Девять миллиардов имен Бога (ч.3)
«Я дам ему в морду, если он будет называть античных писателей продюсерами слов, менеджерами или укротителями», – гневался профессор Полуэктов. Потом он посмотрел мне в глаза и спросил: «Ты правда не понимаешь?».
Мы давно знакомы, он преподает филологию в Санкт-Петербургском государственном университете. Точнее, преподавал, пока его не уволили. Профессор написал нон-фикшн о римских солдатах-невозвращенцах на тысячу вордовских страниц восьмым кеглем. Я был в числе первых, кому он отправил файл. Уволили его по другой причине, не из-за книги. Может быть, он даже сам ушел.
Я стеснялся спросить профессора, можно ли увидеть книгу в печатном варианте, вместо этого проведя небольшое расследование, давшее результаты.
На сайте «Своего издательства», которое располагается в Санкт-Петербурге по адресу Репина, 41, дано такое провокационное описание труду профессора.
«Это черновик русского национального эпоса. Ты можешь принять участие в его завершении. Эта книга уже изменила мир. Появление ее набросков в сети остановило распад РФ и перерастание Сирийской гражданской войны в мировую. После выхода черновика эпоса на бумаге Далай Лама сделал эпохальное заявление о ненужности мировых религий. Черновик русского эпоса изменил политический расклад на мировой карте противостоящих государств. Акции государства русского и братских ему народов резко пошли вверх. Но это внешнее…»
Далее я наткнулся на сайт «Вестника Восточно-Сибирской открытой академии», где опубликована статья профессора и приведено резюме: «Вскоре после этого началось Великое переселение народов, которое правильней было бы называть новой Гражданской войной в Риме. Об окончании этой войны ничего не известно». Автор представлен так: «Дмитрий Полуэктов, классический филолог».
Несколько раз он спрашивал меня, правда ли это гениальное творение, и я отвечал утвердительно, потому что знал, с каким трепетом он относился к каждому изложенному в книге факту. Сам текст я так и не осилил. Не уверен, что кто-то его дочитывал до конца, кроме самого профессора Полуэктова.
На факультете журналистики он фанатично преподавал латынь, хотя ему за это не платили ни рубля. Лекции запоминались, профессор Полуэктов подкупал преданностью своему труду.
С разрешения руководителя команды, работающей над Словарем, я пригласил его на лекцию писателя Льва Сиповича. В одном из павильонов «Эрарты» он должен был рассказать нам, как великие мастера работали над словами. «Я дам ему в морду, если он будет называть античных писателей продюсерами слов, менеджерами слов или даже укротителями», – негодовал профессор Полуэктов как раз у входа в «Эрарту».
Когда через два часа мы шли обратно, у памятника Рериху профессор Полуэктов остановился и таинственно произнес, что пишет современную версию рассказа о девяти миллиардах имен Бога, об этом я еще расскажу.
Он открыл дверь, пропустил меня вперед и еще раз сказал: «Нет, ты правда не понимаешь?».
Мы прошли мимо картины Петра Горбаня «Павильон». «Лекция в этом павильоне?» – пошутил профессор Полуэктов, но я понял суть шутки только на следующий день, когда проматывал в голове события вечера.
Лекция должна была начаться с минуты на минуту, Сипович уже был готов. Я осмотрел присутствующих и кивнул человеку, пригласившему меня в команду. Почти уверен, что он и есть главный спонсор Словаря. Он просил не называть его имени, сохранить в тайне как минимум до завершения всех работ по проекту, а лучше навсегда.
Сипович обратился к человеку-инкогнито, тот кивнул.
Андрей Алексеевич тоже читал лекции моему курсу, как и Полуэктов, однако с ним я даже не приятельствовал. Боюсь, он ничего не знает о моем существовании. Я отправлял ему свои литературные черновики, рассказы, идеи сюжетов, ни разу не получив ответа. Наверное, я должен был невзлюбить его, но ничего не вышло, мне нравились лекции по зарубежной литературе.
Не знаю точно, зачем мы собрались в «Эрарте» на это выступление. Не думаю, что оно принесло какую-то практическую пользу. Быть может, мы должны были почувствовать себя частью чего-то общего и значимого, даже таинственного.
Сипович рассказывал о том, как великие писатели XX века относились к словам. Больше всего мне запомнилось, что он говорил об Уильяме Фолкнере.
Действия его романов происходят в вымышленном месте, Йокнапатофе – округе на юге США. Если сравнивать Фолкнера с кем-то из современных творцов, ближе всего к нему Дэвид Линч: неповторимый стиль, ужас быта, замысловатая архитектура повествования, аллегоричность, хитрые приемы, отсутствие сюжетной четкости.
– Он заставляет читателя расследовать слово, – сказал он и посмотрел на меня.
«Расследовать слово», – звучит странно и интересно.
– Расшифровать его. Например, слово «кэдди».
Он спросил, помним ли мы начало «Шума и ярости». Процитировал: Through the fence, between the curling flower spaces, I could see them hitting.
– Чувствуете, какой ритм? «Через забор, в просветы густых завитков, мне было видно, как они бьют.» Потом почти сразу: «Here, caddie.» He hit. They went away across the pasture. I held to the fence and watched them going away. Перевод нужен?
Никто не кивнул, но он перевел.
– «Подай клюшки, кэдди! – Ударил. Пошли от нас лугом. Я держусь за забор и смотрю, как уходят.» Понимаете, что такое «кэдди»? Вы вообще хоть что-нибудь понимаете?
– Давайте начнем расследование. Вряд ли можно понять, о чем идет речь. Складывается ощущение, что мы попали без карты и компаса в место, о котором ничего не знаем, а вокруг еще и туман. Рассказчик тоже, простите, какой-то дурак, ничего толком не может объяснить. Он ведь должен начать с главного, так? Представиться, немного рассказать о себе, о месте и времени, и только потом углубиться в детали. Что он делает вместо этого? Подробнейшим образом начинает описывать детали вне контекста. И как тут хоть что-то понять?
Я посмотрел на Полуэктова, он приоткрыл рот и терпеливо смотрел на Сиповича без признаков гнева.
– Слово «кэдди» – что оно означает? Так называют мальчиков, таскающих клюшки для гольфа. Только благодаря этому слову, ему одному и ничему больше, мы начинаем восстанавливать картину действия, как какие-нибудь криминалисты. Выходит, мы на поле для гольфа. «Идут к флажку, и я пошел забором. Ластер ищет в траве под деревом в цвету. Вытащили флажок, бьют. Вставили назад флажок, пошли на гладкое, один ударил, и другой ударил. Пошли дальше, и я пошел. Ластер подошел от дерева, и мы идем вдоль забора, они стали, и мы тоже, и я смотрю через забор, а Ластер в траве ищет.»
– И что дальше? – профессор Полуэктов ждал разгадки.
– Почему-то при слове «кэдди» рассказчик начинает плакать. Чтобы понять это, надо прочитать весь роман или хотя бы его первую часть. По чистой случайности оказывается, что слово совпадает с именем сестры героя, которую он навсегда потерял.
– И это вы называете продюсированием?
– Продюсированием? – не понял Сипович. – В каком смысле?
– Ну, вы сказали, что это продюсирование слов.
– Я? – еще больше удивился Андрей Алексеевич. – Можно, наверное, и так сказать, хотя я никогда об этом не думал. Продюсирование текста.
Полуэктов посмотрел на меня. Его выражение лица сказало: «Видишь, я же говорил!»
– Фолкнер шифрует так почти весь свой текст, его история пронизана мифами и подтекстами. Слово «кэдди» – лишь один пример, пусть и очень важный.
– Но позвольте, – профессор Полуэктов приподнялся, однако его остановил человек, собравший нас здесь.
Он поблагодарил Сиповича, сказал нам о ближайших планах по работе над проектом (ничего конкретного) и попрощался.
– У Артура Кларка есть такой рассказ, «Девять миллиардов имен Бога». Читал?
Я помотал головой. Мы стояли у памятника Рериху. Полуэктов продолжил.
– Тибетские монахи считают, что Вселенная создана для того, чтобы найти имя Бога. Она завершит существование, когда имя Бога будет найдено. Монахи, три столетия назад создавшие свой алфавит, перебирают все варианты из девяти букв. Они делают это вручную и приходят к выводу, что закончат работу только через пятнадцать тысяч лет. Монахи нанимают специалистов по электронной вычислительной технике.
– Специалисты настраивают машину, чтобы она перебирала имена. Через три месяца техники видят, что процесс близится к завершению, а имя все еще не найдено. Боясь не оправдать многолетних надежд монахов, техники уезжают на лошадях на аэродром, оставив машину включенной. По пути они понимают, что процесс поиска завершен. Над ними тихо, без шума, одна за другой гаснут звезды.
Я посмотрел на мистический памятник Рериху, стало не по себе.
В ту ночь мне приснился профессор Павел Семенович Рейфман. Он вышел из тумана, протянул руку и сказал: «Я закончил свою цензуру». Все это в декорациях сериала «Игра престолов», Павел Семенович в медвежьей шкуре. «Мой дозор окончен». Утром я зашел в интернет, набрал «Павел Семенович Рейфман» и наткнулся на сайт, посвященный профессору.
Рейфман написал гигантский труд «Цензура в дореволюционной, советской и постсоветской России», а его мемуары на сайте значились под заголовком «Я закончил свою цензуру».
Наверное, сработало подсознание. В университете я посещал увлекательные лекции по цензуре, там должно было упоминаться имя Рейфмана, если его труд так значим.
На «Озоне» я заказал первый выпуск первого тома и в среду получил в отделении на Большой Монетной улице. Открыл книгу на странице с заголовком «Слово».
Уже скоро будет больше подробностей о «Словаре всех времен», а пока извините за многословие (я все забываю, что это никто не читает).