бы в голову бродить по чащобе в непроглядной темноте. И что теперь делать — подать голос, или наоборот, затаиться, сделать вид, что здесь никого нет? Но шум слышался уже совсем близко, и чужак наверняка успел заметить отблески костра. Антон в окружающем густом мраке ничего не разглядит, а вот его самого у огня будет прекрасно видно, стоит пришельцу только приблизиться к краю ложбины. А может быть, тому и вовсе не надо ничего видеть, он и так знает, где прячется потенциальная добыча?
Поддавшись панике, Антон вскинул двустволку и шарахнул дуплетом в сторону звука, тут же принявшись перезаряжаться, благо патронташ был наготове. Пусть вражина знает, что он не беспомощный кролик, он будет защищаться до последнего, а если проклятую тварь не берёт свинец, то у него ещё есть надёжный охотничий нож длиной в полторы ладони, выкованный знакомым умельцем из лучшей углеродистой стали, который в опытных руках может покромсать на ленты хоть человека, хоть зверя, хоть чёрта лысого.
В ответ на выстрел тьма разразилась отборной руганью:
— Ебать-копать твою через седло, грабли из жопы! Ты куда палишь, дубото́л?! Убери своё громыхало, спускаться буду.
Голос был знакомым.
— Степаныч, ты, что ли? Покажись! — недоверчиво прохрипел Антон надтреснутым голосом, по-прежнему не опуская ружьё. Если полуночный гость сейчас начнёт повторять за ним слова и по-идиотски улыбаться, то он, не задумываясь, разрядит в него оба ствола.
— Да я это, не боись. Сейчас на свет выйду, стрелять не будешь? — отозвалось из чёрно-серого переплетения клубящихся теней. Зашуршала сухая хвоя, скатывающаяся по склону под сапогами, и вскоре на краю освещённого пространства материализовалась фигура проводника, медленно, не делая резких движений, ступающего вперёд.
— Стой! — выдохнул Антон, — Руки покажи!
Пришелец плавно поднял вверх обе ладони, находившиеся на сей раз на положенных местах — левая слева, правая справа. Мужчина немного успокоился, но всё равно не был до конца уверен, что видит перед собой настоящего Степаныча, а как ещё его проверить, не знал.
— Перекрестись! — неожиданно пришло в голову.
— Тьфу ты, глуподырый, — сплюнул тот, однако всё же перекрестился — размашисто, по-староверчески, двумя перстами, — Думаешь, они креста боятся? Да они даже не знают, что это такое. А вот говорить нормально не умеют, тем более материться. Самый верный знак, ети его!
Тут он завернул ещё более длинную и заковыристую матерную тираду, а потом, насмешливо прищурившись, спросил:
— Ну что, убедился теперь?
Антон убедился. Он отложил в сторону оружие и жестом пригласил гостя к костру:
— Ну слава богу! А я уж думал, что… Как бы объяснить…
— Да знаю я, что ты думал, — устало хмыкнул Степаныч, с кряхтением усаживаясь у огня и протягивая к нему задубевшие пальцы, — Тоже ку́ля видел? То-то и оно… Да я и сам дурень, сразу-то не признал его, потом только докумекал. У него всё шиворот-навыворот, одёжка наизнанку, право-лево перепутано, не как у людей. Прикинется знакомым, заморочит, заведёт в глушь и пиши пропало. Ну да ладно, сейчас он уж не сунется, понял, что раскусили его. Давай спать, что ли, утро вечера мудренее.
— Лёху бы поискать надо, — помрачнел Антон, уняв наконец противную дрожь в коленях, — А я сейчас не ходок особо, лодыжкой треснулся, болит капец, не уйду далеко.
— О-о, ну дела, — протянул проводник, обративший внимание на стянутую деревяшками ногу спутника. Со знанием дела пробежавшись по ней пальцами, он вынес вердикт:
— Кхм, да, ближайшую неделю тебе лучше бы полежать. Тогда вот что, утром в Янкылму пойдём — тут уж недалече, дотащу как-нибудь. У меня там дом есть — отлежишься, старухи за тобой приглядят, а мы пока с Матвеем, соседом, по лесам пройдёмся, может, и жив ещё дружок твой.
— Ну хорошо… Что ж, в Янкылму так в Янкылму, — согласно кивнул собеседник, — Да уж, спасибо тебе, если б ты меня не нашёл, я бы точно пропал — дороги не знаю, идти толком не могу, кирдык, да и только.
— Да чего там… — буркнул Степаныч, выуживая из нагрудного кармана почти пустую пачку сигарет. Антон помолчал немного, задумчиво глядя в пляшущие языки пламени, что жадно облизывали почерневшую древесину в костровище, а потом спросил невпопад:
— Слушай, а как тебя звать-то по имени? А то всё Степаныч да Степаныч, сколько дней уж вместе бродим, а ты так и не говорил, всё молчишь, как партизан.
— Николай я, — усмехнулся тот и дурашливо поклонился, — Боровецкий Николай Степанович, из Янкылмы. Прошу любить и жаловать, стало быть.
Лёха замерзал. С наступлением темноты на болоте стало ощутимо прохладнее, а висящая в воздухе влажная взвесь, облепляющая лицо бесчисленными микроскопическими каплями и пропитывающая сыростью и без того промокшую после падения в грязь одежду, превращала ночной осенний холодок практически в полноценный мороз. Едва живое пламя слабенького костерка, разведённого из сырой древесины той злосчастной кривой сосны, почти не давало ни света, ни тепла, но и такой символический огонь охотнику удалось разжечь с огромным трудом. Все его попытки выбраться из топи закончились провалом — стоило сделать лишь несколько шагов в любом направлении, как зыбкая почва, состоящая из тонкого слоя перегнивших и спрессованных корней растений пополам с илом, тут начинала проседать, пузыриться и уходить из-под ног. Он пробовал даже ползком, но только окончательно промочил куртку и штаны, едва не завязнув снова и чудом сумев вернуться обратно к островку. Каким образом и по какой такой невидимой тропе ему удалось несколько часов назад в спринтерском темпе добежать до этого места, вообще не глядя на дорогу, и при этом ни разу не провалиться, оставалось для Лёхи неразрешимой загадкой, а о том, куда подевался тот, кто его сюда привёл, мужчина предпочитал не думать совсем — он уже давно смирился с неестественностью происходящего и перестал успокаивать себя мыслью, что Антон, должно быть, просто сошёл с ума, наевшись не тех грибов или ягод.
Вокруг царила глухая, как в погребе, тишина, не нарушаемая ни криками птиц, ни шумом ветра, только с шипением потрескивали мокрые дрова да изредка кашлял сам Лёха от лезущего в нос и глаза чадящего дыма. Поначалу он пытался было стрелять в воздух, надеясь позвать на помощь, благо хотя бы герметично упакованные патроны не промокли, но когда в ответ на очередной выстрел из тумана донёсся заливистый детский смех, перешедший в грубый ухающий хохот с подвыванием — тут же бросил эту затею и теперь старался вообще издавать как можно меньше звуков, совершенно не желая лишний раз привлекать внимание того, что может так смеяться посреди непроходимых трясин, только матерился про себя да крепче стискивал побелевшими пальцами приклад ружья.
Тем временем с болота вдруг послышался вязкий чавкающий шлепок, как будто крупная лягушка прыгнула с кочки в раскисшую грязь. Что-то склизко хлюпнуло, зашуршало — очень тихо, но всё равно явственно различимо на фоне окружающего гробового безмолвия. Через несколько секунд звук повторился снова, потом опять, а после уже не умолкал больше, чем на пару мгновений, постепенно становясь всё громче и отчётливее. Шлёп… Шурх… Шлёп… Шурх… Медленно, ритмично и неотвратимо из темноты что-то приближалось.
Меньше всего Лёха хотел знать, что там движется. Воображение рисовало гигантскую гусеницу, неторопливо переваливающуюся по гниющему моховому ковру и пожирающую всё на своём пути, а может быть, огромного опарыша или многоногую двухметровую сколопендру. Он до последнего надеялся, что источник омерзительного шума пройдёт мимо, но тот, похоже, двигался прямо на него. Не выдержав, охотник рванул из-за пояса мощный армейский фонарь, воспользоваться которым не решался до последнего, и трясущейся рукой направил его в сторону звука. Щёлкнул выключатель, ослепительно яркий с непривычки луч лезвием ножа прорезал густую плотную черноту, и Лёха закричал, всего в нескольких метрах от себя увидев того, кто производил эти шорохи и шлепки. По-змеиному извиваясь всем телом и подтягиваясь на скрюченных руках, по болоту к нему полз мертвец.
Он сразу узнал старика, обнаруженного их компанией на таёжной заимке позапрошлой ночью, а потом сгинувшего неведомо куда, хоть тот и заметно изменился — стал менее иссохшим, словно впитал в себя пару вёдер вездесущей воды, и теперь его жёлто-коричневая кожа не так туго обтягивала выпирающие кости, нарастившие на себе даже какое-то подобие плоти. Глаза его, прежде закрытые, теперь были широко распахнуты и отчаянно вращались в глазницах черепа, пустые бельма с тусклыми матовыми зрачками, не отражающими свет. Голова при каждом шевелении болталась из стороны в сторону, периодически тыкаясь в мох отвисшей нижней челюстью и клацая крупными лошадиными зубами. Оживший труп двигался неуклюже, но целеустремлённо, ни на сантиметр не отклоняясь от курса, конечной целью которого был он, Лёха.
Выронив фонарь, который, по счастью, упал так, что продолжал освещать довольно много пространства перед собой, мужчина вскинул ружьё, и не целясь, выстрелил сразу из обоих стволов. Он не промахнулся, но заряд крупной картечи, способный с такого расстояния свалить и лося, лишь отбросил мертвеца в сторону. Тот перекувыркнулся на спину, конвульсивно дёрнулся, затряс в воздухе конечностями, словно огромный жук, но уже через миг резким полупрыжком встал на четвереньки, помотал головой, прохрипев что-то нечленораздельное, и неожиданно резво по-собачьи бросился вперёд.
Лёха отшвырнул бесполезное оружие и со всех ног помчался прочь, забыв о том, что вокруг раскинулась бездонная топь. На этот раз ему удалось отбежать достаточно далеко, куда дальше, чем во время всех его предыдущих попыток покинуть проклятое болото — страх заставил забыть об осторожности и довериться инстинкту, позволив телу самому выбирать, на какую кочку в следующий момент поставить ногу. Если бы не темнота, то возможно, ему и удалось бы повторить свой недавний путь и выбраться на твёрдую землю, но удача была слишком кратковременна и в конце концов отвернулась от беглеца — внезапно потеряв опору под подошвой сапога, он провалился в холодную жижу сразу по пояс.
Охотник рванулся изо всех сил, но трясина держала крепко, а ухватиться было не за что. Он истошно замолотил руками по тине, цепляясь за скользкие пучки травы и чувствуя, что с каждой секундой погружается всё глубже. Пытаясь нащупать хоть какую-то опору, он лёг на живот прямо на воду и широко раскинул руки, но под пальцы попадалась только грязь, мох и сгнившие корни. Внезапно ладонь наткнулась на что-то твёрдое, и это что-то крепко сжало его запястье.
— Да погоди ты, не тони, — проскрипел совсем рядом глухой деревянный голос, — Успеешь ещё.
— Пусти, сволочь! — заорал Лёха, сообразив, кто именно его держит. В ответ раздались хриплые булькающие звуки, вызвавшие ассоциации одновременно со спаривающимися жабами и блюющей кошкой — едва различимый во мраке собеседник смеялся.
— Ну пущу, и чо? — сквозь смех заскрежетал он, — Пиявкам на корм хочешь пойти, так они спят уже. А так хоть мне сослужишь.
— Чего… Чего тебе от меня надо? — выдохнул мужчина.
— А сам-то как разумеешь? — щёлкнул челюстью покойник, — Я ж в той избе треклятой с прошлого лета лежал, а до того на савынка́не ещё сколь годов прохлаждался, вон, высох весь. Как встал в том году, так только туда и дошёл нежрамши, дальше ноги не несли уж с непривычки-то, так снова и помер там. Хорошо хоть вы с дружками догадались меня под дождь вытащить, отмок немного, теперь хоть ползать могу. А сейчас мяса-то поем и совсем хорошо станет. Хотел я тебя задушить сначала, а потом уж жрать, да ты мне ружьишком-то своим знатно бок продырявил, теперь без юшки горячей никак, так что извиняй — живьём придётся.
Мертвец подался вперёд и второй конечностью схватил Лёху за шею. Тот дёрнулся было, но только глубже увяз в мочажине, погрузившись уже почти по самую грудь. Нападавший подтянул его к себе, и в скудном свете фосфоресцирующих гнилушек охотник разглядел его перекошенную в голодной гримасе морду буквально на расстоянии ладони. Замахнувшись свободной рукой, он попытался ударить кулаком в оскаленную пасть, но нежить мотнула головой и вцепилась в его руку зубами. Кровь хлынула ручьём, и покойник, едва проглотив первые капли, сжал челюсти с удесятерённой силой, так, что послышался треск ломающихся костей. Лёха закричал от невыносимой боли, а мертвец, оторвав и сглотнув большой кусок плоти с его предплечья, рывком вгрызся ему в горло. И наступила тишина.
* * *
Дорога в Янкылму заняла весь день — идти Антону оказалось даже тяжелее, чем он предполагал. Наступать на травмированную ногу было больно, поэтому почти весь путь он проделал, опираясь на плечо Степаныча, который тоже изрядно вымотался от такой нагрузки. Двигались они медленно, часто устраивали привалы, и когда лес наконец расступился, а впереди замаячили редкие огоньки окон, вокруг уже совсем стемнело. Других источников освещения в деревне не было, и пробираться по единственной улице, испещрённой колдобинами и лужами, пришлось почти наощупь, однако несмотря на поздний час, темень и дурную погоду всё с тем же туманом и мелким моросящим дождём, пролившимся-таки под вечер из густого покрывала облаков, Янкылма показалась Антону довольно людной для такого маленького селения. За весь путь от опушки до дома Степаныча, на который ушло от силы минут пять, им одна за другой встретились сразу несколько одинаковых безликих фигур, с ног до головы укутанных в платки, телогрейки и прочее затрапезного вида тряпьё. Проводник безмолвно приветствовал прохожих кивком головы, они отвечали ему тем же, а потом останавливались и долго смотрели вслед идущим. Где-то хлопали калитки, лязгала колодезная цепь, блеяли козы, слышались приглушённые неразборчивые разговоры, на завалинке одного из домов сидел и курил кто-то невидимый — во мраке виднелся лишь красноватый огонёк, тянуло крепкой, явно самосадной махоркой и до ушей доносилось старческое покашливание. Словом, обычная сельская жизнь, если не принимать во внимание тот факт, что на дворе стояла глубокая ночь.
Степанычево жилище выглядело так, словно сошло со страниц Тургенева — по убранству невозможным казалось даже определить, какой сейчас век, то ли конец двадцатого, то ли середина девятнадцатого. Единственными атрибутами современности были припаркованный под навесом видавший виды «Уазик» и наличие электрического освещения, а в остальном изба старого охотника, жившего бирюком, могла представлять из себя точно такое же зрелище и сто лет назад. Проконопаченные мхом бревенчатые стены, огромная русская печь, несколько лавок, колченогий самодельный стол, накрытый медвежьей шкурой топчан и висящие на стене лосиные рога — вот и весь интерьер.
Наскоро поужинав варёной картошкой и сушёной рыбой под рюмку домашней настойки, усталые путешественники улеглись спать, Степаныч уступил гостю свою постель, а сам устроился на лавке. Спалось Антону плохо, противно ныла ушибленная кость, отчего не удавалось полноценно отдохнуть и он всё время выныривал из сна, лёжа в полудрёме и пытаясь прогнать из головы навязчивые образы то ухмыляющегося Лёхи с острыми волчьими ушами на бритой голове, глумливо крестившегося перевёрнутым крестом и звавшего приятеля с собой в лес, то мертвеца с заимки, который теперь был вполне живым, сидел за столом, вооружившись ножом и вилкой, и предлагал Антону отрубить себе ногу, коль скоро та всё равно нормально не работает, чтобы он мог её съесть. Во время одного из таких пробуждений мужчина то ли во сне, то ли наяву услышал откуда-то со стороны сеней негромко переговаривающиеся голоса.
— Двое их было, — говорил один, похоже, принадлежавший Степанычу, — Одного-то куль в распадок под горой завёл, недалече, а второго, поди, в болото угнал, там его и искать надобно.
— Поздно искать, — отвечал второй голос, незнакомый, глухой и хриплый, — Его ужо Бахтияр к рукам прибрал, разбудили вы его. Повезло тебе, он спросонья сам не свой, ничего не соображает, мог и на тебя кинуться. Ну да ладно, на наше дело и одного хватит. Аксинья-то готова уж, со дня на день отойдёт.
— Так это Бахтияр был? Там, в заимке? — ахнул первый, — А я ещё думал, кто такой, неужто он? Я ж его не видел раньше-то, ни разу он на моей памяти не вставал, пока о прошлом годе с савынкана не ушёл.
— Он голодный ушёл, дурень старый, — хмыкнул собеседник, — Нет чтоб праздника дождаться. Я ж говорю, ничего не соображает по первости, вот и проходил недолго. Сейчас, поди, обожрётся с непривычки да опять завалится, надо его назад отвести, пока ходит ещё, а то ищи потом. Завтра за ним и пойду.
— А ты-то, Матвей, откуда узнал? — удивлённо отозвался голос Степаныча.
— Так мы ж чуем друг друга, — усмехнулся тот, кого назвали Матвеем, — Кто на савынкане лежал, все меж собой повязаны. Молодой ты ещё, Коля, вот помрёшь — сам поймёшь, как оно.
Из сеней послышались удаляющиеся шаги, которые в сонном мозгу Антона смешались с шагами материализовавшегося перед внутренним взором покойника, бредущего по туманной предрассветной тайге и волокущего на спине тяжёлый гроб без крышки, в котором лежал Лёха, мёртвый, обглоданный и улыбающийся. Фантастические сновидения снова приняли охотника в свои объятия, на сей раз милостиво позволив ему больше не вскакивать каждые полчаса и погрузиться в пусть тревожное, но всё же несущее отдых забытье до самого утра.
Следующие несколько дней прошли довольно однообразно. Степаныч снова ушёл в лес, сказав, что вернётся к концу недели, и большую часть времени Антон сидел в избе один, изнывая от скуки и тревожась за Лёху. Полноценно ходить он не мог, после марш-броска через тайгу нога разболелась так, что даже вставать с постели было тяжело, так что в основном он просто лежал, листая старые советские журналы, которых в углу избы была свалена целая стопка, да изредка подбрасывая в печь пару поленьев. По вечерам к нему заходила соседка Глафира — древняя старуха, похожая на мумию и помнившая, наверное, ещё царя Николая, однако очень крепкая и подвижная для своих лет, без труда таскавшая на плечах коромысло с двумя полными вёдрами. Она приносила сытную и обильную домашнюю еду, откармливая постояльца словно на убой, какой-то горький травяной отвар и мазь для больной конечности. Антон понятия не имел, по каким рецептам бабуля готовит свои снадобья, но мазь действительно унимала боль, а отвар улучшал самочувствие в целом, от него становилось хорошо и спокойно, тревоги отступали на задний план, а голова делалась лёгкой и пустой — ни мыслей, ни переживаний, ни кошмарных снов. Кроме того, женщина каждый день топила баню и заставляла ходить париться, утверждая, что нужно выгнать всю скверну из тела — мол, мало ли, чего он там из города своего понавёз. Но вот разговорчивостью соседка не отличалась, всё их общение за вечер сводилось к нескольким бытовым фразам, и на просьбы рассказать что-нибудь о здешней жизни Глафира лишь бурчала себе под нос:
— А чё рассказывать-то… Живём себе, живём, каждый как может.
Сама она тоже ни о чём не расспрашивала, и это казалось непривычным — деревенские жители обычно словоохотливы, ведь сельский быт довольно однообразен и любой новый человек вызывает у них живой интерес, а уж известия из большого мира, особенно про политику, они всегда готовы послушать и обсудить с видом знатоков. Но эта старушка, похоже, просто не умела или не хотела поддерживать беседу, что, впрочем, тоже можно было понять — отвыкла, наверное, от людей в своей глуши.
Иногда Антон всё же выбирался на улицу, но далеко от дома не отходил, в основном сидел на крыльце и курил «Беломор» из запасов Степаныча. Ядрёный, обжигающий глотку вкус дешёвых сигарет вызывал кашель, однако свои у него уже давно закончились, а подымить хотелось, да и поглядеть на окрестности тоже. Впрочем, глядеть было особо не на что, кроме разве что поросших седым лишайником покосившихся изб да темнеющей за ними чёрно-зелёной кромки ельника. В деревне почти ничего не происходило, днём она выглядела практически вымершей, лишь возилась на огородах пара старушек, копошились в пыли куры да время от времени пробегал мимо пацан лет восьми-девяти, недоверчиво косившийся на чужака. Выглядел он диковато и явно не привык к незнакомцам, но однажды всё же решился заговорить.
В очередной раз завидев мальчишку, Антон приветственно помахал ему рукой. Вместо того, чтобы, как обычно, отвернуться и спешить дальше по своим делам, тот вдруг остановился, подошёл ближе и кивнул головой:
— Здрасте… А где дядя Коля?
— Дядя Коля? — не понял поначалу Антон, — А, Николай Степанович? Он в тайгу ушёл, скоро вернётся. Тебя как звать-то?
— Меня? Витя, — ответил паренёк, теребя пальцами пояс своих видавших виды холщовых штанов, — А вы кто?
— Меня Антон зовут, — представился мужчина и протянул пацану руку, которую тот с серьёзным видом пожал, — Мы с дядей Колей охотились вместе, но я ногу ушиб и ходить теперь не могу, а мой друг в лесу потерялся, вот он и пошёл его искать.
— Потерялся? Это плохо, — сочувственно вздохнул мальчик, — У нас леса глухие, медведи, волки, менквы бродят. Я тоже как-то раз заблудился, чуть не съели меня — если бы не деда Матвей, так бы и пропал.
— Матвей? — вздрогнул Антон, тут же вспомнив нечаянно подслушанную беседу, которая, как он считал, привиделась ему во сне.
— Да, дедушка Матвей, он с бабушкой Глафирой живёт, во-он в том доме, — возбуждённо подпрыгнул Витя, — Он у нас в Янкылме самый старый, он вообще всё знает! Такие интересные сказки рассказывает, что ни в одной книжке нет, а я книжек много читал! Сходите к нему, он и вам расскажет! А ещё… — паренёк понизил голос, — А ещё он кровь пьёт! Его эти научили, здешние, как их... Ня́йты, вот. Только вы никому не говорите, не любит он этого.
— Ого, — недоверчиво хмыкнул охотник, — Пьёт кровь? Он что, вампир, что ли?
— Вам… Кто? — удивился мальчик, — Да нет, говорю же, Матвеем его кличут. А ещё он как-то на савынкане…
— Витька, ты чего там делаешь? Давай домой шуруй, неслух, огород непо́лотый! — послышался слева недовольный старушечий оклик. Антон обернулся — неподалёку стояла сурового вида бабка в цветастой косынке и призывно махала рукой пацану, который, судя по всему, был её внуком.
— Иду, ба, — бросился Витя на зов, забыв попрощаться. Старуха развернулась и поковыляла прочь, не обратив на Антона никакого внимания, словно его и не было.
Мужчина снова закурил, задумчиво глядя в сторону дома, на который указывал мальчишка. Интересно, конечно, кто такой этот таинственный дед? Степаныч тогда в лесу тоже упоминал некоего соседа Матвея — должно быть, это он и есть. Пьёт кровь, надо же! Чего только эта ребятня не придумает… Надо, наверное, с ним познакомиться, раз уж пришлось застрять в этой странной деревне — вот только дождётся возвращения проводника, они же с ним вроде бы должны были вместе уйти на поиски. Лишь бы только нашли Лёху живым…
Думать о странном ночном разговоре не хотелось, и тем более не хотелось предполагать, что он имел место быть в действительности. Это явно была какая-то бессвязная чушь, из тех, что порождает перегруженный впечатлениями мозг на зыбкой грани между сном и бодрствованием, да и вообще, в ту первую ночь в Янкылме чего Антону только не снилось. Смущала только одна деталь — слово «савынкан», произнесённое пацаном напоследок. Его-то он точно раньше нигде не слышал и понятия не имел, что это значит, но в том сне оно определённо звучало.
Вечером гость задал этот вопрос пришедшей по обыкновению соседке:
— Скажите, бабушка Глафира… А что такое савынкан?
Старуха недовольно покосилась на него и поджала губы, но помолчав немного, всё же ответила:
— Кладбище это наше. Тебе кто рассказал, Колька, что ли?
— А? Да, слышал краем уха, — кивнул Антон, решив не упоминать о беседе с мальчиком Витей. Здешний народ и так не слишком-то приветливый, мало ли, как они отреагируют на общение чужака с ребёнком, — А почему название такое странное? Мансийское, что ли?
— Много будешь знать… — буркнула Глафира и отвернулась. Больше ничего добиться от неё не удалось.
На следующий день вернулся Степаныч, уставший, молчаливый и напряжённый. Один, без Лёхи. На вопросы Антона он только покачал головой, уселся на лавку и закурил прямо в избе, неподвижно уставившись в стену, а потом снова куда-то ушёл и появился только под вечер.
— Вот что, Антоха, — начал проводник прямо с порога, не глядя на собеседника, — Тут такое дело… Похороны у нас сегодня.
— Похороны? Что случилось? — встревожился гость, задремавший на топчане и теперь с трудом продирающий глаза.
— Бабка Аксинья на погост собралась, — медленно ответил Степаныч, опёршись о дверной косяк, — Давно к тому шло, да вот вчера упокоилась наконец. По нашему обычаю, эту ночь всей родне и соседям нужно с ней в доме провести. А ты, раз у меня пока квартируешь, тоже должен прийти.
— Я? Зачем? Какая бабка? Я ж даже не знал её, — выпучил глаза Антон, нервно дёрнув плечом. По коже поползли противные мурашки. Он не любил бывать на похоронах и даже немного побаивался их — не мог отделаться от навязчивого суеверного напряжения, вызываемого погребальными атрибутами. Все эти венки, цветы, траурные ленты и обитые красным бархатом гробы вызывали у него чувство не то чтобы страха, а скорее какой-то брезгливости, как крысы или мухи, словно соприкоснувшись с ними, можно было заразиться чем-то мерзким, опасным и неизлечимым. Заразиться смертью.
— Надо, — твёрдо сказал старый охотник, — У нас здесь народ порядков крепко держится, не поймут тебя, если не пойдёшь. А я за тебя вроде как отвечаю, так что и на меня косо глядеть станут. Да не боись, зато накормят, выпить дадут, Глафира специально свою настойку приготовила, а завтра днём уж отоспишься.
Антон неохотно приподнялся и сел, свесив ноги на пол. Голова спросонья слегка кружилась, мысли спутывались в комковатую кашу, а где-то в животе волнами шевелилось вязкое беспокойство. Внезапно захотелось старухиного отвара, который он уже привык ежедневно пить на ночь. Сегодня соседка не приходила, и без её снадобий мужчина чувствовал себя как-то неуютно, словно пьяница без опохмельной рюмки водки, хотя алкоголя, судя по вкусу, там не было ни капли. Ну что ж, может быть, эта её особая поминальная настойка действует не хуже, а даже если нет, то и просто стакан спиртного ему сейчас не помешает.
— Ладно, что делать, идём, — кивнул гость и принялся натягивать штаны, — А там хоть уйти раньше можно будет, если совсем в сон клонить начнёт? До утра-то я не уверен, что досижу.
— Ты приди главное, чтобы тебя увидели, — невесело усмехнулся Степаныч, — Потом уж на месте решим.
Спутники вышли за ворота и направились в сторону избы новопреставленной покойницы. На деревню уже опустилась ночь, небо всё так же было укрыто непроглядными тучами, окна на сей раз почти не светились, из-за чего видимость была практически нулевой, но Степаныч повернул какой-то рубильник на сделанном из неошкуренного соснового бревна столбе, возвышавшемся около его крыльца, и тут же над головами ярко вспыхнул уличный фонарь, разгоняя неистребимый туман. Где-то на другом конце селения, немного помигав, загорелся ещё один.
Шагать пришлось недолго, у Антона даже не успела заболеть нога — нужное место находилось всего в паре домов. У калитки новоприбывших встретил высокий худощавый старик с длинной седой бородой, столь же длинными волосами и морщинистым скуластым лицом, вид которого в отблесках желтоватого света вызывал неприятные ассоциации с тем бесследно пропавшим трупом из леса. Должно быть, это и был тот самый дед Матвей.
— Привёл? — полуутвердительно обратился он к Степанычу, даже не взглянув на его постояльца, — В избу проходите, уже все собрались, сейчас начинать будем.
Проводник кивнул, призывно махнул рукой и первым скрылся в чёрном дверном проёме. Антону ничего не оставалось, кроме как нырнуть следом в ещё более густую, чем полумрак снаружи, темноту деревенских сеней. Он вдруг обратил внимание, что на плече идущего впереди охотника по-прежнему висела двустволка, которую тот, кажется, так и таскал с собой с самого возвращения из леса. Зачем она ему на похоронах, в кого он там собрался стрелять?
— Ну чего ме́шкотный такой, шагай давай, — шедший последним старик грубо толкнул Антона в спину.
— Да иду я... — раздражённо буркнул горожанин, уже пожалевший, что согласился на посещение сомнительной церемонии с такими негостеприимными хозяевами. Было желание прокомментировать такую бесцеремонность парой матерных выражений, но он всё же сдержался — как-никак, траурный день, да и мало ли кем приходилась деду умершая, может, горе у него, оттого и на нервах.
В избе было многолюдно — похоже, здесь действительно собралась едва ли не вся деревня, набившись в тесную залу, словно сельди в бочку. Единственными присутствующими мужского пола оказались сам Антон, Степаныч и Матвей, остальные же — сплошь ветхими старухами, сидевшими кольцом вдоль стен кто на лавках, а кто и прямо на полу на поеденных молью звериных шкурах. Всю мебель, кроме тех лавок, из дома, видимо, вынесли, чтобы освободить место. Лампочка под потолком не светилась, вместо неё горело множество расставленных тут и там толстых хозяйственных свечей и даже несколько лучин, воткнутых прямо в щели меж брёвнами — как только пожара не боятся? Лица у сидящих неподвижными истуканами женщин были закутаны чёрными платками на манер арабской паранджи, так, что видимыми оставались только сверкающие в отблесках огня глаза. Мужчины, за исключением Антона, войдя в комнату, тоже намотали себе на головы какие-то тряпки, однако ему сделать то же самое никто не предложил.
Впрочем, он был не единственным здесь с открытым лицом — точно так же оно не было спрятано от посторонних глаз и у той, ради которой они все и явились сюда в полночную пору. Покойница лежала на полу в центре избы, без гроба, просто на каких-то белых тряпках, подстеленных под уже начавшее источать характерный сладковато-кислый запах тело. Сверху она была накрыта чёрной меховой шубой, из-под которой виднелась лишь голова с подвязанной платком челюстью и медными монетами на глазах, плечи в серой кофте, в которой Аксинья, скорее всего, и отошла в мир иной, сложенные на груди тощие руки с узловатыми пальцами и ноги почему-то в изношенных стоптанных валенках, один из которых имел к тому же рваную дыру на подошве.
Антону и раньше приходилось видеть мертвецов, но все они, за исключением мумифицированного старика из охотничьей избушки, напоминавшего больше экспонат музея египтологии, нежели человека, представали перед ним уже прошедшими через морг и побывавшими в опытных руках посмертных гримёров, что с помощью килограммов косметики придавали им одинаковый кукольно-восковой облик, в котором порой не с первого раза удавалось распознать знакомые черты. Здесь же всё было иначе — изжелта-бледная кожа провисла складками и покрылась тёмными пятнами, лицо асимметрично перекосилось и только повязка удерживала его от окончательного превращения в жуткую гримасу, а пальцы скукожились и впились ногтями в свалявшуюся шерсть импровизированного покрывала, словно пытаясь разорвать его на клочки. По щеке трупа медленно ползла невесть откуда взявшаяся осенью жирная волосатая гусеница.
От созерцания обезображенного смертью тела гостя отвлёк несильный тычок под локоть:
— Вон туда садись, — хриплым полушёпотом проговорил Степаныч, указав на свободное место у стены, — Пока посиди просто, потом тебе скажут, что делать.
Чувствуя себя совершенно неуместным, словно ребёнок на непонятном, но очень серьёзном взрослом мероприятии, Антон уселся, скрестив ноги, на жёсткую овчинную шкуру, небрежно брошенную на пол. Его спутники тоже сели кто куда, не произнося больше ни слова, и вскоре в избе воцарилась тишина, которую, пожалуй, в самом прямом смысле можно было назвать гробовой — на её фоне громким казался даже треск горящих свечей, свист дыхания множества лёгких и обычные ночные шорохи, присущие любому старому деревенскому дому. Мужчина и сам, поддавшись общей атмосфере, старался не шевелить лишний раз и фалангой мизинца, словно боясь даже таким незначительным движением нарушить мрачную торжественность момента.
Через некоторое время одна из женщин поднялась с места — Антон не столько узнал, сколько угадал в ней Глафиру, манера движения которой стала уже знакомой ему за прошедшие дни. Скрывшись ненадолго в сенях, она вскоре вынесла оттуда большую чугунную кастрюлю, наполненную какой-то жидкостью, и принялась обходить собравшихся по кругу, безмолвно зачерпывая содержимое поварёшкой и протягивая им. Выпили почти все, включая Степаныча, однако Антону, как и своему супругу Матвею, старуха неведомого варева не предложила. Для них предназначалась другая кастрюля, поменьше, из которой Глафира сначала отпила сама, потом поднесла мужу, а затем и гостю. Напиток был густым, маслянистым и напоминал солоноватый бульон с отчётливым привкусом земли и ещё чего-то, отдававшего плесенью. Поморщившись, охотник с трудом сглотнул вязкую жижу, которая немедленно обожгла глотку и разлилась по телу знакомым алкогольным теплом — похоже, градусов в ней всё-таки было немало. Однако вкус был слишком мерзким, и проглотить всё не получилось, поэтому часть он незаметно сплюнул прямо на пол. Оставалось только надеяться, что туда не добавляли мухоморы или что похуже.
Покончив с угощением всех присутствующих, женщина направилась к покойнице — отвязала от её челюсти платок, снова зачерпнула из посудины и влила немного прямо в полуоткрытый рот. Антон невольно передёрнул плечами при виде такой сцены, но порадовался, что это по крайней мере произошло в самом конце — при мысли о том, что в противном случае пришлось бы пить из поварёшки, только что прикасавшейся к посиневшим мёртвым губам, его пробила нервная дрожь.
Всё по-прежнему происходило в полном молчании. Убрав посуду, Глафира уселась обратно, застыла, глядя в одну точку, и пространство вновь заполнилось тяжёлой, физически давящей тишиной. Однако постепенно в неё начал вплетаться какой-то низкий вибрирующий гул, поначалу тихий и едва уловимый, на грани слышимости, но с каждым мгновением становящийся всё громче, увереннее и ощутимее. Антон не сразу сообразил, что это поют старухи — без слов, без мелодии, просто заунывно выводя одну и ту же гудящую ноту и почти не разжимая при этом губ, будто медитирующие тибетские монахи. Вскоре к пению прибавился атональный шипящий свист, отдалённо напоминающий звуки флейты — это Глафира поднесла ко рту большую берцовую кость, о происхождении которой совершенно не хотелось задумываться, и дула в неё, перебирая пальцами по просверленным в чудовищном инструменте отверстиям. У Матвея же в руках появился обтянутый коричневой кожей бубен с нанесёнными на нём замысловатыми рисунками, и по комнате поплыли ритмичные глухие удары колотушки.
Первобытная музыка гипнотизировала, вводя в колдовской транс, а необычная обстановка и выпитое опьяняющее варево довершали дело — мужчина чувствовал, как на него волнами накатывает затягивающее ощущение нереальности происходящего, всё глубже погружая разум в зыбкое промежуточное состояние на кромке меж бодрствованием и сном. Он и сам не заметил, как начал раскачиваться вперёд-назад, обхватив руками плечи, и тоже тянуть вполголоса монотонное «м-м-м», присоединившись к общему хору. В голове не осталось ни одной мысли, там была только пустота, до краёв заполненная рокочущим гудением, а перед глазами мелькал расплывающийся калейдоскоп из сидящих вокруг безликих человеческих фигур, колеблющихся вразнобой огоньков свечей, стен и потолка избы, и конечно, покоящегося на полу бездыханного тела. Теперь он понимал — это правильно, что Аксинья лежит без гроба, зачем он ей? Ведь этот дом — сам по себе домовина, в которой они все похоронены заживо вместе с усопшей. А может, и не заживо, может, они тоже давно мертвы, и он, Антон, мёртв, просто по какому-то недоразумению продолжает считать себя живым.
Внезапно все звуки резко смолкли, словно кто-то нажал на кнопку остановки магнитофонной записи. Неожиданно наступившая тишина оглушила не хуже удара грома — Антон вздрогнул, закашлялся и чуть было не потерял равновесие, хоть и находился в сидячем положении. Мир вокруг остановился — застыли в неподвижности тёмные силуэты людей, Глафира будто окоченела со своей костяной дудкой в руках, Матвей замер с занесённой в воздухе колотушкой, и даже свечное пламя, казалось, перестало приплясывать и горело идеально ровно, а взгляды всех собравшихся были прикованы к лежащей в центре круга покойнице. И в этот момент пальцы умершей старухи дёрнулись.
Послышался приглушённый звон — это скатились с её лица закрывавшие глаза монеты. Труп неуклюже пошевелил головой, натужно поворачивая её из стороны в сторону, клацнули сведённые судорогой челюсти, заскребли по шубе сухие руки с отросшими ногтями. Медленно, очень медленно затылок Аксиньи оторвался от пола на несколько сантиметров и тут же опустился обратно с глухим деревянным стуком, однако мёртвая не оставляла попыток — согнув верхние конечности и опираясь на них, она смогла немного приподняться на локтях, широко раззявила чёрный рот и издала скрипучий сдавленный стон, напоминающий скрежет ржавого напильника по листу железа. Это действие словно придало ей сил, и покойница села, выворачивая шею под каким-то невообразимым углом и время от времени вздрагивая крупной дрожью, как если бы через её тело проходили разряды электричества. Щёлкнув зубами, старуха распахнула глаза.
С видимым напряжением вращая корпусом, она обвела неподвижным мутным взглядом всю избу, подолгу задерживаясь на каждом из присутствующих, но никак на них не реагируя — во всяком случае, выражение перекошенной физиономии ожившего трупа при этом совершенно не менялось. Те, на кого глядела мёртвая, становились при этом, казалось, ещё более неподвижными, превращаясь в каменные статуи на манер жертв Медузы Горгоны, хотя и без того не шевелили даже ноздрями, и лишь когда её матовые жёлтые бельма поворачивалась к следующему, снова начинали дышать. Так было до тех пор, пока она не добралась до Антона — в его ничем не прикрытое лицо пустой взор Аксиньи впился, будто таёжный клещ в кожу беспечного путника. Костлявая рука медленно поднялась и вытянулась в его сторону, в глазах на долю секунды блеснуло что-то вроде осмысленности, бескровные губы зашевелились, разъезжаясь в стороны в хищном оскале, обнажающем гнилостно-серые резцы, и из глотки покойницы со свистом вырвалось одно-единственное слово, после которого она резко откинулась назад, упала на спину и вновь замерла, не подавая больше никаких признаков жизни. Слово это было — «мясо».

В этот миг охотника запоздало настиг вихрь всепоглощающего животного ужаса. Он попытался было вскочить и броситься бежать, тараном расшвыривая всех на своём пути, без разницы куда, лишь бы подальше от этого проклятого места, где смешались в одну кучу жизнь и смерть, но тело вдруг почему-то перестало подчиняться ему. Нет, он не был парализован и прекрасно чувствовал свои конечности, чувствовал каждый клочок кожи и каждую клетку организма, и даже, пожалуй, острее, чем обычно, но при этом не мог ни на шаг сдвинуться с места, хотя его ничто не удерживало — он просто забыл, как это делается, из его мозга начисто стёрлось понимание управления туловищем, и самое незначительное шевеление представлялось ему таким же сложным и непонятным, как какие-нибудь формулы из учебника квантовой физики или тексты на древнекитайском языке. Всё, что ему оставалось — это сидеть и хлопать глазами, содрогаясь в немом крике и беспомощно наблюдая за происходящим вокруг.

В доме между тем началось оживление. Старухи одна за другой поднимались, кряхтя, со своих мест и выходили за дверь, негромко переругиваясь и жалуясь друг другу, как у кого затекла спина от долгого сидения, но ни слова не говоря о том, что только что произошло, как будто встающие на собственных похоронах мертвецы были здесь в порядке вещей. Матвей с Глафирой, отложив свои инструменты, споро уложили тело бабки Аксиньи на самодельные носилки, накрыли его всё той же шубой и вынесли прочь, и вскоре из местных в избе остался лишь Степаныч, не принимавший участия в общей суете и всё это время по-прежнему сидевший на своём месте, смоля папиросу, которую сунул в рот сразу же, как только всё закончилось. Докурив, он достал из-за пояса свою походную фляжку, в которой носил спирт, и даже не поморщившись, сделал большой глоток прямо из горлышка, а затем поднялся на ноги, подошёл к обездвиженному Антону, протянул ему руку, и глядя куда-то поверх его макушки, тихо произнёс:

— Пойдём. На савынкан пора.
Только после этого горожанин наконец вспомнил, как двигаться, и кое-как сумел встать, однако радость была преждевременной — тело по-прежнему не слушалось и шло словно само по себе. Вместо того, чтобы опрометью броситься куда глаза глядят, или хотя бы спросить, что здесь вообще происходит, он спокойно и неторопливо, в полном молчании двинулся следом за проводником, не отставая ни на шаг, потому что в тот момент это было единственным понятным ему действием. Захоти он сейчас остановиться или сесть обратно — пожалуй, тоже не сообразил бы, какие мышцы нужно для этого использовать.

Один за другим они оба вышли на улицу. Остальные участники безумного похоронного ритуала к тому времени успели зажечь заранее приготовленные факелы и теперь вереницей брели с ними в руках куда-то в сторону леса. Разговоры смолкли, тишину нарушало лишь жалобное блеяние козы, которую одна из старух вела за собой на привязи. Степаныч скрутил спутнику руки за спиной куском грубой верёвки — не туго, чисто символически — и направился следом за удаляющейся процессией, то и дело вновь прикладываясь к фляжке и даже не оборачиваясь, в полной уверенности, что связанный никуда не денется. Так оно и было — Антон, в спутанном сознании которого панический страх к тому времени уже сменился безразличным состоянием отрешённости, всё так же топал в трёх шагах позади, больше не помышляя о побеге, да и о чём-либо другом тоже.

В лесу проводник зажёг фонарь, выхвативший из темноты узкую извилистую тропу, терявшуюся среди елей и лиственниц, за которыми где-то впереди мелькали дрожащие огни факелов. Наверное, в другой ситуации идти по такой дороге ночью было бы тяжело и даже небезопасно из-за выпирающих тут и там корней, да ещё и с так и не зажившей до конца ногой, но сейчас Антон чувствовал себя своего рода пассажиром в собственном теле, которое само выбирало, куда поставить стопу, и двигалось на полном автопилоте. Один раз, правда, оно всё же подвело — травмированная конечность подвернулась, скользнула по грязи, и пленник, нелепо взмахнув руками, грохнулся навзничь спиной вперёд, ощутимо треснувшись нижней частью затылка об очередной корень. В шее что-то противно хрустнуло, череп пронзила яркая вспышка, однако Глафирино зелье полностью заглушало чувство боли — он тут же вновь поднялся на ноги и пошёл дальше, не обращая внимания на то, что его голова была теперь как-то странно повёрнута на бок.
Между тем уже изрядно напившийся Степаныч, в очередной раз глотнув спирта и закурив прямо на ходу, решил вдруг нарушить царившее до этого меж идущими гробовое молчание:
— Вот ты, Антоха, думаешь, что я злодей какой, да? — пьяно икнул он, покачнувшись и едва не выронив фонарь, — Душегуб, мол, колдун, опоил чем-то и веду теперь на убой? А мне легко, что ли? Каково, по-твоему, вас таких по лесам собирать, чаи с вами гонять, на охоту водить, байки вам травить, а потом кости ваши обглоданные закапывать? Я ж простой мужик, все ж мы люди, понимаешь? Да только чо мне делать-то? Эти ж… Они жрать хотят. Жрать, да, мясо им подавай. А как не дать, когда сам с ними на савынкане лежать буду, как время придёт, против обычая-то не попрёшь. В тайге свои законы, или ты съел, или тебя, иначе никак.

Антон ничего не ответил, да и не мог — по-прежнему не помнил, как говорить. Его собеседник закашлялся, слишком глубоко затянувшись сигаретой, и прочистив горло, заплетающимся языком продолжил свой монолог:
— Ну ты это… Ты не боись, быстро помрёшь, глотку перережут и всё. Даже не почувствуешь ничего, ты ж мертвецкой браги выпил, сам, почитай, одной ногой уже там. И с приятелем своим в Йо́ли-Ма скоро свидишься. Годом позже, годом раньше, какая разница, смертушка-то ко всем приходит, сегодня живём, а завтра, глядишь, и в домовине отдыхаем, да...
— Степаныч, ты где там? — послышался из темноты оклик деда Матвея, — Ты что, пьяный, что ли? Хватит с мясом трепаться, помоги лучше Аксинью тащить, Глафира устала уже.
— Добро, — отозвался проводник, и повернувшись к пленнику, махнул рукой в сторону маячившего ближе всех огня, — Это… Вон бабка Степанида идёт, давай за ней и не отставай, долго ещё шкандыба́ть.
Антон послушно поплёлся в указанном направлении и пристроился в хвост вереницы старух, полностью игнорировавших его присутствие. Путь и в самом деле оказался неблизким, лес всё не кончался и не кончался, да и шли они довольно медленно. Разглядеть что-то по сторонам, кроме норовящих хлестнуть по лицу еловых лап, в обступавшей тропу кромешной тьме было невозможно, да ещё и близкий свет факелов слепил глаза, лишая ночного зрения, зато всякого рода шумов и шорохов в тайге раздавалось предостаточно. Вот над головой прошелестели крылья какой-то птицы, вот совсем близко хрустнул ломающийся валежник, словно бы кто-то большой и тяжёлый брёл за кустами параллельно с похоронной процессией, оставаясь невидимым, а вот где-то вдалеке послышался заунывный волчий вой. В голову мужчины пришла совершенно неуместная мысль об охоте на волков с флажками — как так получается, что хитрые и умные звери, выстраивающие в своих стаях сложную иерархию, умеющие действовать сообща и обычно без труда обходящие ловушки, становятся беспомощными перед какими-то тряпками, растянутыми на тонкой проволоке меж деревьев, и не могут пересечь воображаемую черту, которая не причиняет им на практике никакого вреда? Что за непонятный страх удерживает серых от такого простого и очевидного поступка, способного спасти им жизнь? Может быть, это явление такой же природы, что и тот незримый внутренний барьер, который мешает ему сейчас перестать следовать чужим приказам и побороться за себя, вместо того, чтобы подобно жертвенному барашку, добровольно идти на заклание?
Внезапное озарение ударило словно мешком по голове — мысль! Первая разумная мысль с того самого момента, как его сознание, одурманенное каким-то пойлом, унесло в бездну во время дикого ритуала в избе умершей. Он снова может думать!

И в самом деле, мозги Антона постепенно прояснялись, тупое оцепенение отступало, и хотя он по-прежнему чувствовал себя словно разобранным на кусочки, как под солидной хапкой гашиша, который пару раз курил в юности, тем не менее это уже не было полным отсутствием контроля над действительностью, как раньше. А если так, то может быть, и тело, ставшее чужим, теперь снова будет повиноваться ему?

Антон попытался пошевелить пальцами связанных рук и у него пусть и с трудом, но получилось. Каждое следующее движение давалось легче предыдущего, и через несколько минут он уже мог свободно вращать глазами, двигать плечами, менять темп ходьбы, открывать и закрывать рот — огромное достижение по сравнению с той беспомощностью, которую пленник испытывал до этого. Правда, шея по-прежнему не поворачивалась, но это были уже мелочи. Видимо, действие проклятой отравы заканчивалось — слава всем богам, что он тогда не выпил эту гадость полностью и выплюнул часть, из-за чего она подействовала слабее и эффект прошёл раньше, чем рассчитывали деревенские — стоило, пожалуй, поблагодарить бабку Глафиру за то, что на приготовила своё варево максимально мерзким и тошнотворным, не заботясь о его вкусовых качествах.

Первым порывом охотника было избавиться от слабо затянутой верёвки и в спринтерском темпе рвануть в лес, однако он быстро отбросил эту затею — в темноте, хромой и не знающий дороги, да к тому же ещё не окончательно пришедший в себя, он далеко не убежит, а те, кто будет его преследовать, наверняка лучше ориентируются в здешних местах. А вот если завладеть ружьём… Единственным вооружённым человеком в этой чёртовой компании, похоже, был пьяный Степаныч — во всяком случае, больше ни у кого Антон стволов не заметил, у Матвея так точно, а дышащие на ладан старухи тем более вряд ли носят при себе оружие. Это существенно изменило бы расклад в его пользу, а с учётом того, что таёжные психопаты пока что не подозревали о вернувшемся к нему разуме, план выглядел вполне реальным.
Очень осторожно, стараясь не привлекать к себе лишних взглядов, Антон начал постепенно ускорять шаг. Через некоторое время он поравнялся со Степанидой, а потом и с шедшими перед ней женщинами, обогнал их и приблизился к головной части колонны, где Матвей и Степаныч тащили тело покойной Аксиньи. На него по-прежнему не обращали внимания, будучи, видимо, в полной уверенности, что одурманенный пленник никуда не денется. Заветная двустволка маняще болталась за спиной бывшего проводника, который шёл очень удачно — вторым, ухватив обеими ладонями рукояти носилок и глядя прямо перед собой, в спину своему напарнику, а позади никого в непосредственной близости не было. Так… Нужно только незаметно подойти к нему сзади, сорвать оружие с его плеча, заставив выронить ношу, благо руки уже почти свободны от пут, а потом оглушить его прикладом и взять на прицел Матвея, желательно прислонившись спиной к дереву, чтобы старухи не подобрались сзади, а то мало ли чего от них можно ожидать. Только бы тело не подвело, ведь возможность снова управлять им вернулась совсем недавно, а полноценно проверить моторные навыки возможности нет... Но и выбора тоже нет, другого шанса может не быть — придётся рисковать.

Пошевелив кистями, мужчина окончательно избавился от верёвки, но руки по-прежнему держал сведёнными сзади, чтобы раньше времени не раскрыть себя. Вот он уже был в паре метров от Степаныча, приноравливаясь к его шагу и даже дышать стараясь с ним в унисон. Охотничьи навыки и рефлексы, наработанные за годы пусть и нечастых, но регулярных путешествий по лесам, вновь активизировались, пробуждая древние первобытные инстинкты хищника, преследующего добычу — вот только добыча в этот раз была куда крупнее и опаснее привычных уток, зайцев и куликов, а под указательным пальцем отсутствовал надёжный спусковой крючок ружья, своим металлическим холодом вселявший уверенность в гарантированном превосходстве над жертвой. Никогда ещё Антону не приходилось сталкиваться с другим человеком в противостоянии, ставкой в котором была бы его собственная жизнь, не считая разве что пары уличных драк с пьяными гопниками, но те были грозными лишь на словах и дальше разбитых носов в таких ситуациях дело не заходило. Что ж, всё когда-то бывает впервые, так будет и теперь, нужно только сосредоточится и немного успокоить бешено колотящееся сердце. Ещё один миг — и пора. Сейчас… Вот сейчас…

Степаныч с Матвеем вдруг резко остановились, так, что охотник, сделавший по инерции ещё несколько шагов, чуть было не впечатался лицом в затылок намеченного противника. Затормозили и прочие участники процессии, постепенно нагонявшие передних. Лес закончился — деревья расступились, и в мерцающем свете факелов взору открылась конечная цель их долгого путешествия сквозь темноту, еловые колючки и цепляющиеся за ноги корни. Савынкан, доселе знакомый Антону лишь по случайно подслушанным разговорам, теперь предстал перед ним во всей своей красе.

Впрочем, особого впечатления кладбище на путника не произвело — погост как погост, только очень старый, и вместо могильных холмиков замшелые деревянные домовины с двускатными крышами, наподобие тех, что ему доводилось когда-то видеть в деревне под Архангельском, где жили его дальние родственники. Только там эти домовины были увенчаны восьмиконечными старообрядческими крестами с навершиями, а здесь никаких крестов не было и в помине. Какой-нибудь этнограф или фольклорист при виде этого кладбища, наверное, пришёл бы в восторг от такого свидетельства дремучей архаичной древности, в идеальном состоянии сохранившегося до наших дней, однако Антону было не до того — его больше заботило, как в изменившейся обстановке воплотить в жизнь задуманный план побега.
Носильщики тем временем опустили свой груз на землю и теперь с натугой поводили плечами, разминая затёкшие конечности. Прибывающие одна за другой старухи, не задерживаясь, разбредались по кладбищу, втыкали факелы в размокшую от затяжных дождей землю и принимались копошиться у могил, занимаясь там какими-то им одним понятными делами. Привязанная к дереву коза беспокойно топталась на месте, била по земле копытами и оглашала округу своим дребезжащим «ме-е-е». Матвей вскоре отошёл куда-то в сторону, скрывшись во мраке, а Степаныч, воспользовавшись передышкой, первым делом потянулся к фляге, допил из неё остатки и только после этого, наконец, обратил внимание на пленника. Антон к тому моменту уже вытащил руки из-за спины, зажал в кулаке тут же подобранный на земле камень и приготовился к броску, надеясь, что пьяный проводник этого не заметит, однако тот, вопреки ожиданиям, даже в таком состоянии не утратил бдительности.

— Э, па́ря, ты как развязался? — воскликнул он и рванул с плеча двустволку. Медлить больше было нельзя, и Антон тараном бросился вперёд, врезавшись всей своей массой в сухощавую фигуру Степаныча. Тот не успел увернуться, потерял равновесие и с размаху шлёпнулся на спину, а нападавший повалился на него сверху, одновременно пытаясь выхватить у него ружьё и нанести удар камнем по голове. Проблемы с координацией были у обоих — у одного от алкоголя, у другого от отравления, и соперники неуклюже завозились в грязи подобно борцам каких-нибудь боёв без правил, рыча, матерясь и молотя друг друга кулаками.

Антон был моложе, имел неплохую спортивную подготовку и крепкие мускулы, но на стороне Степаныча оставались выносливость и опыт старого таёжника, бывавшего ещё и не в таких передрягах. Кроме того, в его пользу играло время — их стычка не могла остаться незамеченной, и вот-вот к проводнику должна была подоспеть подмога. Счёт шёл на секунды, и Антон, собрав все оставшиеся силы и чудом уклонившись от летевшего в висок приклада, оттолкнул врага обеими руками, перехватил его оружие за цевьё, упёрся ногами в землю и откинулся назад, вырвав-таки двустволку из дрогнувших пальцев противника и откатившись вместе с ней вбок. Тот попытался было вскочить и ринуться в контратаку, но опьянение всё же замедляло его — Степаныч замешкался на мгновение, и этого мгновения бывшему пленнику хватило, чтобы подняться на ноги и выставить ружьё в его сторону.
— Сидеть, падла, — натужно выдохнул запыхавшийся Антон, — Патроны кидай сюда, быстро!
Проводник заскрипел зубами, но подчинился — снял с пояса патронташ и швырнул его в сторону несостоявшейся жертвы. Антон ловко, не сводя мушки с цели, подобрал трофей и взвёл курки.

— Так, мля, слушай сюда… Вы все слушайте! — заорал он, обведя беглым взглядом кладбище и столпившихся на нём старух, бездвижными фигурами застывших около домовин и вперивших в него невидимые в темноте глаза, — Я сейчас уйду отсюда, и любая сволочь, которая пойдёт за мной, тут же получит картечью в пузо! Любая, хоть дед, хоть бабка, хоть сраный зомби, ясно вам?!
— Ясно, ясно, что ж тут неясного, — послышался в стороне негромкий хриплый голос, — Только про зомбей ты это зря завернул, нет у нас такой пакости, тут тебе не Африка.
В круге света показался Матвей, ковылявший по-старчески медленно и тяжело, но эта медлительность явно была показной, наигранной, причём не очень-то старательно — Антон всем телом чувствовал исходящую от внешне расслабленного деда смертельную опасность, словно от зверя, изготовившегося к броску. Руки того были пусты, у него не было даже ножа, но при этом он совершенно не боялся направленного в его сторону ружья и двигался прямо навстречу чернеющему напротив его груди дулу, словно был совершенно уверен в собственной неуязвимости. Во взгляде его читался нескрываемый волчий голод.

— Стой, кому говорю! Стрелять буду! — снова выкрикнул мужчина. Он не особенно рассчитывал на результат угрозы и уже готовился нажать на спусковой крючок, но старик действительно остановился в нескольких метрах от Антона. Он слегка наклонил голову, с любопытством рассматривая стоявшего напротив, словно видел его впервые, немного сгорбился, опустил плечи, став в такой позе похожим на обезьяну, а потом вдруг оскалил зубы и стремительно прыгнул вперёд.

Ни один человек, даже самый тренированный легкоатлет, не мог бы с места, без разбега преодолеть по воздуху такое расстояние, но Матвей смог. Вернее, почти смог — Антон выстрелил совершенно случайно, даже не успев ещё ни принять решение, ни послать телу нужный импульс, просто вздрогнул от неожиданности и палец дёрнулся сам по себе. И столь же случайно он попал в цель — заряд картечи зацепил атакующего в прыжке, сбив с траектории и заставив грохнуться на землю. Другой на его месте, скорее всего, уже не встал бы после такого попадания, но дед, похоже, отделался лишь лёгкой контузией и через секунду уже вставал на ноги с глумливым кашляющим смехом:
— Убить меня вздумал, дурачина? Так ты опоздал, я ужо лет двадцать как помер! А сейчас и твой черёд будет.

Антон не стал ждать, пока неведомая тварь в человеческом обличии исполнит свою угрозу, и выстрелил снова. Он уже понял, что прикончить такого врага так просто не получится, и выбрал другую тактику, прицелившись тому в колено. Это действительно возымело больше эффекта — нога Матвея подломилась, он упал на четвереньки, тут же попытался было вскочить, но не смог и лишь бессильно завалился на бок.
— Вот сука, теперь неделю хромать из-за тебя! — в ярости зарычал старик и стукнул кулаком по стенке ближайшей домовины, — Эй! Поднимайтесь давайте, а то сбежит сейчас, без мяса останетесь!
Охотник подумал было, что тот обращается к маячившим в темноте старухам и Степанычу, по-прежнему сидевшему на земле и тёршему ладонью рассечённую бровь, и отступил на несколько шагов, лихорадочно пытаясь перезарядить двустволку. Конечно, дряхлые бабки вряд ли представляют серьёзную угрозу, но их много, и если навалятся всей толпой… Что с них взять, они же сумасшедшие, да ещё и наркотой какой-то упились — лучше поостеречься.

Встав так, чтобы между ним и предполагаемыми противниками оказались сразу две могилы, способные послужить препятствием, если кто-то бросится на него прямо сейчас, и ещё одна предохраняла от нападения со спины, Антон наконец сумел трясущимися пальцами всунуть патроны в патронник. За это время никто не сдвинулся с места, не проронил ни звука и не попытался броситься, даже напротив — все деревенские замерли, не шевелясь, словно затаились и чего-то ждали. Как тогда, на похоронной церемонии в избе Аксиньи, перед тем, как она…

Домовина, за которой укрывался Антон, вдруг содрогнулась всей конструкцией от мощного глухого удара изнутри. Ветхие доски треснули, раскололись, куски гнилого дерева разлетелись в стороны и сквозь дыру в поросшей серым лишайником крыше просунулась тощая костлявая рука с длинными ногтями. Паучьи пальцы заскребли по древесине, разламывая её и расширяя отверстие, через миг к руке присоединилась вторая, следом за ней показалась обтянутая пергаментной кожей безволосая голова и из могилы медленно поднялся древний иссохший мертвец. Облачённый в полуистлевшие обноски, бывшие когда-то погребальным саваном, перепачканный землёй и облепленный прелой хвоей, он широко разинул рот, издав тонкий свистящий сип, хрустнул плечами, подслеповато огляделся по сторонам и принялся выбираться из обломков своего разрушенного пристанища.

Охотник в ужасе отшатнулся назад, однако и за спиной тоже раздался треск и грохот ломающихся досок, а потом откуда-то слева, и справа, и вскоре доносился уже со всех сторон. Савынкан оживал, покойники вставали повсюду, разбивая свои домовины и вырываясь на свободу, хрипели ссохшимися лёгкими, гортанно завывали, клацали челюстями и целеустремлённо двигались к Антону. Одни из них были не в состоянии подняться на ноги и только ползли, вырывая скрюченными пальцами комья сырой почвы, другие ковыляли, согнувшись в три погибели, пошатываясь и спотыкаясь на каждом шагу, а некоторые оказывались вполне резвыми и не уступали в скорости живому человеку. Где-то в лесу гулко ударил бубен, ещё раз и ещё, над головой словно в ответ ему грянул гром и по земле хлестнули тяжёлые капли дождя, усиливающегося с каждой секундой и заливающего факелы, постепенно погружая кладбище в кромешную тьму. В последних отблесках света можно было разглядеть, как мертвецы подставляют потокам воды свои перекошенные посмертными масками лица, и их скелетоподобные мумифицированные тела с каждой попадающей на них каплей словно обрастают плотью, напитываясь жидкостью подобно губкам.

Не целясь, Антон выпалил в темноту сразу из обоих стволов, перехватил ружьё на манер дубины и бросился бежать, исступлённо размахивая бесполезным оружием над головой, но было уже поздно — на его ляжках повисли сразу две твари, успевшие подползти вплотную. Оказавшись неожиданно сильными для полуистлевших ходячих мощей, они тут же повалили охотника на раскисшую землю, вцепились жёсткими суставчатыми пальцами в одежду, сковывая движения и не давая подняться, а вслед за этими двумя подоспели и новые, кучей наваливаясь сверху, ледяной хваткой стискивая запястья и лодыжки, кусаясь, царапаясь и раздирая кожу. Одним из нападавших оказался уже знакомый старик с заимки, восставший из мёртвых и теперь скрипевший зубами в полуметре от лица Антона — его оскаленную морду удалось отчётливо разглядеть в ослепительной вспышке близко ударившей молнии, расколовшей чёрное небо напополам. Разорвав острыми ногтями куртку упавшего, мертвец, словно гротескная пародия на одержимого страстью любовника, одним движением приник к нему вплотную, обнажил клыки, с остервенением впился в плечо жертвы — и вдруг резко отпрянул.

— Х-с-с-с, хо́лам нёвыль, — разочарованно прошипел он и сплюнул, — Тьфу на тебя.
Остальные выходцы из могил тоже отступили, один за другим выпуская несостоявшуюся добычу из своих смертельных объятий и оставляя её в покое. Ливень стал слабее, раскаты грома удалялись, где-то неподалёку вспыхнули в чьих-то руках несколько электрических фонариков, зажжённых вместо погасших факелов, и в их мечущемся туда-сюда свете Антон разглядел, с трудом приподнявшись на локтях, как чуть было не разорвавшие его на части покойники теперь медленно разбредались и расползались по кладбищу, потеряв к его плоти всякий интерес.

— Вот, значит, как, — хмыкнул где-то рядом дед Матвей, судя по звукам, всё же поднимающийся на ноги, несмотря на ранение, — И когда только успел, шлы́нда. Ну да и пёс с ним, сегодня козой обойдёмся, а к сороковинам ещё кого отыщем.
— Отыщем, ага, — проворчал неподалёку голос Степаныча, — Опять мне всю работу делать, хоть бы раз помог, пень старый.
— Да помогу, не боись, в этот раз вместе пойдём, а то поди снова всё мясо проворонишь, особливо если выпимши будешь, — хохотнул Матвей, и опираясь на какую-то сучковатую палку, тяжело проковылял мимо Антона, кинув на него пристальный оценивающий взгляд, однако не проронив при этом больше ни слова.
К лежащему подошёл грязный как чёрт Степаныч, прижимающий опустевшую флягу к заплывшему от удара глазу.

— Ружжо моё отдай, — буркнул он, подбирая с земли выроненные охотником в суматохе двустволку и патронташ, — Твоё, уж извиняй, у меня в избе пока побудет, оно тебе теперь без надобности, тебе ужо бояться нечего. А теперича давай, канай отсюда, пока отпускают. Нечего тебе тут сегодня. А там, глядишь, может, и свидимся когда ещё, от нас насовсем-то не уходят, да…
— Ага, я пойду, а ты мне картечью в спину? — недоверчиво пробормотал постепенно приходящий в себя Антон, осоловело вращая глазами и пытаясь встать.
— Вот же ж дурень, — невесело усмехнулся Степаныч, — Ей-богу, дурень.
Проводник закинул ружьё за плечо, отвернулся и направился в глубь савынкана, в центральную его часть, где уже снова горели факелы и начиналась какая-то непонятная суета. Туда же понемногу стекались и мертвецы, поначалу бездумно топтавшиеся на месте или шарахавшиеся то туда, то сюда, но сейчас опять обнаружившие для себя какую-то неведомую цель. Вскоре Антон остался в полном одиночестве, и компанию ему теперь составлял лишь постепенно стихающий дождь да раскуроченные пустые могилы.

Мужчина не стал дожидаться, пока им снова заинтересуется какая-нибудь нечисть, равно как не стал и забивать себе голову мыслями о том, что здесь только что произошло. Он поднялся, удивившись про себя, что тело после такой трёпки остаётся способным без особых затруднений двигаться, в нём даже почти ничего не болит и беспокоит разве что закоченевшая после недавнего падения шея, вынуждающая держать голову в неудобном положении, затем огляделся, убеждаясь, что его точно никто не преследует, поправил на плечах остатки разодранной в лоскуты куртки, и не оборачиваясь больше, побрёл в сторону леса. Савынкан проводил беглеца шелестом последних дождевых капель, замедляющейся дробью пробарабанивших по изломанным доскам домовин, заунывным горловым пением, доносившимся со стороны набирающего обороты погостного шабаша, да булькающим предсмертным криком злосчастной козы, призванной теперь заменить человека в качестве мяса.
* * *
Идти сквозь ночную тайгу было легче, чем ожидал путник — темнота оказалась не столь густой, как выглядела поначалу, глаза вскоре привыкли и начали различать стволы деревьев, позволяя хотя бы не врезаться в них лбом, а через некоторое время и весь окружающий монохромный пейзаж в деталях проступил перед взором, словно изображение на постепенно прогревающемся экране старого чёрно-белого телевизора. Усталость тоже особенно не мешала, она просто существовала где-то в фоновом режиме и не отвлекала на себя внимание, хотя вроде бы после всех пережитых событий он должен был теперь буквально валиться с ног. В голове не было ни страха, ни адреналина после стычки с потусторонними тварями, ни тревоги о своей дальнейшей судьбе и о том, как выбираться из этой глуши, только могильное спокойствие и безразличие ко всему. Антон всё шёл и шёл, как заведённый, и в таком состоянии, казалось, был готов дойти хоть на край света без остановок.
Лес между тем отнюдь не безмолвствовал — он словно жил какой-то чужой, противоестественной жизнью, обычно невидимой для людских глаз, но теперь шаг за шагом всё ярче открывающейся невольному свидетелю.

В зарослях снова кто-то бродил, хрустел сучьями, на деревьях с ветки на ветку перескакивали чёрные бесформенные тени, из белёсых клубов тумана, напоминающих размытые призрачные силуэты гигантских лосей и мамонтов, доносились чьи-то неразборчивые крики, уханье и смех, а косматые замшелые ели раскачивались безо всякого ветра и на периферии зрения будто бы даже сами собой переходили с места на место, с треском вырывая из земли свои узловатые корни, напоминающие щупальца неведомых морских чудовищ. Антону, впрочем, было плевать. Когда откуда-то сверху свесилась тонкая, как плеть, трёхметровая шерстистая лапа и попыталась дёрнуть за волосы, он лишь раздражённо отмахнулся:
— Да твою мать! Задрали уже!
— Задрали-задрали! Мать! Мать задрали! — раздался совсем рядом знакомый до боли голос. Из тени вышел Лёха, улыбаясь растянутым едва не до самого затылка ртом и приветственно размахивая левой ладонью, расположившейся с противоположной стороны тела на правой руке. Его вывернутая наизнанку одежда была вся перепачкана кровью и облеплена болотной тиной, шея обглодана так, что от неё оставались чуть ли не одни позвонки со свисающими с костей ошмётками плоти, на месте носа зияла чёрная дыра, а из глаз прорастали молодые побеги хвоща. Трижды подпрыгнув на одной ноге, он мелкими семенящими шагами забежал вперёд и встал на пути у Антона, широко раскинув руки, словно намереваясь обнять приятеля.

— Пошёл на хер, — не останавливаясь, бросил охотник, и добавив ещё несколько откровенно непечатных ругательств, с силой оттолкнул в сторону внезапное препятствие. Оказавшийся неожиданно лёгким куль отлетел сразу на несколько метров, обиженно хрюкнул, завертелся на месте волчком и растворился в воздухе.
Дальнейший путь проходил без особых приключений. Остановился Антон лишь тогда, когда над тайгой забрезжил рассвет, да и то не столько от утомления, сколько от внезапного чувства голода, болезненным спазмом скрутившего живот, что, впрочем, было неудивительно — он ничего не ел уже почти сутки. Пить, как ни странно, не хотелось, а вот мысли о еде заполняли собой буквально всё пространство черепной коробки, причём вспоминались почему-то не пельмени и салат оливье, и даже не какие-нибудь там шашлыки, а исключительно полусырые кровоточащие говяжьи стейки минимальной прожарки. Вот только без ружья добыть что-либо всё равно не представлялось возможным, поэтому пришлось ограничиться кедровыми орехами, вылущенными из валявшихся тут и там шишек, как раз успевших созреть к осени. Насыщения они не приносили, лишь дразнили желудок, да и сам процесс их извлечения из твёрдой скорлупы был нелёгким, так что вскоре путник, вымотавшись от этого муторного занятия больше, чем от ходьбы, махнул на всё рукой, тяжело плюхнулся прямо на землю, устало привалился спиной к шершавому древесному стволу и в полузабытьи прикрыл глаза, погружаясь в бездонное царство неспокойных призрачных грёз.

Он не смог бы сказать, сколько прошло времени, но видимо, довольно много, судя по тому, что вокруг окончательно развиднелось и сквозь облака даже начали проглядывать робкие солнечные лучи, первые с того дня, когда одинокая лодка с троицей охотников на борту отчалила от пристани захолустного уральского посёлка — казалось, это было в какой-то другой жизни. В сознание Антона вернул внезапно ворвавшийся в дрёму звук хлопающих крыльев и показавшееся странно чужеродным посреди леса фыркающее, почти куриное кудахтанье. С трудом разлепив глаза, он увидел буквально в метре от себя крупного чёрного тетерева, который, видимо, принял неподвижного человека за пенёк или корягу, и теперь беззаботно клевал с земли обронённые им орехи, нисколько не беспокоясь о возможной опасности.
Голод вдруг вернулся с утроенной силой, ноющей болью разорвав всё нутро и до предела обостряя чувства. Пища была так близко — тёплая, жирная, под завязку наполненная струящейся по жилам алой кровью и манящая к себе. Живая. Антон жадно облизнул пересохшие губы, провёл кончиком языка по острой кромке передних зубов, весь подобрался и стремительно, словно распрямившаяся пружина, бросился вперёд.

Чуткая птица, славящаяся своей осторожностью, на сей раз не успела даже повернуть голову — пальцы охотника сомкнулись на тонкой шее раньше, чем волна предчувствия внезапной угрозы прокатилась по нервной системе жертвы. Не обращая внимания на суматошное биение ещё почти минуту содрогавшейся в конвульсиях тушки, двуногий хищник сходу вгрызся в податливую плоть и принялся одержимо отрывать и глотать крупные куски кровавого мяса вместе с перьями, даже не вспомнив о том, что добычу можно цивилизованно ощипать, выпотрошить и приготовить на костре.

Покончив с варварским обедом, Антон удовлетворённо откинулся на спину и во весь рост растянулся на земле, уставившись в посветлевшее небо. Вместе с чувством сытости постепенно возвращалась и способность более-менее здраво мыслить, и в этот момент он впервые задумался о том, почему совсем не чувствует холода, лёжа на сырой, подёрнутой инеем осенней траве. Ведь на дворе не июль месяц, температура воздуха наверняка всего на несколько градусов выше нуля, а он всю ночь и утро провёл в промозглом лесу без всяких источников тепла — так и пневмонию подхватить недолго. Может быть, прежде, в состоянии шока это было просто незаметно, а теперь конечности уже настолько задубели, что потеряли чувствительность? Однако тогда он вряд ли был бы способен на молниеносный прыжок за дичью, который недавно совершил. Странно… Но в любом случае лежать сейчас нельзя, нужно подвигаться, разогреть мышцы, расшевелить сердце, чтобы быстрее качало кровь, чтобы пульс прямо зашкаливал, как после напряжённой спортивной тренировки, а дыхание стало глубоким и частым. Это важно, это поможет не замёрзнуть — хоть пока и кажется, что и без того тепло, но это обязательно надо сделать. Только что же его тогда смущает в таком простом плане?

— Пульс… — вслух пробормотал Антон, — Дыхание… Вот оно что…
Резко вскочив на ноги, мужчина ухватился за своё запястье и крепко сдавил его на несколько показавшихся вечностью секунд, потом проделал то же самое с другой рукой, а потом судорожно прижал пальцы к ярёмной вене, пытаясь почувствовать хоть какое-то движение. Не обнаружив ничего, он принялся напряжённо ощупывать всё тело, прыгать на месте, дёргать себя за уши, хлестать по щекам, прижимать ко рту сложенные вместе ладони и дуть в них, а в конце концов подобрал с земли острый угловатый камень и с силой рубанул себя по предплечью, тупо вытаращившись на глубоко рассечённую кожу, из которой не вытекло ни капли крови. Простояв так ещё минуту, он тяжело опустился обратно на землю, вцепился скрюченными пальцами в лицо, задрал голову настолько, насколько позволяла негнущаяся шея, и люто, бешено взвыл, захлёбываясь собственным оглушительным криком, всполошившим стайку упитанных красногрудых снегирей, что увлечённо клевали ягоды в зарослях рябины неподалёку.

Теперь всё встало на свои места. Антон вспомнил своё неуклюжее падение на лесной тропе, странный хруст позвоночника и запрокинувшуюся на бок голову. Он понял, из-за чего у него появился противоестественный аппетит к сырому мясу, откуда взялась способность видеть в темноте, куда пропало ощущение холода и почему его не тронули мертвецы на савынкане. Ответ на эти вопросы казался безумным, невозможным в реальном мире, но за прошедшие дни он повидал уже достаточно невозможных вещей, чтобы позволить себе наконец перестать отрицать очевидное. Те существа, те… мёртвые люди — они питались живой плотью и кровью. Именно живой. А раз так, то зачем им тот, чьё сердце не бьётся, в ком больше нет дыхания, кто теперь ничем не отличается от них самих? Да, он по-прежнему может ходить, говорить, думать, но и они тоже могут, хоть и не живы. Всё просто, предельно просто, ничего особенного с ним не случилось, подумаешь, с кем не бывает.
Он просто был мёртв — только и всего.