Сломанный капкан. Главы 23-24. Эпилог
23
Ей было и так нормально. Ей было вообще всё равно, молчит он или нет, — она просто уходила куда-то шляться, если он был недоступен, и никакой пользы семье при этом не приносила. Что уж сказать — хорошо устроилась.
Так что счётчик оказался бессмысленным. Теперь он крутился вхолостую, и минуты молчания выдавались через раз, а порой и не выдавались вовсе. Артём решил делать всё так, как удобно ему: давно пора было взять это за правило.
Появились и другие способы держать её в узде — и даже бить было надо не всегда. Достаточно было лишь того, чтобы она помнила: он это может. И сделает, если она ещё раз — ещё раз! — перейдёт за черту, переходить за которую не стоило.
Достаточно было, чтобы она понимала: она теперь в его власти. И чтобы другие видели, что это правда. Другие в университете, где она больше не училась и куда приходила только ради него самого, видели, как он целует её, как лежит его рука на её заднице. Знали — и считали их красивой парой.
Эта пара была бы красивее, если бы у неё не было синяков под глазами. Если бы она не ходила, вся скривившись, и если бы вспомнила про свои платья, заброшенные комком в дальний угол шкафа ещё поздней осенью.
Но, может, тем было и лучше: никто на неё такую не посмотрит, и это лишь укрепляет его власть. И даже если иногда он позволяет ей улизнуть, с поводка она не срывается и живо приходит обратно. А если будет дурить, то долго это всё не продлится — пусть валит к своей матери и сидит у неё на шее. Пусть там сами разбираются, а он не будет больше страдать этим бредом, который так глупо называется «отношения».
Он начисто вышвырнет весь оставшийся её хлам из своей комнаты, починит калитку, которую она вечно ломает, и вернётся к языку Си.
Хотя, к её чести, хлама становилось всё меньше и меньше — она отвозила его к матери. Но только в этом и был толк: холодильник всё чаще и чаще оставался чуть ли не пустым. С тех пор как Артём ушёл с работы, они договорились, что её мать будет давать больше денег, но денег не прибавилось. Даже наоборот — экономить приходилось всё сильнее и сильнее. Он брал с полки магазина дешёвые товары в аляпистых упаковках, давился печеньем со вкусом пальмового масла и думал о том, что перестать покупать всякую дрянь стоило ещё в Новый год. Но он не мог.
— Тебе что-то не нравится? — спросила она однажды, глядя на то, как он выполаскивает рот после чаепития.
— Да мне вообще всё нравится, — ответил Артём, закончив.
Они с бабушкой никогда не жили так плохо.
— Мне нужны две тысячи, которые у тебя на карте, — продолжил он, выйдя из ванной и отправившись в комнату, чтобы одеться. — Я в магазин хотел сходить.
На следующий день ей исполнялось девятнадцать.
В ответ последовало молчание. Судя по звуку её шагов, она зашла в ванную, а потом притихла, похоже, разглядывая свои прыщи в зеркале. Мерзко было заставать её за этим занятием, и теперь подходить к ней не стоило.
Так что Артём, надев джинсы и свитер, присел в кресло и стал ждать, пока она выйдет и даст ему карту. В кармашке её рюкзака, где эта карта обычно лежала, он нашёл только потрёпанные сто рублей. Опять куда-то переложила — сама потом будет искать и ныть.
Она всё не выходила и не выходила и, судя по тишине, наступившей в ванной, вообще не двигалась. Такое с ней тоже бывало — она могла стоять у зеркала и тупо глядеть на своё отражение, как будто не понимая, кто она такая и зачем живёт. Эта привычка тоже вызывала отвращение — тем более теперь, когда он снова ждал её, а она молчала и задерживала дело. Скоро у офисного планктона кончится рабочий день, и на кассах соберутся очереди — а она сама же спросит потом, почему он так долго пробыл в магазине.
Могла бы и поблагодарить, в конце концов, за то, что он вызвался сам сходить за продуктами. Но она никогда не ценила его шагов навстречу, потому что жила в каком-то своём, только ей ведомом мире, куда, похоже, переместилась и сейчас. В ванной всё так же не раздавалось ни звука.
Артём встал, прошёл через веранду и распахнул приоткрытую дверь ванной. Она сидела на бортике и плакала, только теперь уже не беззвучно. Всхлипы сотрясали её тело и делали её ещё более нелепой, чем обычно. Она размазывала слёзы по щекам, потом той же рукой бралась за бортик ванны, и рука с мерзким скрипом соскальзывала.
— В чём дело? — смягчился Артём. — Достань мне карту, и я пойду. Потом поговорим.
Она продолжала плакать, глотая немалую часть слёз — у неё после этого всегда воняло изо рта, — и ничего не отвечала.
— Мир. — Нужно было попытаться привести её в чувство. — Мне это надоело. Время идёт. Давай карту.
Она встала с бортика, в последний раз всхлипнула и еле-еле нашла на веранде свой рюкзак. Достала карту теперь уже из внутреннего кармана и молча её вручила. Можно было идти в магазин.
В очередь он в тот день всё-таки встрял. Стоял рядом с полной корзиной и то и дело толкал её ногой по полу, когда кассирша заканчивала обслуживать очередного покупателя и нужно было продвигаться вслед за остальными. Казалось, он вот-вот умрёт от пикания на кассе, от тяжести пуховика и от жары, когда наконец приложил карту к терминалу и увидел… отказ.
Артём попробовал ещё раз, и ничего не менялось. Кассирша попросила его отойти в сторону и не задерживать других людей, а у него по спине всё сильнее и сильнее тёк пот.
Возьми трубку, возьми же трубку.
Она ведь говорила, что там есть две тысячи, и он всё подсчитал, чтобы уложиться. Уж у кого-кого, а у него с математикой проблем не было — в отличие от некоторых.
А что, если она потратила их — и забыла?
Возьми трубку, возьми трубку и не дури.
Но в трубке звучали только гудки. Проходящие мимо люди задевали его своими пакетами и толкали. Какой-то ребёнок увёл из его корзины конфеты, которые предназначались ей, а мать даже не сделала ему замечание, словно так и было надо.
Простояв у окна с шуршащими жалюзи минут пятнадцать, он не выдержал и вышел из магазина. Неподалёку было отделение банка — вот он и посмотрит, сколько на карте денег и не перепутала ли она чего. А если с картой какая-то проблема — то пусть сходит и разберётся.
К банкомату протянулась такая же очередь. По мере того, как за Дальней начали возводить новостройки, удовольствия от жизни в этом районе становилось всё меньше и меньше. Всё больше было машин там, где в детстве Артём спокойно ездил на велосипеде, не внушая бабушке страха, всё больше маргиналов становилось на улицах. Возможно, скоро могли вырубить и рощу, которая для него была местом чуть ли не священным.
То, что происходило в мире и вовне, и в его личном пространстве, ему не нравилось. Не такой он представлял себе взрослую жизнь в детстве. Не тех людей хотел бы видеть вокруг себя. Уж точно не этого вот мужика, который стоял перед ним и вонял перегаром, — когда он отошёл, Артёма перестало подташнивать. Он наконец шагнул к банкомату и вставил в него карту.
«Баланс: 37,52 Р» — появились на экране чёрные буквы.
Артём снова отошёл в сторону и взялся рукой за шуршащие жалюзи, которые были и здесь. Опять открыл недавние звонки и нажал на кнопку вызова — поплыли выедающие мозг гудки. Ещё пятнадцать минут, и ещё десятки вызовов — безрезультатных.
Артём снова оказался на улице, в холодной темноте, и рванул домой. Она никогда себе такого не позволяла. Могла говорить с ним без желания, могла не ответить пару, тройку раз, но несколько десятков — и в самый нужный момент? Нужный, между прочим, ей самой — её же день рождения, не его.
Корзину, которую Артём с такой любовью и фантазией собирал, теперь наверняка растащили, а он сам мчался заснеженными переулками, поскальзываясь и чуть не вылетая под колёса машин.
Если бы она не дурила — он не подверг бы себя опасности прямо сейчас. Всего этого вообще бы не было. Он просто оплатил бы покупку и вернулся бы домой, они вместе приготовили бы блюда к её дню рождения, и пусть скромно, но отметили бы праздник — а она и из этого решила сделать какую-то чушь. Почему нельзя было сказать, что деньги не там?
Дома на веранде сидела и хлопала своими овечьими глазами бабушка, а в комнате, куда Артём ввалился прямо в ботинках, не обратив внимания на её возглас, не было никого. Только штора развевалась от ветра, гулявшего из распахнутого окна.
— Где она? — вернувшись, спросил Артём бабушку, которую его интонация встревожила.
— Так где же… — замешкалась она. — В комнате сидела ведь. Неужели я не заметила, как…
Бабушка встала и заглянула в ванную — там тоже никого не было.
Хорошо, что не разулся, — легче было в ту же секунду выйти и обогнуть дом, потому что куда ещё она могла деться… Хотя это всё было странно даже для неё.
Под ботинками скрипел снег, и это мешало прислушиваться, чтобы хоть что-то понять. Где-то на задах залаяли собаки, а потом что-то упало в сарае с инструментами, и послышалось тихое ай.
Артём распахнул дверь и не встретил сопротивления, в сарай проник приглушенный свет со двора. Она резко вдохнула воздух и снова обо что-то споткнулась. Всё загремело и посыпалось, и она тоже чуть ли не упала. Как бы прося о чём-то, подала ему руку, а он взял её — и рванул.
Она полетела совсем в другую сторону и опять обо что-то ударилась. Прямо в домашней одежде упала на грязный, с лужицами воды, которая недавно была снегом, пол. Получила по голове — и снова резко вдохнула с каким-то мерзким звуком.
— Ты какого не отвечаешь, сука?
Ей и теперь нечего было ответить, она только и закрыла голову руками и подставила бок. Он пнул её, вышибив из её туши ещё один мерзкий звук. Навис над ней — и треснул по плечу, а потом ещё, ещё и ещё, до тех пор, пока она ещё могла что-то издавать.
Это было вместо его молчания — и за её молчание в самый нужный момент. Он мог бы зайти в цветочный на рынке, потому что с двух тысяч должно было кое-что остаться, и купить ей розу на день рождения, а теперь у неё не было даже такого подарка.
И ничего у них не было — никакой семьи.
Артём включил свет в сарае, сел на старую табуретку, совсем рядом с ножкой которой лежала её грязная рука, и заплакал.
Она полежала ещё немного. Смогла встать, пусть и шипя от боли, и вышла из сарая, захлопнув покосившуюся дверь.
Артём остался один и смотрел, сидя на табуретке, на разбросанные инструменты. Переводил взгляд на маленькое прямоугольное окошко, откуда видно было на вечернем небе колкие, похожие на ледяные пылинки звёзды. Думал о том, когда уместно будет вернуться к ней в дом и, наверное, что-нибудь сказать. В третий раз пообещать, что этого больше не повторится и он сделает этот раз последним.
Он достал телефон из кармана и следил за тем, как медленно на экранных часах сменяют друг друга минуты. Ещё пять минут. Или ещё десять. Тогда можно будет идти. А потом ещё неделя. Или ещё месяц. Тогда она снова ему поверит и снова окажется в его власти, которой он… попытается распорядиться.
От Кузьмина донеслись какие-то звуки. Артём встал, отметив про себя, как болит в плече правая рука, расставил всё, что упало и разлетелось, по нужным местам, выключил свет и вышел из сарая. Проскрипел по снегу до самой входной двери, отсчитывая каждый шаг, и заглянул на веранду. Бабушка посмотрела на него из-под очков:
Дверной косяк хрустнул под ударом кулака.
Артём метался с улицы в дом и из дома на улицу третий час, а её нигде не было.
И вот куда она, дура? Куда? К матери? К Белкиной своей? Уже давно были поодиночке… Надо будет спросить у Лёхи. И съездить в Сориново.
Бабушка таскалась за ним по пятам. Легла бы наконец спать и избавила от своего присутствия — так нет, под ногами путаться надо. Хорошо хоть, понимала, что лезть с глупыми вопросами сейчас не следует — рявкнут. Артём еле сдерживался, чтобы не сделать этого, и бегал то в одну комнату, то в другую, но всё никак не мог найти себе места. Или хотя бы чего-то, что натолкнёт его на мысль о том, как её вернуть. Он скакал взглядом с вещи на вещь и вдруг увидел стоящую на полке фигурку рыцаря. Новогоднюю ёлку они уже разобрали, но его решили оставить.
В горле всё сжалось, и фигурку захотелось расколотить. Чтобы не видеть. Не вспоминать. Не чувствовать.
Снова удар. Ну и вали к своей матери. Артём в секунду выскочил наружу, оставив за дверью бабушкино ох. Вот бы на пороге стояла Мира. Решили бы всё прямо сейчас — раз и навсегда. Но её не было.
Совсем темно, а свет на улице так и не включили, гады. Ещё и Кузьмин со своим фонарём на пороге ошивался, выискивал что-то. Артём выбрел со двора будто бы просто так, приблизился к калитке Кузьминых и шатнул рукой хлипкий заборчик.
— Мою не видели? — Он чуть смягчил голос.
Кузьмин спустился с крыльца и приостановился напротив.
— Дык вроде ж дома уже. А тебе чего?
Нечего было ответить. Сосед подошёл к своему гаражу — тот показался Артёму необычно пустым — и со скрежетом прикрыл двери. А потом обернулся и стрельнул неприветливым взглядом, давая понять, что разговор закончен.
Ну и чёрт с ним, с этим Кузьминым. Но Валя-то его где шляется? В этом году перестала брать ночные смены, и вот сегодня — ага, сегодня — взяла и решила куда-то смотаться.
И опять руки привычным движением достали из кармана пуховика телефон. Везде, где можно, Артём уже был в чёрном списке. А при попытке позвонить тётка по ту сторону в который раз прописклявила:
«Абонент временно недоступен. Перезвоните позже. The subscriber is not available now. Please call back later», — но потом вроде как на всякий случай предложила оставить сообщение на автоответчик.
Хорошо, давай попробуем то, что ты мне там предлагаешь. Нельзя просто так взять и разрешить себе остаться ни с чем.
Бабушка, как это и бывало ещё при жизни мамы, сделала вид, что ничего не случилось, и стала готовить напоказ. Как будто едой можно было что-то исправить. Заткнуть ей эту чёрную дыру внутри, которая требовала далеко не физической пищи. Она требовала человека.
Человека, который оставался бы с ним, что бы ни произошло и как бы он ни ошибся. С которым можно было бы всё друг другу простить и продолжать учиться жить без боли.
Запах котлет вызывал только тошноту, и даже хорошо, что в его комнате было распахнуто окно и гулял ветер. Артём разделся, вернулся в свою комнату, взял с полки розовый фотоальбом с глупыми блестящими сердечками и присел с ним на кровать. Из-под обложки смотрела на него мама с ним самим, годовалым, на руках. В его глазах ничего не выдавало того, что составляло его жизнь теперь, а вот в мамином взгляде чувствовалась горечь. Такая же, с какой на неё сейчас смотрел и он сам — с гораздо более сильной, чем ещё чуть меньше года назад.
«Прости меня. Прости. Если сможешь», — зашептал Артём.
Она уже не могла и потому ничего не ответила.
24
Я не знала, что так по-настоящему бывает и это может произойти со мной. И тем более что это произойдёт именно тогда, накануне моего девятнадцатилетия.
А ведь мы готовились. Я понемногу перевозила вещи к Таше — у неё для них было много места, и, казалось, она даже повеселела и прекратила говорить о том, чтобы подселить к себе соседку. Последним я перевезла к ней прежний дневник, который теперь так рада была бы держать в руках, да не могу.
Те две тысячи с карты я тоже перевела ей в тот день, ведь Артём и не говорил ничего о том, что хочет отпраздновать мой день рождения.
Кажется, нельзя так говорить, но… мне даже повезло, что это произошло именно тогда и именно так.
И повезло, что я не выронила телефон.
Сколько лет подряд нужно выдыхать, чтобы выдохнуть всё это?
Мира сама не помнила того, как снова оказалась на улице. Ноги в тапках сразу же промокли. Совсем стемнело, но фонари почему-то пока не включились. Да и к чертям, — пронеслось в голове, пока она набирала скорость.
— Эй! — у своей калитки, светя вокруг фонарём-прожектором, приткнулся вечно лохматый сосед с рукавом, заправленным в карман. — Э-эй!
Этот ещё будет задерживать. Только и делал, что взглядом косился, когда её… её…
— Да стой ты, господи прости. Куда несёшься-то, голая и босая-то по снегу?
Домашняя кофта чуть не треснула у плеча — как будто зацепилась чем-то. Оглянувшись, Мира увидела, что фонарь стоит уже на заборе, и это сосед дёрнул её, чтобы остановить, но чуть сам не потерял равновесие.
Он вздохнул, и в его глазах мелькнуло то, что Мира долго потом не могла описать.
— Артём? Ах, да ты вся краснищая и в грязи…
Внутри что-то треснуло. От слёз последние блики света размазались, и всё слилось в густую тёмно-бордовую кашу.
— Так, а ну пойдём. Меня дядь Серёжа зовут. — Он, судя по всему, завёл Миру к себе во двор и прикрыл калитку. — Да пойдём ты, сядешь, успокоишься, обмозгуешь. Боты тебе найдём и накинуть что-нить.
Мира чуть было подалась к дому, но первого несмелого порыва не хватило. А вдруг?.. Щекам стало ещё мокрее и горячее.
— Шустрей соображай, пока этот не вышел по твою душу. Стоишь как столб. Давай-давай, у Валентины сегодня плов.
— Ну, цуцик, ты есть-то будешь сегодня?
Мира сидела за столом в чистой и тёплой, пусть и чужой одежде, и всё никак не могла до конца отдышаться. Ей казалось, что он уже вышел на улицу и ищет её, что его дыхание уже совсем рядом, что он вот-вот войдёт в дом. Она вглядывалась в темноту за окном.
— Да закрыл я всё, — нетерпеливо проворчал дядя Серёжа. — И фонарь выключил. Нет никого на дворе, и баста.
Мира судорожно втянула воздух. Нет, этого просто не могло быть.
Дядя Серёжа, бурча что-то себе под нос, пошёл в коридор и взял что-то тяжёлое в кладовке, а затем нагнулся и гулко поставил у двери. Это был топор.
Горло тут же наполнилось слезами. Мира взяла вилку и для порядка ковырнула плов. Ароматный. Как быстро она попала из места, где была уже никем, туда, где ей доступны такие простые вещи.
— …совсем испортился. Я знать не знаю, что у вас там, но... — Дядя Серёжа провёл ребром ладони по горлу.
— Мы Артёмку с самого детства знаем. Мать его лет десять назад умерла, а он на Ольге остался, на бабушке-то. На наших глазах рос, мальчишка заводной. Позже — то мне сумки носил, то Сергею, бывало, помогал. А как вырос — так от рук отбился.
— Ольга его уж и побаиваться начала, — добавил дядя Серёжа.
— А уж я-то как боюсь каждый раз, когда ты с ним говорить идёшь, горе ж ты моё.
— Ну а как у меня за тебя сердце болит!?
— Да будет тебе. Потом, потом. — Он замахал единственной целой рукой.
Оба осеклись, наткнувшись на пристальный взгляд Миры. Казалось, они впервые за долгое время ужинают не наедине.
— Ты ешь-ешь. — Валентина легонько потрепала Миру по плечу, и та снова взялась за вилку. — Подумаем пока, что делать-то с тобой. У тебя учёба уже началась? Завтра куда-нибудь надо?
Мира угукнула с набитым ртом — решила соврать. Дядя Серёжа попытался поймать её взгляд:
— Ты смотри мне, чтоб обратно не вздумала.
Слёзы снова хлынули в горло и смешались с едой. Неужели они правда всё понимают?
— А родители где твои, Мирочка? — спросила Валентина. — Тут, у нас?
Мира мотнула головой, давая понять, что об этом говорить не хочет, и сквозь всхлип сказала:
— Я сначала к подруге, на Слободскую. А там посмотрим.
— Кабы он туда-то первым делом и не подался. — Дядя Серёжа призадумался.
После еды Мира привалилась к спинке кресла и уткнулась в телефон. Надо было написать Таше о том, что она готова выезжать прямо сейчас, — как и договорились. Много черновиков, ненужных книг, одежды и кое-какие деньги, а главное, дневник были уже там. А все остальные вещи, как она теперь представляла, будто бы окончательно, не как в тот раз, сгорели в пожаре.
Жаль, что мамино кольцо с аметистом тоже осталось там.
И вот что, если сейчас окажется, что никакого уговора будто бы не было? Если Таша спит? Что, если она просто не ответит? Просто возьмёт и ничего не ответит… Уже полдесятого, в конце концов. Время не детское.
Валентина, поймав взгляд Миры, успокоила её:
— Отдыхай пока. У меня всё равно машина в гараже. А потом быстренько выйдём вместе с Сергеем, и…
Таша ответила. Она следовала своему обещанию и была готова.
— Сейчас минут за сорок и домчим, — заверила Валентина, вставляя ключ в замок зажигания старенькой «Оки».
Дядя Серёжа стоял в свете фонаря у порога, еле заметно улыбался и молча махал рукой. Мира который раз за вечер вспомнила, что он оставил ей свой номер. Теперь в её жизни появился ещё один человек, которому можно позвонить в случае чего.
И вот он остался стоять на пороге, а «Ока» тронулась через ухабистый проулок по направлению к главной улице. Мира закачалась на сидении то туда, то сюда, и Валентина успокоила её:
Ещё немного, и ямы кончились. Машина, сделав последнее усилие и на секунду замерев, вылезла на асфальт и начала набирать скорость. Мира с Валентиной почти разом выдохнули. За окнами замелькали фонари, и по салону машины забегали полосы света и тени.
«Неужели это всё?» — подумала Мира. Всё вокруг казалось ей удивительно не своим — и лежащий на коленях рюкзак, и обтянутые рукавами чужого свитера руки, и домики частного сектора, которые она видела далеко не десятый, не двадцатый и не пятидесятый раз. Всё, что произошло за последний год, почудилось таким далёким. Была ли в её жизни та мерзость, которую она пыталась смыть с себя в ванной? Был ли салют? И был ли счётчик? Или это всё случилось в жизни какой-то другой девушки, которая просто похожа на неё?
Мира вздохнула и закрыла лицо руками. Как ни странно, это всё было, было — и теперь нельзя об этом забывать. Она уже возвращалась — и получила в ответ то, что получила. Жаль, но это не мираж и не сон.
— Устала? — Валентина выдернула Миру из размышлений.
— Да уж, — ответила Мира, имея в виду не только сегодняшний вечер. — Вы простите меня, пожалуйста, что я вас от дел…
— Главное, чтоб ты не из огня да в полымя. А пара часов — пустяки.
— Спасибо вам. — Мире всё ещё было неудобно.
— И как ей, Ольге-то, нормально было, что её внук… — не удержалась Валентина.
— Думаю, это не её вина. Скорее её беда.
Щёлкнул поворотник. Валентина пожала плечами.
— Вот и вырастила на свою голову.
— Что ж, с днём рождения, — сказала Таша, увидев на часах четыре нуля.
— Спасибо тебе… — Мира выговорила только это, через боль повернулась на другой бок и забылась.
Наутро её разбудила звонком мама — и услышала, что всё в порядке. Так было надо. Мира добавила, что наведается к ней скоро, как только придёт время, а ещё предупредила, что с Артёмом разговаривать больше не стоит и в случае чего лучше сразу звонить в полицию, а сама она никуда не пойдёт. И пообещала, что скоро всё изменится. Когда они прощались, чудилась в мамином голосе хитрая нотка.
Выйти за дверь Ташиной квартиры Мира решилась только через неделю, когда получилось нормально замазать синяк на лице. Стыдно было отягощать её — но показываться на люди казалось более стыдным. Ещё хуже было думать о том, что она выбралась целой и почти невредимой.
Спустившись на улицу, Мира остановилась: под ногами был хоть и мокрый, но голый асфальт без снега и льда. Так приятно было ступить на него после нескольких месяцев ходьбы по слякоти и снежной каше — но всё-таки они за это время стали привычными, и их не хватало. Приятно было проснуться и не почувствовать на своём лице недовольный взгляд — и всё-таки без него тоже было пусто.
За прошедший год Мира привыкла к пустоте и поняла, что она не так уж и плоха и не так страшна, а наоборот, даже помогает заметить себя.
Понять, чем ты хочешь наполнить свою жизнь.
И пора было съездить в Сориново и маме обо всём этом рассказать. О том, что она будет жить с соседкой и скоро пойдёт на работу — уж на какую-нибудь. Чтобы самой обеспечивать пса, которого она возьмёт себе из приюта. Про остальное лучше было не говорить, как и про кольцо с аметистом. Когда-нибудь это станет известно, но не сейчас… не сейчас.
— А я хотела тебя на море свозить, как тогда. Соседка твоя с нами не захочет? — спросила мама радостно, наливая чай.
Об ноги тёрся тёплым боком Пират.
— Так холодно же, — удивилась Мира.
— А какая разница, если это всё равно море?
Теперь никакой разницы не было, и Таша захотела, даже несмотря на учёбу. Пока она и мама старались подгадать свои отпуска и пристраивали Пирата, Мира подыскивала себе работу на будущее, разбиралась с билетами на поезд и жильём, где их могли бы принять со Спарком и Несси — Таша тоже не удержалась и забрала свою подопечную из приюта насовсем.
И вот они сидели на набережной. Собаки играли друг с другом неудержимо, даже с каким-то остервенением. Спарк гонялся за Несси, она гонялась за ним, и оба визжали и лаяли. Мама ушла в салон красоты, а Таша разложила этюдник на набережной и начала работать.
Мира сидела на парапете, спустив ноги на гальку, и то и дело оглядывалась — за спиной у неё по длинной, уходящей за горизонт улице шли люди. Так было каждый день, и каждый вечер, и каждую ночь, пока не настала пора возвращаться домой. К концу недели окончательно потеплело, и людей стало совсем много.
Но даже в бурном людском потоке она чувствовала себя чуточку пусто, ведь когда-то думала, что они поедут сюда с Артёмом. А Артёма не было, и теперь так же, как и на практике в Страхове, Мира смотрела вокруг и невольно думала о том, что сказал бы обо всём этом он.
Что сказал бы он о её шляпе. Что он захотел бы купить на рынке. Как он вёл бы себя, забираясь на каменистый холм у пляжа.
А когда солнце, гревшее большой южный город весь день, устало и решило оставить людей без себя, заметил бы он нежные облака, которые будто ложкой разложил по темнеющему небу кто-то неведомый и большой?
Она не знала и решила не узнавать это больше никогда, впервые себе пообещав.
Эпилог
Я прихожу в себя всё в той же комнате с тканевыми стенами, куда меня однажды похитил Миррор. Не знаю, вижу ли этот сон в первый раз, во второй или в десятый — но кажется, что времени почти не прошло и одновременно прошло невероятно много. Я живу и живу один-единственный страшный день, и как бы я ни пыталась проснуться, он всегда одинаков, и он длится и длится. Длится бесконечно.
Он пропитан багровыми отблесками вселенского пожара, который разгорается прямо за стеной. Окон в комнате всё так же нет — я просто это чувствую. Не могу не чувствовать после всего того, что со мной стало, хотя не уверена в том, что это было со мной.
Ведь для того, чтобы в этом убедиться, нужно понимать, где здесь я. Этот бесконечный день с его бесконечным огнём давно уже сожрал то, что когда-то могло быть мной, и утверждать можно только одно: я тоже всего лишь часть вселенского пожара.
Вспоминая о нём, я чувствую его у себя за спиной и оборачиваюсь. Весь бесконечный страшный день нежданно сходится в одну точку, и становится понятно: осталась минута. Только одна.
И хорошо, что сегодня Миррор ко мне ещё более дружелюбен: его лицо-зеркало оказывается не таким мутным, как всегда, и я подхожу, чтобы в него посмотреться.
Но сколько ни пытаюсь увидеть там себя, не могу.
Наверное, эта минута дана мне, чтобы понять: я не смогу никогда.
Но пока она не истекла, я всё равно пытаюсь. И прежде чем успеваю поверить, что ничего не получится, из глубины лица-зеркала бьёт тонкий лучик света.