Забери меня, мама
Рассказ написан на материале быличек, бытующих на моей малой родине — в Воронежской области.
В Озеровку последние десять лет Аню тянуло смертно. Это было место, где она началась как человек и, наверное, хотела закончиться. Поднимаясь в тесные сенцы бабушкиного дома, затем проходя в избу, чтобы тронуть треснувшую печь и взглянуть на раскрытый небесам потолок, она возвращалась в душное, пропахшее целебными травами лето две тысячи пятого.
Уже тогда Никитины, с чьей дочерью она гуляла, приезжая к бабушке на лето, были в Озеровке своими. Наташа, девочка с таким же сытым и приветливым лицом, как и её родители, и такая же ученица начальной школы, как и Аня, сразу взяла её в оборот и показала, как здесь всё устроено.
«В городе разве со всеми не здороваются? — спросила Наташа и, глядя, как Аня мотает головой, выдала: — Ну дела-а».
В Озеровке нужно было здороваться со всеми, и это Аня быстро усвоила. Вот только местные спрашивали, «чьих она будет», слышали ответ и сразу делали шаг назад, а потом судачили между собой: «Антипихи унучка».
Вести вообще разносились по селу удивительно легко, и каждый раз новые: тогда поговаривали, что кто-то ходит по дворам и тайком доит коров, а поймать его никак не могли. А ещё озеровские были суеверными. Дети, да и Наташа тоже, проходя мимо дома Аниной бабушки, держали пальцы крестиком. То, что она здесь не своя, Аня тоже усвоила быстро.
Тем более что у бабушки всё было по-другому. Приехав из города, ещё не успевшим привыкнуть нюхом Аня ловила запах старости и украдкой морщилась. Старалась сосредоточиться на горьковатом запахе трав, развешанных у входа, и в который раз уже думала о том, зачем бабушка их собирает, если никого не лечит.
Спрашивать об этом у неё самой было бессмысленно: ответов на свои вопросы Аня никогда не получала. А ведь она одна-единственная, несмотря на скрытность бабушки, задавала их. Мама, как и все, её сторонилась, вспоминая о собственной матери лишь тогда, когда начинались проблемы и можно было куда-нибудь деть Аню, а больше у них никого и не осталось. Три поколения Антипиных — бабушка, мама и дочь.
Задавать вопросы о том, куда делись дед и отец, тоже не было особого смысла. Приемлемым в доме считалось только молчание. Вечерами Аня с бабушкой не говорили ни слова, сидя за столом каждая с кружкой парного молока. Аня свою могла цедить целый час, а вот бабушка всё наливала и наливала себе одну за другой. Непонятно было, откуда в доме свежее молоко, если корову, как и вообще скотину, она не держала, ни с кем не дружила и новостями не обменивалась.
По правде сказать, у неё и новостей-то не находилось. Она, сухонькая горбатая старушка, застыла во времени и не менялась столько, сколько Аня себя помнила. Жить у неё всегда было чуть страшно, пока летом две тысячи пятого страх не дошёл до крайней точки и не разрешился, оставив за собой трещины в печи и раскрытый небесам потолок.
После нехитрого завтрака скука и молчание всегда оставались дома, ведь к калитке, держа пальцы крестиком, подходила Наташа. Они вместе с Аней убегали в ближайшую рощу и играли в лис — прятались от охотников. Сидя в самой чаще, Аня спрашивала: «А ты почему со мной дружишь?» и слышала в ответ: «Да потому что я смелая». Наташа хоть и родилась на полтора года позже Ани, но всё-таки вела себя порядком бойче. Это было заметно только в играх — до того горького августовского вечера.
Закат уже сгорел, когда Наташа полузаросшей стёжкой проводила Аню до бабушкиного дома и они встретили у калитки потрёпанную чёрную собаку. Взгляд её казался почему-то знакомым, и всё же они не видели такой ни у кого из озеровских. Пощёлкав языком, Наташа протянула к ней руку, чтобы погладить, а та рыкнула и отскочила назад.
Аня тоже отшатнулась — так, наверное, чувствует себя настоящая лиса во время погони, — а Наташа схватила с земли подвернувшийся под руку камень и бросила его. Собака заскулила и пустилась наутёк.
Дышать стало так тяжело, что Аня еле-еле дошла до двери. Трясущимися руками открыла её — а там, и в сенцах и в избе, было темно и стояла густая тишина. Бабушка исчезла, да ещё и свет куда-то запропастился, сколько выключателем ни щёлкай.
Прошло два часа, а она так и не вернулась; не было в тот вечер и противной, но уже такой привычной кружки парного молока. Накрытая тяжёлым стёганым одеялом, Аня утопала в мягкой кровати и пыталась понять, шумит ли это ветер или шуршит по траве, возвращаясь домой, бабушка.
Наутро не было и завтрака. Бабушка сидела у окна, смотрела, как через замызганное стекло пробиваются лучи света, и не говорила ни слова. Ответа на вопрос о том, почему её рука забинтована, Аня не услышала, а когда время перевалило к обеду, вдруг поняла, что не пришла за ней и Наташа.
Затем бабушка всё-таки встала и сходила, прихрамывая, в кладовку. Дала Ане старую матерчатую сумку, несколько истрёпанных купюр и какую-то бумажку, молча зажала их в её руке своей рукой.
Разжав кулак уже за калиткой, Аня поняла, что это список продуктов, и отправилась в магазин.
Вечером на столе стояла литровка тёплого молока, а в сенцах никого не было. Через открытое окно задувал ветер, размахивая шторами и загоняя в дом грозовой дух.
Бабушка лежала в избе и не вышла даже потом. Приоткрыв дверь внутрь и просунув в щель голову, Аня увидела, как она заворочалась на печи и охнула, а вслед за этим свесилась сверху забинтованная нога. С тех пор бабушка больше не вставала — ни скоро пришедшей ночью, ни когда-либо ещё.
«Унучка, иди сюда», — протянулся с печи надтреснутый голос, когда наступила полная темнота и разом закончился ливень.
Аня услышала это и захотела спрятаться под одеялом с головой, но стало совестно и больно.
За стенами дома страшно разгулялся ветер, и трудно было различить, он ли шумит ветвями рощи, где они с Наташей играли в лис, или это бабушка шелестит:
Ужаснее и выдумать было невозможно. Оставалось только закрыть руками уши, чтобы не знать и не запоминать, но бабушка вдруг завыла:
И что-то притянуло Аню к печи с той же смертной быстротой и силой, с какими потом целые десять лет тянуло в Озеровку.
Бабушка полусидела на полатях, протянув вперёд руки, и до последнего старалась не опустить веки, успеть. Аня сгрудилась у неё в ногах и схватила её ладони; они закрыли глаза уже вместе и затряслись нещадно.
Когда всё кончилось, громыхнул гром и опять разогнался ливень. Полати были пусты. Аня слезла, встала посреди избы и посмотрела на треснувшую печь. По голым плечам стала струями стекать дождевая вода, а в потолке обнаружилась дыра.
«Забери меня, мама. Быстрее», — всхлипывала Аня в динамик сотового с антенкой, сидя у Никитиных.
Мама обещала вскоре приехать, но приехала не так уж и быстро. Трудно было ходить мимо красного угла и смотреть, как крестятся хозяева, читая в районной газете заметку о том, что исчезла самая старая жительница села, — зато коров больше никто не сдаивал.
Ещё труднее оказалось не быть в Озеровке все следующие десять лет, хотя туда тянуло смертно. Чувствовать, как грозой раскатывается внутри бабушкина сила, и вспоминать, вспоминать, вспоминать.
По материалам быличек, собранных в Воронежской области, ведьмы, помимо прочего, сдаивают молоко у коров и умеют превращаться в животных. Перед смертью ведьма должна кому-то передать свою силу. Иногда ведьма не может умереть, пока в её доме не разберут потолок, а иногда потолок разверзается сам.