Военный репортер
На журфаке войне не учат
— У вас есть журналистское образование? — Нет. Образования два. Одно — математическая лингвистика, второе — инженерное.
— Есть ли у военных репортёров позывные? Если да, то какой у вас? — Позывные разные. В свое время был просто «Руси», т.е. «русский» по-арабски. Еще был позывной «хаваль милитан» — это на курманжи «товарищ военный».
— В каких горячих точках бывали? — Донбасс, Ирак, Сирия, Нагорный Карабах, турецкий Курдистан.
— На какой стороне работали, освещая конфликт в Нагорном Карабахе? — В Карабахе работал на армянской стороне фронта.
— Конфликт на Донбассе с какой стороны освещали? — Я снимал со стороны ополчения.
— Не страшно ли работать в таких условиях? — Важен контекст «страха». То, что кажется страшным на экране, не всегда является таким на самом деле. Но бывает, конечно. Впрочем, в Карабахе все закончилось очень быстро, и страху хлебнуть мы не успели с коллегами.
— А как становятся ВР без образования журналиста? — Среди ВР довольно мало людей с журналистским образованием. И работа как таковая зачастую не очень похожа на журналистику. Нет времени на расследования. Становятся по-разному. Я поехал на войну в 2014 после очередного приступа депрессии. Многие коллеги примерно из тех же причин исходили.
Журналистское образование — фикция. Невозможно научить на профильном факультете тому, что такое война
— Какой была причина депрессии? — Благоприобретённое к 30 годам, довольно типичное для жителей мегаполисов ощущение собственной ненужности. Ну и перманентно грызущее изнутри, маленькое, скользкое: «Ты же людей не знаешь, мира не видел. Сгонял в свои Испанию, Непал, Индию и т.д., а толку-то?»
— Работа помогла вам справиться с проблемами, или их стало только больше? — Профиль проблемы изменился. Всё чаще задумываешься над тем, какую объективную пользу несёт репортёрская работа (к слову, репортёры не очень любят, когда их называют журналистами). Как изложить увиденное, снятое, зафиксированное так, чтобы оно хоть как-то повлияло и на тебя самого, и на окружающих. Но покамест я наблюдаю пресыщение социума информацией, в том числе и инфой о войне. Судя по комментам на Ютубе, куча диванных милитаристов буквально мастурбирует на острые моменты, кровищу в кадре, взорванную бронетехнику и т.п.
— Куда идут ваши материалы? Ютуб/пресса/федеральные каналы? — Преимущественно в Интернет. На ютьюбе много. На Донбассе приходилось работать для белорусского ТВ, а параллельно с основными заказчиками.
— Каков процент правды в новостях, которые нам показывают на ТВ про Сирию/Донбасс и т.д.? — Про Сирию — по-разному. Дело в том, что российское журналистское комьюнити делится на тех, кто работает в т.н. «пуле» минобороны. Им разрешается снимать только то, что нарезано сверху. А есть те, кто не в пуле. Анна-Ньюс, например. Ну и Женя Поддубный. Они, как правило, снимают довольно правдиво.
С Донбассом всё было не так просто. Но когда работаешь прямо на перёдке, редко получается гнать джинсу. Были, правда, персонажи, снимавшие целые постановки. О штурме нового терминала, например.
— Кто вещает правду про Сирию — Россия или Запад? — По-разному. Порой и засранцы из Vice-News снимают качественные правдивые репортажи. Причем про каких-нибудь ССАшников. Но в целом у журналистов из России минимум ограничений (если не в пуле) на работу по всей территории. А вот европейцам выдают визы на 10 дней — да еще и на фронт не пускают. Что тут снимешь?
— Бывают ли заказные репортажи с конкретной формулировкой целей? Кто их заказывает? — У нас не бывает. Мы сразу сказали, что мы — фронтовая команда. Наше дело — снимать фронт. А в этой ситуации только какие-нибудь Life-News могут «заказывать». Мы стараемся показывать фронт, как он есть.
Еще одна объективная беда — эксперты-востоковеды. Зачастую это просто проплаченные (а порой и не проплаченные) шлюхи, рассуждающие о Ближнем Востоке так, будто прожили там полжизни, прошли войны, добывали газ, нефть, вращались в высших политических и культурных кругах. Типа Сатановского
— Много ли жертв, которые правительство скрывает? — Если б знать... Думаю, хватает. Не то чтобы их скрывали намеренно. Просто подсчёт погибших среди гражданского населения порой невозможен. До сих пор неизвестно, например, сколько гражданских погибло в 2012-2016 во время боёв за Хомс. Это не косяк МО, а просто военные реалии.
— Часто встречались со своими коллегами с федеральных каналов? Как можете оценить их профессиональные и человеческие качества? — Да, периодически встречаемся. Парни очень хорошие. И добрые. Их работа (если они в пуле) порой превращается в усталые лица, запои и матюги, но в целом наши военные репортеры — в отличие от многих европейских (а с ними тоже доводилось пересекаться, например, в Ираке) — держат марку и работать не боятся. Все бы с радостью повалили на фронт и в самый фарш, если бы МО порой не паранойило и не заставляло их снимать сугубо развоз гуманитарной помощи или очередной праздник в Хмеймиме.
— Женщины есть вашей профессии? — Да. В частности, Russia Today богата такими героинями. Настоящими. Настя Трофимова, Лиззи Филан, Вафа Шабруни. Настоящие, умные, смелые девчонки.
Постоянная угроза
— Что самое страшное видели на работе? — Самое страшное — не всегда самое зрелищное. Очень грустно было видеть убитых стариков в поселке Весёлое, впритык к донецкому аэропорту. Видел результаты расстрела мирного населения ИГшниками (Бойцами запрещенной на территории РФ организации. — Изнанка). Ну и в бою бывает страшно.
— Бывало ли что по вам и съемочной группе вели огонь? Или надпись «PRESS» всё-таки дает некую безопасность? — Вели. Не раз. Дело прежде всего в дистанции. Даже если кому-то и неохота палить по журналистам, то издалека плохо видно, кто на прицеле. Нас очень качественно обложили из подствольников в Весёлом в ноябре 2014-го, потом неоднократно долбили по нам в Сирии. Это привычное дело.
— Насколько сильно вы сами защищены от угрозы ранения? Какое снаряжение для защиты выдают журналистам? — Снаряжением, его покупкой, адаптацией к реальным условиям и пригонкой занимаемся сами. Аптечки и индивидуальные ПП собираем самостоятельно, проходим разнообразные курсы первой помощи, зачастую через знакомых врачей достаем обезбол, физрастворы, капельницы. Обычно есть один медрюкзак на группу, не считая ИПП.
— Какое ранение самое болезненное? Чего больше всего боятся солдаты в бою, попасть в плен/ранения в пах/инвалидности/смерти? — Много таких. Иногда болевой шок и адреналиновый «прибой» не позволяет испугаться смертельного ранения. Отвратительны осколочные проникающие. Ранения внутренних органов, полученные по неосторожности, а порой и не сразу замеченные раненым, внезапно осознающим, что уже потерял пол-литра крови.
— Из какого количества человек состоит съемочная группа? — Как правило, два-три человека в группе.
— Получала ли ваша съемочная группа ранения? — Да. Были и легко ранены и контужены пару раз.
— Как отдыхаете от работы, находясь на территории боевых действий? — По-разному. В Сирии — матэ попить с бойцами, если зависли на фронте, если в городе, — можно и в ресторан сходить. Очень интересуемся этнографическими моментами и исторической подоплекой стран, в которых работаем, поэтому стараемся общаться с местным населением, ходить по музеям, если есть таковые.
— Сколько зарабатывают ВР? — Заработок — штука многокомпонентная. В зависимости от места конфликта, длительности командировки, количества просмотров роликов и количества просмотров статьи.
— Что используете в качестве «оружия»? Какое оборудование у вас? — Как правило, основная зеркалка, вроде 6D или 5D, с 24-105 (условный репортажный формат), запасная камера типа canon xa-25, куча аккумов, обязательно пилот (удлинитель с кучей розеток) и зарядные устройства, относительно мощный ноут для монтажа и прочее по мелочи.
— Были потери оборудования или материалов, может быть, конфискация или кража? — Покамест не было. Были внезапные поломки. Отказывали микрофоны, фотоаппарат коллеги переехал БМП, у меня крепёж объектива вышибло ударной волной и т.п.
— Какой конфликт был самым «прибыльным» на вашем опыте? — Сирия, конечно. Мы там пробыли в общей сложности больше года.
— Присутствуют ли пытки военнопленных? — Конечно, военнопленных пытают. По крайней мере, бьют некисло.
Один раз видел, как пленного ИГшного шейха (мелкого, деревенского) сирийские летёхи пинали ногами часа два, выбивая из него информацию о складах боеприпасов
— В Сирии встречались ли бойцы в состоянии наркотического опьянения? Или же их поступки объясняются горячим темпераментом? — Да, доводилось. Видел пленных исламистов под каптагоном (Наркотик-психостимулятор. — Изнанка). Зрелище печальное. И темперамент горяч, и позиционирование себя-любимого перед окружающими, — суровая реалия этнической и социальной традиции. Сирийцы бывают и трусливыми, и храбрыми. Порой эта храбрость выходит боком. Но я видел, как ребята-пехотинцы вытаскивали своих раненых товарищей из мясорубки в промзоне недалеко от Дамаска. Им в храбрости не откажешь.
— В общем — личные качества бойца не зависят от внешних факторов? — Зависят, конечно. Но очень тяжело оценить удельный вес этого темперамента. Я не был в Сирии до войны и даже в начале войны не был, поэтому не могу определить, изменился или нет темперамент фронтовиков. Возможно, они и до войны позволяли себе такую лихость. А может, и не позволяли.
— Вы видели много конфликтов, поэтому скажите, на ваш взгляд, какие бойцы самые бестолковые/трусливые? — Раздолбайством отличались иракские регулярники (в отличие от курдских Пешмарга (Курдские Вооруженные силы. — Изнанка)). Хазарейцы (проправительственные добровольцы из Афганистана, воюющие на стороне САА (Сирийская Арабская Армия, правительственные войска. — Изнанка), нанятые Ираном) — те еще «бегуны», способные сваливать после первых выстрелов на дальнем рубеже.
— В какой стране сейчас работаете и куда собираетесь дальше? — Сейчас в Сирии. Дальше видно будет. Есть несколько проектов в жанре полноформатной документалистики, которые надо будет снимать в Ираке, Турции, Сирии, но пока у последней, разумеется, приоритет. А так, где грохнет, туда и поедем. Но лучше бы нигде не грохало. Ушёл бы обратно в строительство.
— Поделитесь простыми, но интересными человеческими историями мирного населения на территории военных конфликтов. — Таких историй (вернее, моментов, выхваченных из рутины) довольно много. Помню, в Кобани, уже после основного этапа боев, маленький паренек лет семи от роду затащил нас в чудом уцелевший продуктовый магазин своего отца. Кобани был разрушен процентов на 90, и уцелевший магазин находился в центре сгоревшего жилого квартала.
Узнав, что мы русские, парень метнулся куда-то в темноту и вынес нам две раздутые банки холодной колы, покрытые толстенным слоем расплавленного пластика. Оказывается, кладовка в магазинчике сгорела, и остались только банки с напитками... все в застывшей пластиковой лаве.
Ещё мы как-то брали интервью у жителей Салах-ад-Дина — одного из самых трущобных, бедных и находившихся ближе всего к фронту районов Алеппо. Ну и непременно оставляли денег нашим собеседникам, жившим огромными семьями в мелких клетушках без света, а зачастую и без воды. Сын одной из собеседниц, учительницы младших классов, был просто славянской внешности. Русоволосый, курносый паренек лет 10-12. Звали его Вахид, т.е. «единственный». Оказалось, его русские предки-купцы еще в середине XIX века переехали из России в Османскую Империю и обосновались в Алеппо.
Еще был очень весёлый курдский дедушка, чей дом в кантоне (Территориально-административная единица. — Изнанка) Африн (название деревни не помню) разворотило тремя гаубичными снарядами. Он стоял у развалин, осматривал их и улыбался. Мы подошли и завели разговор.
И он, не переставая улыбаться, сказал: «Я, вообще, инженер-строитель и теперь, наконец, вижу, что за косяк был с отоплением и канализацией в доме. Сам думал сносить, а тут эти сраные турки помогли. Спасибо им, тудыть-растудыть»
— У вас есть чутьё на военные конфликты? Можете предположить, где есть возможность возникновения новых боевых действий? — Не знаю, можно ли это назвать «чутьём». Обычно военным конфликтам предшествует своеобразное затишье, некая социальная стагнация. Все всем довольны, но не переносят политической повестки. Думаю, на Донбассе может возобновиться резня в любое время. Также допускаю, что в Ираке и Афганистане, равно как и в Сирии, ещё долго будет идти вялотекущая война. Есть также предположения о постсоветской Средней Азии. Казахстан, например.
— Сколько времени проводите в разъездах? — Как правило, в год на командировки уходит месяцев пять-шесть.
— Устаете от таких длительных командировок? — В целом — нет. Два-два с половиной месяца — это не так долго. Работы обычно много, и только к концу какого-то этапа противостояний замечаешь, что подустал. Так было в Алеппо и во время второго штурма Пальмиры. Пахали как проклятые, и на финальном этапе операции я внезапно понял, что мы четыре недели не были в цивилизации.
— После командировок есть какой-то период реабилитации? Или приехали — и никаких изменений в эмоциональном плане? — Теперь уже никаких в общем. Помню возвращение из первой командировки, и оно мне сразу вправило мозг, расставив все по своим местам. Я полагал, что вернувшись с Донбасса и рассказав друзьям-приятелям о войне, я удостоюсь какой-то реакции, интереса, сочувствия, может быть. Но, увы. Даже в Ростове-на-Дону, не говоря уже о Москве, всем было безразлично, где ты там был, что ты там видел, куда ты встрял, откуда и по кому стреляли.
— Вообще, что вам даёт ваша работа — какие чувства, эмоции? За что вы её любите? — Работа предоставляет плацдарм для размышлений о собственной природе, психологии, мировосприятии, о дне, которого легко достигают т.н. «человечность» и «альтруизм». Очень помогает смириться с тем, что люди везде бывают и засранцами, и достойными персонажами.
Я собираю истории. Стараюсь соотнести историю с политикой, понять араба, курда, турка, украинца. Иногда получается, иногда — нет
— Вами движет идея показать правду, даже если она не такая, как искренне вам хотелось? — Так порой и получается. Нам пару раз прилетало. В частности от сирийского командования прилетало за реализм съемок, когда в репортаже фигурировали не только победные реляции, но гибнущие сирийские солдаты.
— В планах есть смена деятельности на более мирную работу? — Покамест нет. Работа нравится. Вопросов всё больше. Меня уже пару раз приглашали на сугубо журналистскую работу по тематике ближневосточных конфликтов в серьезные издания и даже на телеканалы, но я пока не готов.
— Процветает ли торговля оружием в регионе после военных действий? — Конечно. Порой она легализована. Как в Ираке, например.
— При том, что вы наверняка неизбежно сталкиваетесь со сложными в чисто этическом плане сюжетами, как вы определяете для себя границы этичного и неэтичного в вашей работе? — Этика войны — химера. Впрочем, она и в мирной жизни, как правило, рихтуется ситуацией. Трупы вполне этичны, неэтично ссать на трупы, в т.ч. и вражеские, а также неэтично пытаться сваливать в одну кучу разные группировки противника, руководствуясь известным «Господь своих отыщет». Прежде всего неэтично не пытаться вникать в причины и суть конфликта, стремясь во что бы то ни стало обелить ту сторону, с чьими войсками тебе приходится работать.
— Правдиво ли мнение, что в самолёте и окопах атеистов нет? — Нет. Я вот атеист, мой коллега — атеист. Но есть и отличный коллега, относящийся серьёзно к вопросам веры и православного канона.
— Новости на российских федеральных телеканалах смотрите? — Нет. Телевизора нет уже лет 15, но смотрю репортажи федералов в Ютуюбе, конечно, хоть и выборочно.
— Понимаю, что работа ваша не сахар, мало чего смешного, но бывали ли смешные случаи? — Да, были. Их много на самом деле. Помню, когда я у Марьинки, зимой 2014-го увидел первого украинского пленного. Его взяли в «зелёнке» и привели к командиру бригады в импровизированный блиндаж. Парень был очень молод, откуда-то из-под Ужгорода. И первым делом, когда его втолкнули в блиндаж, он увидел меня, перемазанного грязищей. Было темно, горела одна лампадка из ЗУшной гильзы (ЗУ — зенитная установка. — Изнанка). И он, решив, что я ополченец, сразу так посмотрел на меня серьезно и спросил: «Ти мене вб'єш?» (Ты меня убьешь? — Изнанка). На что я ему ответил, что еще и съем, но только после того, как он чаю с нами отведает. И все заржали. И он засмеялся, сел пить чай. Потом его через недели полторы поменяли на пленного ополченца.
— Проникались ли вы сочувствием или понимали мотивы тех сторон конфликтов, которые принято считать «плохими»? — Конечно. Прежде всего — сочувствуешь простым солдатам и младшему офицерскому составу. Они зачастую вообще не понимают, что они тут делают и зачем это все. Потом прозревают. Мы, помнится, около года назад переписывались с украинским десантником, также торчавшим под Марьинкой и под Углегорском зимой 2014-2015. И в целом остались без претензий друг к другу. Даже обменялись телефонами на случай, если его или меня возьмут в плен.
— Бойцов ИГИЛа можно понять или там безнадежный фанатизм? — Крестьян из восточной Сирии, которых ИГшники принудительно дергали стоять на блокпостах, в принципе, можно. Другой вопрос, что этой легендой «да меня дёрнули, стоял на блокпосту, работал на складе, копал окопы» пользуется каждая тварь, угодившая в плен к регулярной армии. И очень сложно распознать порой, кто из них действительно дурак сельский, а кто упоротый салафит.
— Какими навыками должен обладать настоящий ВР? — Прежде всего коммуникативными и умением адаптироваться. И адаптация не должна быть демонстративной (вроде такого: «да ладно, парни, я, бл*дь, весь такой боевой, шопесец»). Умение вслушиваться в то, что тебе говорят, а не ждать официозного ответа, и, более того, мягко пресекать попытки разговора официальным тоном. Долгий туристический опыт очень помогает. Ну и некая медицинская подготовка тоже не мешает. Снимать надо просто хотеть. Должно быть желание снять побольше.
— Что, на ваш взгляд, самое ужасное в войне? — Безразличие к ней внешнего мира, демонстративные вопли дамочек о том, «какой же это ужас», а также упомянутые мной мастурбаторы, получающие удовольствие от лицезрения кровищи.
— Не боитесь умереть? — Судя по всему, не очень. Но когда придется, вероятно, изменю свое мнение.